В День Рождения Михаила Козакова (1934 - 2011)
«Бродский запрещал мне читать стихи»
Михаил Поздняев
– Михаил Михайлович, вы начали со сцены читать Бродского, на свой страх и риск, еще когда он был в стране крамолен. Какова причина стойкого интереса к его стихам не только людей, помнящих 70-е годы, но и совсем юных? Спроси 18-летнего, кто его любимый поэт – и без запинки ответит: «Бродский». Что он им такого сообщает?
– Он дарит собеседнику такую многовариантность существования, что каждый может найти у него все. Любые темы – ничего запретного! – имеют право на обсуждение. У Бродского от того, что считается низким, до Господа Бога – даже не рукой подать, а сделать один вздох. Это и современно, как НЛО, и вечно, как «беззаконная комета». Бродский предугадал ткань, материю нашего времени, где, по его словам, «есть место крикнуть: «Б...ди!», вздохнуть: «О Боже!» Он мужествен – и сентиментален. Оттого, наверное, и каждое Рождество отмечал стихотворением. И любовь, и смерть, и рождение ребенка – для него не просто так.
– Роль поэта в общественной жизни сегодня – в чем она?
– А театр какую роль играет? Литература – не в мягких обложках, а та, что называется серьезной? Нам долго казалось, мы попросту тешили себя иллюзиями вроде самой читающей страны или того, что литература воспитывает, или что красотой мир спасется. Бродский говорил, что настоящих, истинных читателей не больше одного процента. По моим личным наблюдениям, этот один процент никуда не делся. Возможностей выбирать стало больше. Доступа, открытости – несоизмеримо больше. Значит, массовый потребитель «разбежался по интересам», а золотой один процент – на месте. И нужно вспомнить название книги эссе Бродского «Больше чем единица». Тот один процент людей, для кого пишутся стихи, играются спектакли, снимаются фильмы с оглядкой на гениев, как Бродский, – он, я убежден, своим положением и своей ролью не должен внушать тревогу.
– Вы когда с ним познакомились?
– В самом начале 72-го. А знал стихи с середины 60-х – то, что знали по «самиздату» все: «Ни страны, ни погоста...», «Шествие», «Пилигримы». Читал стенограмму суда, переживал за него. Но познакомиться все как-то не случалось, хотя многие друзья были у нас общие. Наташа Долинина, учительница и писательница, которая храбро себя вела во время процесса, устроила так, что, будучи в Питере, я пришел к ней в гости и она позвала Бродского. Позвонила: «Из Москвы приехал артист Козаков, он мечтает с вами познакомиться». – «А что этому Козакову от меня надо?» – «Он ваш поклонник, много ваших стихов наизусть знает и где только можно читает». Он фыркнул: «В этом есть что-то курсистское». Но пришел.
– В том впечатлении, которое он производил, было какое-то несовпадение с вашим представлением о любимом поэте?
с Бродским – в тот вечер я испытал потрясение. Во-первых – что он читал. Вещи, только что написанные – и какие, вы думаете? «Сретенье», «Письма римскому другу», «Одиссей – Телемаку», «Холуй трясется, раб хохочет...» и «Рождество. 24 декабря 1971 года». Теперь вообразите картину. Скромная Наташина квартирка, сижу я, сидит Бродский, которого я вижу в первый раз, рыжий, крупный молодой человек... и воет гениальные стихи, сегодня входящие во все хрестоматии русской поэзии ХХ века. И уже тогда было ясно: это классика. То чтение на меня произвело сокрушающее впечатление. Одно дело – тот же Пастернак или Тарковский, с которым я дружил еще с пятидесятого года, – люди совсем другого поколения, другого времени. А здесь – парень младше меня на шесть лет, ничем особым не примечательный, но я своим глазам и ушам не верю. За весь вечер я, по-моему, не произнес ни слова. Не реагировал на все его подколки, понимая, что он гений, а я для него лишь бывший красавчик из «Убийства на улице Данте». Единственное, на что я был способен, – попросить разрешения переписать эти стихи, что моя жена тут же и сделала. Второй раз мы с ним виделись в Москве у меня дома, куда он пришел на Пасху. Привел его наш общий друг, замечательный переводчик Виктор Голышев, Мика. И случился очень резкий и очень важный – для меня, не знаю, как для него – разговор. Опять он читал стихи. В застолье я осмелел и тоже что-то прочел из Пушкина. И тут Иосиф завелся: «А какого черта вы вообще читаете чужие стихи? Стихи должен читать или читатель, про себя, или человек, который их написал». Мика за меня вступился: «Что ты хреновину порешь, чувак нормально читает...» Я Мику перебил: «Нет, я понимаю, что имеет в виду Иосиф. Чтец как бы присваивает чужое: «Я вас люблю, хоть я бешусь...», «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...» Я! Я! Да не ты любил, не ты бесился и не ты воздвиг памятник... Все правильно. Но моя теория заключается в том, что я читателю, слушателю говорю: «Вы посмотрите, как он это написал!» При этом, конечно, происходит некое внутреннее присвоение. Но главное – все-таки обратить внимание на уникальность личности поэта, живого человека, умеющего говорить на ином, чем все мы, языке». Бродский внимательно выслушал и ответил: «Если вы вообще не можете не читать вслух стихов, то читайте лучшее». И в своей манере продекламировал державинское «На смерть князя Мещерского». И это тоже было настолько грандиозно, что я как бы с его благословения потом включил эти стихи в свои программы. На прощание он надписал мне книгу «Остановка в пустыне», вышедшую в Америке: «Мише Козакову – свою лучшую часть». Я был польщен: видать, он смягчился ко мне. Оказалось, это была дежурная надпись – для всех малознакомых людей... Через две недели я узнал, что Бродский уезжает. Все случилось очень быстро. Ему попросту не предоставили выбора. Вопрос об отъезде был им решен в один день. Я позвонил ему по телефону и сказал: «Мы верим в вашу звезду и желаем счастья». Он поблагодарил и задумался: «А что бы мне вам пожелать, Миша?..» И после недолгой паузы прокартавил: «Оставайтесь таким, какой вы есть. Не меняйтесь ни в ту, ни в другую сторону». Если за прошедшие три с половиной десятилетия я в чем-то следовал его пожеланию – так это в отношении к его стихам.
И больше вы ни разу не виделись?
– Видеться – не виделись. Но знакомство имело продолжения – причем удивительные. Как и должно быть в случае с поэтом...
Приезжая в Ленинград, я стал навещать его родителей, милейших Александра Ивановича и Марию Моисеевну. Мы подружились. Поскольку я умею хорошо подражать чтению Бродского, часто Мария Моисеевна просила: «Мишенька, почитайте, как Иосинька». И я, картавя, пропуская звук «л» и подвывая, читал им новые стихи сына. Очень забавный был как-то разговор у меня с Александром Ивановичем, на которого Иосиф, чем старше становился, тем больше походил. После очередного чтения мною стихов его сына Александр Иванович как-то внимательно посмотрел на меня и спросил: «Мишенька, а вы правда думаете, что Иосиф хороший поэт?» Я говорю: «Александр Иванович, он великий поэт. Лучший из русских поэтов нашего времени». Старик округлил глаза: «Что, лучше Тихонова?»
Вот в чем дело. Одним из критериев значимости поэта в России ХХ века был внешний успех, фавор. Иосиф никогда не был в фаворе. И об успехе в его случае говорить не приходится. Но никто, как он, не выразил наше время и самое важное, что оно требовало от человека: быть независимым и честным.
О встречах с его родителями я посылал Иосифу подробные письменные отчеты, когда оказывался на гастролях за границей, где не было опасения, что письма будут перлюстрированы или не дойдут. И они, я знаю, до Нью-Йорка доходили.
А в 78-м году случилась еще одна удивительная история. Приезжает Володя Высоцкий из Америки. Туда он попал, можно сказать, нелегально. Просто он в очередной раз был во Франции у Марины, и она устроила ему по своим дипломатическим каналам поездку в Штаты.
С Володей мы не дружили – так, приятельствовали. На юбилее Любимова он отзывает меня в сторону и говорит: «Я тебе подарок из Америки привез». – «Какой?!» Не так уж, повторю, мы были близки, чтобы он мне купил джинсы или блок «Мальборо»... «Знаешь, я там был в гостях у Бродского, и он тебе книжку прислал с надписью». – «Боже мой! – задохнулся я. – Где она?» – «Подожди, – говорит, – разберу чемоданы, тогда встретимся». Спустя какое-то время звоню, спрашиваю: «Володя, ну что, нашел подарок?» – «Мишка, не могу найти. Подожди, еще поищу». Но так и не нашел. Я подумал: потерял, забыл там, за океаном. И даже немного обиделся на него.
Проходят годы. Умирает Володя. Проходит еще много лет. Умирает Иосиф. Я съездил в Израиль и вернулся. На дворе 98-й год. Мне звонок. От Нины Максимовны, мамы Володи: «Миша, я разбирала сундук со старыми журналами и нашла «Огонек» с вложенной в него книжкой Бродского. На ней дарственная надпись вам». Это была книжка-малышка, изданная в легендарном издательстве «Анн Арбор», где выходило все, написанное Бродским. Изданная к его дню рождения 24 мая 1977 года тиражом 50 экземпляров, нумерованных, из которых мой – № 15. С гравюрой на титуле: ниша и две фигуры по обе стороны от нее – Геркулес с копьем и Смерть с косой. И с такой надписью:
Входящему в роли стройному Мише, как воину в поле – от статуи в нише.
Так я получил от Бродского посмертное «послание в бутылке», к доставке которого приложил руку Высоцкий. Видите, какие подарки сулит нам любовь к стихам...
– Вы сделали несколько программ Бродского...
– Первую – сразу после Нобелевской. Она вскоре вышла на пластинке, попавшей в руки Иосифа в 94-м. Он поблагодарил меня в своей манере – велел передать привет и еще: «Пусть читает мои стихи помедленнее, иначе я ему его пластинку на голову надену». Мне было обидно: столько сил и времени ушло на ту пластинку! Но потом, переслушивая ее после смерти Бродского, я с ним согласился. Действительно, я часто (и, кстати, не без его влияния) некоторые его стихи читаю на полтемпа, а то и на целый темп быстрее, чем следует. У него был абсолютный слух. Последняя программа, та, что сделана с джазовым музыкантом Игорем Бутманом, выверенная до сантиметра, записанная на ТВ,
выходящая очень скоро на DVD (а потом мы с Игорем хотим ее записать и на СD) – пожалуй, самая любимая мною.
– А как родилась идея чтения под саксофон?
– Очень просто. Этот звук в данном случае очень органичен. Пушкина в сопровождении джаза читать не надо... Другое дело, Бродский, у которого есть «Сочинение с двумя паузами для саксофона» – уже подсказка. Но дело не только в этом. Преобладающие во множестве его стихов ритмы, синкопы, просодии и вообще его жизнь в конце ХХ столетия дают прямой отсыл к джазовой музыке и к аранжировкам классики. Вопрос в отборе: Игорь на наших концертах играет вариации на темы Баха, Рахманинова и даже Чайковского.
– Вернемся к началу разговора. Вы по-прежнему верите, что поэзия и сегодня пусть не духовная альтернатива, но один из вариантов существования?
– Безусловно. Просто тридцать пять лет назад мы думали: «Если нас запрещают, значит, мы чего-то стоим». А теперь и напечатать, и сыграть можно все, что угодно. Ты не интересен ни государству, ни массам – без которых, если подумать, и государства-то нет. Жизнь похожа на огромный книжный магазин. Кто-то с порога направляется туда, где штабелями сложены книжки в мягких обложках. А кто-то не пожалеет времени – и найдет именно ту книгу, которая изменит к лучшему ход его жизни. Что же касается лично меня – самые страшные периоды моей жизни те, когда я вообще перестаю читать стихи. Но они очень коротки, эти периоды. Они длятся день или два. Песнопенья все-таки врачуют болезный дух. Я сам себе, как молитвы, читаю стихи. Друзьям читаю непременно, хотя наши с ними застолья становятся все более редкими. Я боюсь быта, которого все больше. Поэтому и место, занимаемое стихами в моей жизни, все значительнее. Поэзия – кислород. И когда ты задыхаешься, потянешься к тому Пушкина или Бродского, откроешь – и стихи тебя могут спасти. Поэзия не панацея от всех бед, но каждому дарит надежду. Я верю в это. Без этого жить не могу.
Комментариев нет:
Отправить комментарий