Харакири

Posted on Март 22, 2017 by Сол Шульман

Мы продолжаем публикацию глав из будущей книги Сола Шульмана «Сказки о жизни». Это книга о его творческом пути, об учителях, о тех, кого он любил, с кем дружил и работал, а также о судьбах ряда знаменитых людей и нравах нашего общества. Стимулом к написанию книги послужило интервью, которое дал Сол Шульман известному обозревателю «Радио Свобода» Ивану Толстому.

Фото: Сол Шульман — вгиковские годы, 1960-ые…

Фото: Татьяна Самойлова

Иван Толстой: Сол, а какова судьба сценария «Ядерный век», о котором вы упоминали, рассказывая о Татьяне Самойловой?

Сол Шульман: Сложная судьба… Не так давно, будучи в Питере, я зашел в «Книжную лавку писателей» на Невском проспекте. Директор «лавки», моя знакомая — милейшая Нина Николаевна — встретила меня приветливо. Мы поговорили, а потом она взяла телефонную трубку и кому-то позвонила: «… А у меня сейчас сидит ваш приятель…». Сначала я не понял, кому она звонит, а когда сообразил, и хотел сказать — не надо, то было уже поздно. И она передала мне трубку.

В первый момент я даже растерялся. На противоположном конце провода был Даниил Александрович Гранин, с которым мы когда-то были в приятельских отношениях, и даже считались соавторами, но с того времени прошло почти полвека, за которые мы больше ни разу не виделись и не разговаривали, потому что расстались когда-то не лучшим образом.

И вот на том конце — Даниил Александрович. Я немного смущен, но, в общем-то, рад этой встрече. Правда, как мне показалось, мой собеседник не совсем четко понял, с кем разговаривает. Но в этом нет ничего удивительного — человеку за девяносто, и полвека мы не общались. Наш разговор закончился тем, что Даниил Александрович пригласил Нину Николаевну и меня провести воскресенье у него на даче, что мы с благодарностью приняли.

На следующий день Нина Николаевна звонит мне и говорит: «У Гранина что-то произошло, визит отменяется. Позвоните ему сами». Я позвонил. На том конце раздался голос Даниила Александровича: «Я вспомнил, с кем говорю, вспомнил, как мы расстались, и мне расхотелось встречаться», — сказал он и бросил трубку.

С полминуты я стоял ошарашенный, слушая гудки отбоя. В памяти начали всплывать события полувековой давности. Да, действительно, мы расстались тогда не самым лучшим образом, это точно, но неужели за такое долгое время интеллигентные люди не могут избавиться от обид… будут хранить черноту в душе… Тем более, что обиженной стороной был я, а не Даниил Александрович… Я имел право хранить обиду, а не он… И тем ни менее, за прошедшие полвека я ни разу не возвращался к этой истории… и никому не жаловался… Я просто вычеркнул её из памяти, оставив лишь добрые стороны нашей дружбы. И вот сейчас Даниил Александрович вернул меня на полвека назад…

Я слушал гудки отбоя, а где-то в подсознании проплывали картины прошлого…

Как я уже говорил, до того, как поступить в институт кинематографии (ВГИК), я окончил технический вуз. Меня увлекала история ядерной физики, с ее загадками, открытиями и секретами. Мне хотелось рассказать с экрана историю создания атомной бомбы — оружия, которое изменило наше понимание мира. Сегодня эта история уже широко известна, но тогда — полвека назад — она была настолько острой, новой и загадочной, что захватила меня целиком.

Став студентом института кинематографии, я не забыл о своих замыслах, хотя мои первые фильмы, принесшие мне успех, были совсем о другом. Это были фильмы-путешествия, снятые для «Альманаха кинопутешествий», которым руководил знаменитый и любимый зрителями режиссер — Владимир Адольфович Шнейдеров.

Но, несмотря на успехи первых кинематографических лент, тема атомной бомбы не оставляла меня. Я продолжал думать о ней и даже начал что-то писать.

Насколько сильно эта тема держала меня, говорит, например, такой эпизод. В то время в Москву приехал известный итальянский кинопродюсер Дино Де Лаурентис, который вместе с директором киностудии «Мосфильм» Владимиром Николаевичем Суриным вёл переговоры о копродукции. Снимать они собирались фильм о русском солдате Фёдоре Полетаеве, оказавшемся в немецком плену, а затем в рядах итальянского Сопротивления. Одно время советская сторона считала его предателем, а итальянцы своим национальным героем. Сценаристом этого фильма должен был быть Михаил Шатров — в то время очень популярный драматург.

Де Лаурентис согласился финансировать картину, но поставил условие, что женскую роль должна играть Татьяна Самойлова, которая, как вы знаете, в то время была моей женой. Её имя гарантировало успех фильму. Вот они и собрались в кабинете у Сурина — Де Лаурентис с переводчицей, Михаил Шатров и Таня Самойлова, чтобы обсудить детали.

А надо сказать, что уезжая утром из дома на «Мосфильм», Таня попросила меня сопровождать её. Так что я тоже был на студии.

Копродукция с таким крупным западным продюсером как Дино Де Лаурентис — это событие, так что Сурин был рад этой удаче. Оставалось заручиться согласием Татьяны сниматься, что, по тем временам, было чистой формальностью. Таня сказала, что согласна, но у нее есть пожелание, чтобы режиссером этой картины был такой-то молодой человек. И назвала мою фамилию. Как рассказывала мне потом сама Таня, Сурин изменился в лице. Де Лаурентис никаких отрицательных эмоций не проявил, а когда переводчица сказала ему, что этот молодой человек — муж Татьяны Самойловой, даже обрадовался, и сказал что-то вроде — это замечательно,будет звездная семья, Таня — звезда первой величины, муж — молодой режиссер, уже получивший первые награды… И после этого меня пригласили в кабинет.

Ни о чем подобном мы с Таней дома не договаривались, это был ее экспромт или сюрприз, что вообще было ей свойственно.

Я зашел. В кабинете сидели все эти люди. Сурин был мрачен, потому что не знал, как из этой ситуации выйти. Мне, через переводчицу — теперь уже от имени Де Лаурентиса — повторили предложение. Оно было настолько неожиданным, что в первый момент я растерялся, а потом, поблагодарив, сказал, что, к сожалению, не могу его принять, потому что работаю сейчас над другим проектом под условным названием «Ядерный век». И если господин Де Лаурентис захочет продюсировать этот фильм, то я буду счастлив с ним работать.

У Сурина лицо просияло, он был готов меня расцеловать. Де Лаурентис был удивлен — в его жизни такие отказы были редки. А Татьяна — потом, выйдя из кабинета — назвала меня «не повзрослевшим ребенком», потому что отказаться от такого предложения было равносильно идиотизму…

Иван Толстой: Сол, а нельзя ли было принять это предложение, а свою мечту отложить немного на потом? Ведь работа с таким продюсером как Де Лаурентис открывала дорогу в мировой кинематограф, дорогу к успеху!?..

Сол Шульман: Этот вопрос мне задавали неоднократно. Задним умом — конечно надо было. Но надо учитывать и мои персональные качества — характер, романтизм натуры… море мне казалось тогда по колено… да и мудрость далеко не всегда — и даже весьма редко — сочетается с умом и талантом… Не знаю, есть ли у меня ум и талант, но житейской мудрости точно нет. Это потом подтвердится на ряде поступков… В то время «ядерная тема» казалась мне самой главной в моей творческой жизни, и разменивать её на что-либо другое я не хотел. Это трудно объяснить, это просто другой образ мышления…

Я рассказал этот эпизод, чтобы вы понимали, как глубоко я был тогда в этой теме. Вообще, как известно, фанатизм явление опасное, и ни к чему хорошему никогда не приводит. В результате коопродукция с Де Лаурентисом так и не состоялась. Таня начала сниматься в фильме «Анна Каренина» и была полностью поглощена этим, а я погрузился в работу над «Ядерным веком». Каждый из нас ушел в себя, и, в конечном итоге, как я уже рассказывал, мы с Таней расстались.

Я упросил Шнейдерова отпустить меня «в творческий отпуск», снял подвальную комнату возле метро «Сокол», и по двадцать часов в сутки работал над «ядерной темой». Помню это подвальное помещение, единственное окно которого находилось на уровне тротуара. Из него были видны только шаркающие по лужам ноги прохожих, брызги от которых летели в окно. Так что, размышляя над величием человеческого разума, я все время смотрел в лужу.

Однажды, когда я работал ночью, ко мне вломилась группа милиционеров и потребовала документы. Оказалось, что дворник сообщил куда следует, что в таком-то подвале прячется иностранный шпион, ходит он — чтобы казаться русским — в извозчичьем тулупе мехом наружу, а по ночам стучит на аппарате, передавая за границу секретные сведения. Ретивые милиционеры потребовали предъявить передатчик, что я с удовольствием и сделал, предъявив им старую пишущую машинку «Underwood».

Так продолжалось почти год. Творчество захватило меня целиком. По ночам мне снились взрывы, шпионы, политики… Я был на «ты» с сильными мира сего. Они делились со мной своими секретами, и мы вместе планировали будущее. Одним словом, это было фантастически интересное время моей жизни, хотя и проходило оно в подвале.

Закончилось тем, что я написал кинолибретто «Ядерный век» и пришел с ним на «Мосфильм».

Редактором была Нина Николаевна Глаголева — умница и профессионал высокого класса. Ознакомившись с либретто, она с сожалением посмотрела на меня — почти мальчишку в ее понимании — и сказала:

— Ты что думаешь, что ты самый умный!? Эта тема на столько остра и интересна, что, если бы было возможно, то ее давно бы уже схватили… А вот не хватают!.. Она сверхсекретная, так что лучше в неё не влезать…

— Но ведь кто-то должен быть первым!? — страдальчески сказал я.
Видимо страдание на моём лице было столь искренним, что оно тронуло Нину Николаевну, и, помолчав, она добавила:

— Ну ладно, давай попробуем… но тебя надо кем-то серьезным подпереть… — и посоветовала связаться с Даниилом Александровичем Граниным — он авторитетный автор, пишущий о науке, им можно прикрыться…

И я уехал в Ленинград к Гранину.

Даниил Александрович был вежлив и краток. Он объяснил, что занят другой работой, но готов поставить свою фамилию и быть соавтором.А мне только это и нужно было. Я поблагодарил его, и сказал:

— Даниил Александрович, не может ли получиться, что, если сценарий окажется интересным, его отдадут другому режиссеру на постановку!?..
На что Гранин даже обиделся:

— Со мной такое не проходит. Будь спокоен.

На этом мы и расстались.

На титульном листе либретто теперь уже стояло две фамилии — Гранина и моя — и я опять отправился на «Мосфильм». Договор был заключен быстро. Мы получили аванс, и я сел работать теперь уже над сценарием.

Как я уже сказал, это была захватывающе интересная работа, которая занимала у меня чуть ли ни 24 часа в сутки,и все мозги. Иногда, чтобы набраться впечатлений и отдохнуть от своего подвального жилища, я садился в метро и часами ездил по кольцу, наблюдая за лицами людей, и представляя их в ситуациях, близких к событиям, происходящим в моём сценарии.

Несколько раз я отправлялся в Ленинград, чтобы показать Даниил Александровичу написанные страницы, и услышать его мнение. Гранин был доволен, хвалил меня, а однажды даже поднял тост за моё трудолюбие…

Иван Толстой: А был ли какой-то реальный творческий вклад Гранина в эту работу? Водил ли он сам пером по бумаге?

Сол Шульман: Либретто киносценария было написано мною до того, как я впервые пришел с ним на «Мосфильм» и, тем более, до того, как я впервые встретился с Граниным. Так что в работе над либретто Гранин участия не принимал. Что касается самого сценария, то Гранин его прочитал, возможно даже сделал какие-то стилистические правки, или дал какие-то советы — сейчас уже не помню, ведь 50 лет прошло — но сам пером по бумаге он не водил…

Иван Толстой: Понятно, то есть ничего существенного он в сценарий не внёс!..

Сол Шульман: Кто действительно оказал мне огромную помощь, это мои друзья — Сергей Петрович Капица и его отец — великий физик — Петр Леонидович Капица. О них речь пойдет позже. Благодаря им я познакомился с учеными-ядерщиками, которые создавали советскую атомную бомбу. Такими как академики Флёров, Александров, Кикоин, Алиханов, Арцимович, Понтекорво и многими другими. Без них этот сценарий не мог бы появиться. Только специалисты могут понять величие этих имен. Каждый из них — это целая эпоха. Общение с этими людьми настолько изменило меня, мои взгляды на мир и его ценности, что чем бы ни закончилась работа над сценарием, я всё равно благодарен судьбе за встречу с ними…

Фото: Георгий Флёров

Вот, например, Георгий Николаевич Флёров, с которым мы потом стали очень близки. Перед самой войной, будучи еще совсем молодым человеком и работая в ленинградском институте физики или, как его называют — «институт папы Иоффе» — он, вместе со своим другом, Константином Петржаком, сделал открытие, принесшее им мировую славу — спонтанное деление урана. То есть то, что лежит в основе ядерных процессов. Началась война. Георгий Николаевич уходит на фронт. Служит в авиации. Получив однажды увольнительную, он с трудом добирается до Ленинграда, чтобы навестить мать. Там он заходит в центральную питерскую библиотеку, чтобы пролистать научные журналы последнего предвоенного года — интересно ведь узнать, что пишут в мире об их открытии. И тут обнаруживает, что ни в одном из западных журналов об этом нет ни единого слова, хотя раньше об этом писали все. Ему приходит в голову мысль, что тема засекречена! Почему? Рождается подозрение, что на Западе начали работать над каким-то оружием. Флёров пишет письмо Сталину и делится своими подозрениями. Возможно, что это и был первый импульс, подтолкнувши к началу атомных работ в нашей стране.

А сколько еще интереснейших подробностей из той жизни я узнал от него — про ученых, про шпионов, про власть в лице Лаврентия Берия, который курировал атомный проект. Без знания таких деталей работа над сценарием «Ядерный век» была бы невозможна. Однажды Флёров рассказал мне такой, например, эпизод. Работали они в лаборатории, проводили какой-то важный эксперимент. Заходит Игорь Васильевич Курчатов и спрашивает — ну как, какой результат? Флёров называет ему цифру. Курчатов отворачивается к окну, вынимает из кармана какую-то бумажку, заглядывает в нее, прячет обратно и поворачивается к Флёрову — «неверно, перепроверьте». «Ну откуда, — говорит Георгий Николаевич, — он мог знать верно или неверно, если эксперимент проводился впервые». Ясно, что тут вступили в игру наши разведчики, которые к этому времени уже проникли в Лос-Аламос — центр американских ядерных разработок.
Разве мог бы я без знания таких деталей создать полноценное драматургическое произведение?! Как шутил Георгий Николаевич: «Ты знаешь наши атомные секреты лучше, чем любой из нас. Нам, работавшим над этой проблемой в разных лабораториях, запрещено было общаться друг с другом и делиться результатами, а тебе все вываливают их с большой охотой».

Хотя, если говорить о нашей «секретности», то Флёров как-то рассказал мне забавный эпизод. Тогда он только начинал работать у Курчатова, лаборатория которого располагалась на окраине Москвы, на Ходынском поле, в переоборудованном здании старой школы, и, конечно же, была строжайше засекречена. Не помню под каким именем она пряталась, что-то типа хлебозавода, текстильного комбината или чего-то в этом роде. Приехав в Москву и впервые направляясь в эту лабораторию, Флёров заблудился и спросил у игравших на улице в футбол мальчишек, как пройти на этот самый хлебозавод. «Там где бомбу делают!? — переспросили мальчишки, — так это за углом». Так ли это было на самом деле, или это Флёровская шутка судить не берусь.

Фото: Георгий Флёров и Татьяна Самойлова

Кроме Флёрова, я подружился с Исааком Константиновичем Кикоиным — человеком могучего ума. Он был создателем всей нашей атомной промышленности на Урале. Я не раз бывал у него дома, дружил с его семьей. Великие ученые нередко бывают и большими детьми. Как говорил Наполеон — «от великого до смешного один шаг». Таким и был Исаак Константинович. Коллеги в шутку называли его «сталинистом-сионистом», за то, что он был, как они считали, и «несгибаемым коммунистом», и знатоком еврейских традиций.
Помню, как-то я был приглашен к ним на обед. Мы сидели за столом, и речь зашла о фильме Сергея Бондарчука «Война и мир». Он вызывал тогда у зрителей неоднозначную реакцию. Одни его хвалили, другие ругали. «Замечательная картина», — сказал Кикоин. «Исаак, как тебе не стыдно, — возмутилась жена. — Там же никакой идеи нет». «А зачем мне идеи Бондарчука,- хихикнул Кикоин. — У меня самого полно идей. Зато какие лошади, какие женщины». Вот таким был этот гений-ребенок.

Фото: Исаак Кикоин

Или, скажем, Анатолий Петрович Александров, в будущем Президент Академии Наук СССР. Он был лыс, строг, могучего телосложения. Все его боялись. Флёров однажды повел меня к нему и предупредил — «только не пугайся, это он с виду страшный, а так добрый». Потом я перестал его бояться и мы — если можно так сказать — подружились, хотя он был великим академиком, а я мальчишкой. Помню, он поднимал от стола свою огромную лысую голову и спрашивал — «Ну, чего тебе еще рассказать?!»

Фото: Анатолий Александров

Об этих людях я мог бы рассказывать бесконечно, настолько они были интересны, самобытны, глубоки, полны юмора. Вообще, юмор был неотъемлемой частью этой среды. Как-то Флёров взял меня с собой в Ленинград на какой-то юбилей, кажется Менделеева. В это время на Ленинградской научно-популярной студии мой однокурсник Миша Игнатов снимал фильм о Нине Кулагиной — в то время нашумевшей даме, которая, якобы, взглядом могла двигать предметы. Миша пригласил меня на съемки вживую посмотреть этот феномен. Я начал уговаривать Флёрова съездить на киностудию: «Георгий Николаевич, это же так интересно! Женщина глазами двигает предметы!» — говорил я. Флёров хитро усмехнулся: «Отстань!.. В мире есть лишь один предмет, который может двигаться под женским взглядом, и ничего больше».

Как-то я привез домой из очередной киноэкспедиции живого варана. Варан зловеще шипел, стучал когтями по паркетному полу, вызывая ужас у тогдашней моей жены Тани Самойловой. Кроме него в доме ещё жил полудикий сиамский кот, подаренный мне Владимиром Адольфовичем Шнейдеровым. Кот и варан враждовали. К моему огорчению, кот и московский климат победили — варан сдох. В мастерской из него сделали чучело, вставив вместо глаз маленькие красные лампочки в виде «рубинов». И это творение я подарил Флёрову на его 55-летие, которое проходило в Дубне. Там — в доме у Флёрова — собралось тогда много интересного народа, а Володя Высоцкий исполнил свой «Марш физиков». От чучела Георгий Николаевич пришел в восторг и поместил его на циклотрон, присоединив к каким-то проводам. Когда циклотрон работал, глаза у варана зловеще вспыхивали, и всем казалось, что он предупреждает о радиационной опасности, хотя, конечно же, это была просто игрушка.

Как видите, и великий ум нередко сочетается с детскостью. Помню, Сергей Капица как-то привел меня ко Льву Андреевичу Арцимовичу, чьим именем сейчас названа одна из улиц Москвы. О том, что это великий ученый я знал, но видел его впервые.

Фото: Лев Арцимович

Сергей представил меня, сказав, что это молодой кинорежиссер, сейчас занят проектом об ученых-физиках, и мечтает поговорить с вами. А надо сказать, что Арцимович был большим почитателем искусства. При слове «кино» глаза у него засветились и он, вдруг и невпопад, как мне тогда показалось, сказал, что за его племянницей ухаживает Булат Окуджава. Меня удивило с какой гордостью сообщил об этом академик. Да, конечно, и Окуджава, и Галич, и Высоцкий и десяток других бардов были замечательными ребятами. Многих из них я знал лично. Но «идолами», как сегодня, они тогда еще не были. Скорее Окуджава должен был гордиться, что его подруга племянница великого ученого, а не наоборот.

Или другой, мягко говоря, странный рассказ Льва Андреевича. Как-то он инспектировал атомные заводы на Урале. «Еду я со своей московской охраной, — рассказывает Арцимович, — а кругом колючая проволока, шлагбаумы, посты. Останавливают нас у одного из шлагбаума местные кэгэбэшники — автоматы на перевес, лица наглые — “стой… кто такие?.. документы?” — рявкают они. Мои ребята выхватывают из карманов свои краснокожие корочки и в окно — “КГБ Центра”- и те как горох рассыпаются…» Помню, как меня удивил этот по-мальчишески залихватский тон академика, будто речь шла о каком-то героическом приключении…

Зачем я рассказываю вам об этих мелочах? А мелочи ли это, если даже сегодня, через полвека, они не покидают память?! Это штрихи, без которых невозможно нарисовать живой портрет человека. А научная среда, как и любая другая, это гигантская палитра, с которой работает драматург. То, что мой друг Сергей Капица ввел меня в эту среду, явилось решающим фактором в написании сценария.

Об интереснейших персонажах научного мира я могу рассказывать много и долго. Вот, например, Бруно Максимович Понтекорво. К нему в дом в Дубне меня тоже привел Георгий Николаевич Флёров. Бруно Максимович встретил нас без положенных в таком случае приветливых улыбок, а озабоченно, и я бы даже сказал мрачновато. Как потом объяснил мне Флёров, это было сложное для него время — жена находилась в психиатрической клинике, а сидевшая на диване при нашей беседа красивая грузинка, представившаяся — Родам, была пассией академика. Впоследствии она станет его второй женой, а ее первым мужем, кстати, был поэт Михаил Светлов. С их сыном Сандриком Светловым мы дружим уже не один десяток лет.

Фото: Бруно Понтекорво

Вообще, биографию Бруно Понтекорво должен писать автор детективного жанра… 18-летний итальянский мальчик из еврейской семьи поступает в римский университет. Он становится любимым студентом, а затем ассистентом, великого физика Энрико Ферми1, впоследствии построившего первый в мире атомный реактор. 1930-е годы… Приход к власти Муссолини… фашизм… вводятся антисемитские законы. Ферми, который в это время находился во Франции, не возвращается в Италию, так как его жена еврейка, а затем уезжает в Штаты. По той же причине покидает Италию и Бруно Понтекорво. Он становится сотрудником лаборатории Жолио-Кюри. Там он женится. Его жена, Марина — активная сторонница коммунистической идеологии, что было нередко среди академической молодежи того времени.

Фашисты оккупируют Францию. Понтекорво с женой переезжает в Америку. Пути с любимым учителем опять сходятся. В 1948 году знаменитый профессор Кокрофт приглашает Бруно Понтекорво в Англию, работать над Британским «атомным проектом». Понтекорво принимает приглашение. В августе 1950 года он с семьей уезжает в очередной отпуск в Италию, чтобы навестить родных, и через короткое время они все исчезают. Английская «секретная служба» сбивается с ног в поисках пропавшего ученого, но его нигде нет. Последнее, что известно, что он, якобы, уехал в Альпы кататься на лыжах.

Информация о нём просачивается лишь через год из Советского Союза. По слухам его украла советская разведка. В действительности же всё было и проще и сложнее одновременно. Экспансивная жена-коммунистка (а в Дубне её вообще называли психопаткой) уговорила мужа поработать «во имя мира», и передать советам известные ему секреты. В финском морском порту их ждал советский пароход…

Насколько эта история точна — трудно сказать. Похоже, что точна, но кто знает. Сманила ли его жена, или это была и его инициатива — ведь, как выяснилось потом, они оба были членами компартии. Лично я услышал эту историю от Флёрова. И вообще, историй об «атомном шпионаже» так много, что в них непросто разобраться. Так, например, в сети вы можете найти рассказ — приписываемый руководителю наших шпионов Павлу Судоплатову — о том, что Энрико Ферми через Понтекорво передавал атомные секреты Советскому Союзу, что, на мой взгляд, маловероятно. Или, например, в мемуарах Серго Берия — сына Лаврентия Берия — рассказывается, как у отца на даче перед войной секретно гостил сам Роберт Оппенгеймер — будущий отец американской атомной бомбы. Тоже значит наш шпион?!.. За Альбертом Эйнштейном активно ухаживала Маргарита Коненкова, жена знаменитого скульптора — похоже тоже наша шпионка или близкая к ним — но Эйнштейн оказался умнее — любовь принимал, а секреты не выдавал. К Нильсу Бору мы тоже подбирали ключи, но не подобрали. Этот список можно было бы продолжить, но нет смысла.

Вообще, понятие шпионажа имеет много оттенков, и не обязательно связано с детской картинкой — «ночь, луна, кто-то крадется…» Передо мной невзрачно изданная на плохой бумаге книжонка. Во времена моей работы над сценарием «Ядерный век», мне её подарил Сергей Капица. Название — «Атомная энергия для военных целей». Подзаголовок — «Официальный отчет о разработке атомной бомбы под наблюдением правительства США». «…эземпляр № 235… только для служебного пользования». Автор Г. Д. Смит. Предисловие написано генералом Л.Р. Гровсом, то есть руководителем американского ядреного проекта. Подготовлена книга к изданию в июле, а издана в августе 1945 года. Переведена на русский язык и издана у нас в сентябре этого же года.

А теперь вспомните, когда была сброшена атомная бомба на Хиросиму: 6-го августа 1945 года. То есть книга вышла одновременно с этим событием, когда бомба еще была сверх засекречена. Разумеется, что никаких секретов, по мысли ее автора, эта книга не раскрывала. Обо всём говорилось только общими словами. Но «общими» для кого? Для нас — непосвященных. А для специалистов!?.. Как сказал мне Флёров, наверно сотни шпионов не могли бы добыть такого количества информации, сколько давала эта книга специалистам, работавшим над атомной бомбой.

Например, как объяснял мне Георгий Николаевич, принцип атомного взрыва секретом не являлся. Сходятся два урановых полушария, и начинается цепная реакция. Но какого размера должны быть эти полушария, чтобы произошла цепная реакция? С дом? С бочку? С футбольный мяч?.. Всё это можно было узнать лишь сложным экспериментальным путем, требовавшим огромного количества средств и времени, не говоря уж о мозгах. А в книге проскальзывала, например, фраза — «с апельсин величиной». Для нас это были миллионные экономии и по времени и по деньгам. А поскольку тогда была негласная гонка с американцами — кто кого, то время было еще дороже денег…

И таких примеров много. Специалист, читающий сегодня это, снисходительно улыбнется, но вспомните то время и что мы тогда знали о цепных реакциях!..

Как американцы могли допустить такой ляп!? Не по глупости ведь. Скорее всего из-за самоуверенности, полагая, что русским на такую работу всё равно потребуется еще лет двадцать…

Однако, вернемся в Дубну. Наблюдая — пусть даже со стороны — за жизнью Бруно Максимовича Понтекорво, счастливой ее я назвать не могу. Чужбина есть чужбина. При всех почестях и академических званиях он всё-таки был чужим здесь, а отсюда замкнутость и одиночество. Я даже помню, как всегда веселый и улыбающийся Флёров «серьёзнел» входя к нему в дом.

Из Советского Союза Бруно Максимовича не выпускали по соображениям секретности, а в Италии, насколько мне известно, его ждал суровый приговор за измену. А уж потом, когда на закате жизни его всё же выпустили, а приговор утратил силу за давностью лет, он впервые за многие десятилетия приехал на родину. В Риме на вокзале «Термини» его встречали малочисленные оставшиеся в живых родственники, и он, заплакав, стал на колени и поцеловал асфальт Родины. Сегодня его разделенный прах покоится и в Италии, и в России. Там он Бруно, здесь — Бруно Максимович…

Весь этот интереснейший для работы материал я, конечно же, не мог бы в то время нигде получить, если бы мой друг Сергей Капица буквально за руку не ввел меня в мир этих людей…

Фото: Сергей Капица

…Работа над сценарием заняла около двух лет. Наконец он был закончен, принят студией и начались его обсуждения. Помню, одно из первых обсуждений происходило у физиков в Пахре. Собралось много молодых ученых, некоторые приехали специально из Москвы. Чтение и разговоры затянулись до четырех утра. Естественно, что электричек уже не было, так что разместились мы ночевать у местных друзей. Нас, человек десять, пригласил в свою маленькую двухкомнатную квартиру Женя Велихов… сегодня он уже, естественно, не Женя, а увешанный званиями уважаемый академик Евгений Павлович Велихов, но тогда… Мест не хватило, и спали мы с ним на полу, спина к спине, укрывшись одной простыней…

О сценарии заговорили с высоких кинематографических трибун, предрекая ему большое будущее. А замминистра по кинематографии Владимир Баскаков даже заявил, что это будет фильм «о величии русской науки».

Одним словом, пора было запускаться в производство. Но тут мне дали понять, что я слишком молод и недостаточно опытен для такой крупной режиссерской работы. Мне надо подобрать сорежиссера. Конечно, мне было обидно — я вынес этот сценарий на своих плечах, я писал его под себя, и мне хотелось самому снимать. Но в том, что говорили, была логика, и я не возражал.

И начались поиски сорежиссера. Первым предложил свою кандидатуру Юлий Карасик. После фильма «Дикая собака Динго» и премии на Венецианском кинофестивале, он был очень популярен, да и вообще хороший человек, так что я с удовольствием готов был с ним работать. Но на «Мосфильме» ему почему-то отказали. Почему — я не знаю, но ходили слухи, будто кто-то из начальства сказал — «…два еврея на фильме о величии русской науки — это перебор…».
Появилась вторая кандидатура. Это уже был корифей советского кино — Григорий Львович Рошаль. Рошаль — это целая эпоха! Это режиссер фильмов «Хмурое утро», «Восемнадцатый год», то есть это уже классика. Человек он был бурный, темпераментный. Сергей Эйзенштейн называл его «вулканом, извергающим вату», имея ввиду шумный характер. Одним словом, Григорий Львович выдвинул свою кандидатуру и студия, кажется, согласилась с этим.

Я был рад, потому что любил его. Помню, он тут же схватил телефонную трубку, позвонил в Ленинград Гранину и бравым голосом сказал:

— Даня, будь уверен, мы с Солом сделаем всё как надо!

Насколько я помню, Гранин ничего не ответил, а только крякнул. А спустя несколько дней вдруг оказалось, что дирекция «Мосфильма» передумала и под каким-то предлогом отказала Рошалю тоже. Почему я не знаю, но помню, что Григорий Львович сказал мне тогда загадочную фразу:

— Осторожно, они хотят тебя надуть!

Кто «они» и почему надуть, я тогда не понимал, и лишь впоследствии узнал, что дирекция «Мосфильма» отказала Рошалю под нажимом Гранина

Не прошло и нескольких дней, как со мной связались и предложили встретиться с Михаилом Константиновичем Калатозовым.

Как известно, Михаил Калатозов — это режиссер фильма «Летят журавли», который сделал Татьяну Самойлову мировой кинозвездой. До этого мы с Михаилом Константиновичем были почти не знакомы, хотя однажды произошел смешной эпизод, касающийся нас обоих.

Фото: Михаил Калатозов

Дело в том, как я уже говорил, мы с Таней поженились в Ленинграде, на фестивале. Между нашим знакомством и женитьбой прошло буквально несколько дней. Мы не успели даже родителям сообщить. В Москве до родителей Тани дошел слух, что она вышла замуж за какого-то режиссера. По слухам это был Калатозов и они дали телеграмму: «Танечка, неважно, что он значительно старше, но он очень хороший человек». Короче, мы с Калатозовым оказались в каком-то смысле соперниками…

Вернемся, однако, на «Мосфильм». Когда я вошел в кабинет к Калатозову, там уже сидел Гранин. Калатозов сказал, что он читал сценарий, что сценарий ему нравится, и что Даниил Александрович уже дал согласие на то,чтобы он был режиссером-постановщиком этой картины. И теперь он хочет получить моё авторское согласие. Если я его дам, то он возьмет меня к себе вторым режиссером.

Тут необходимо пояснить разницу между вторым режиссером и сорежиссером. Сорежиссеры — это равноправные режиссеры-постановщики, а второй режиссер — это помощник режиссера-постановщика.

Я ответил Михаилу Константиновичу, что очень высоко ценю его как режиссера, и был бы счастлив поработать с ним, но идти помощником на сценарий, который я вынашивал со студенческой скамьи, который я писал для себя и отдал ему столько душевных сил, я не могу.

На этом, собственно говоря, разговор и окончился. Когда мы вышли из кабинета, Гранин сказал: «Ты сделал себе харакири. Вернись, скажи, что ты ошибся, и отдай ему сценарий»…

Я был потрясен. Это говорил человек от которого я ожидал защиты, который не так давно обещал мне её, которому я доверял, как себе…

Сегодня, спустя столько лет, когда острота восприятия прошла, я думаю, что Гранин был прав, если опираться на прагматическую логику его мышления. Если бы я тогда сказал Калатозову «да», то вся моя кинематографическая жизнь пошла бы, по-видимому, по совершенно другому пути. Я работал бы на «Мосфильме», заслужил бы всяческие регалии и звания,стал бы мосфильмовским режиссером, входящим в высшие слои номенклатурной элиты и так далее.

Моё «нет» изменило мою жизнь, выбросив меня в «открытый мир», полный неожиданностей и невзгод, удач и поражений, счастья и горя — что и есть жизнь. Мир оказался намного красивее и интереснее, чем рисовала нам его советская пропаганда, так что я и сегодня не жалею о содеянном…

Короче, я отказал Калатозову, и начались дни ожидания…

…И тут руку помощи протянул мне еще один замечательный человек — Михаил Ильич Ромм, которого я безмерно уважал. Однажды он пригласил меня к себе домой на улицу Горького, где сейчас висит мемориальная доска. Никогда не забуду тот вечер и ночь,которые я провел у него на кухне. Мы сидели до 5 утра. Были Ромм, некий симпатичный молодой человек и я, а чаем нас угощала очаровательная Елена Александровна Кузьмина, жена Ромма, знаменитая актриса.

Фото: Михаил Ромм

Глядя на неё, можно было поверить нашей студенческой легенде, что когда-то, во времена молодости, щуплый по комплекции Михаил Ильич, выпив для храбрости стакан водки, готов был вступить за неё в драку с могучим режиссером-боксером Борисом Барнетом, женой которого она тогда была. Драка не состоялась, но отвага влюбленного покорила Елену Александровну…

Спустя какое-то время после начала наших посиделок, Ромм вдруг спохватился и спросил, кивнув в сторону молодого человека:

— Я вас познакомил?

— Нет, — сказал я.

— Тогда познакомьтесь… Джугашвили…

Это был Иосиф Аллилуев, сын Светланы Сталиной. Замечательный, кстати, парень… В то время я ещё ничего о нем не знал, и лишь позже, работая над книгой «Власть и Судьба», нашел в архивах много любопытного. Сын Светланы Сталиной и её первого мужа — Григория Мороза, он был единственным из многочисленных внуков и внучек, которого великий дед соизволил посадить к себе на колени. Будучи к этому времени уже открытым антисемитом, Сталин, тем не менее, был очарован большими черными семитскими глазами внука, и произнес: «Какие вдумчивые глаза… Умный мальчик!»… Вот с этим подросшим «мальчиком» меня и познакомил Ромм.

…Надо сказать, что Михаил Ильич был блестящим рассказчиком. В тот вечер он много рассказывал о Довженко того, чего нет в официальной биографии этого великого режиссера. У них были близкие отношения, не всегда, правда, избавлявшие их от конфликтов, которые время от времени возникали на национальной почве, потому что Довженко в этом вопросе был весьма националистичен.

Где-то в полночь Иосиф Аллилуев ушел, и мы с Роммом остались одни. И вот тогда-то он и сказал:

— Я хочу тебе помочь. Предложу свою кандидатуру в сорежиссеры — надеюсь, что мне они не откажут — а через полгода сниму свою фамилию, и ты останешься один…

Это мог сделать только великий режиссер. И не только великий режиссер, но и великий педагог, каким Михаил Ильич Ромм и был. Из его вгиковской мастерской вышли такие гремящие режиссёрские имена, как Григорий Чухрай, Василий Шукшин,Андрей Тарковский и многие другие. Мы еще долго говорили с ним о жизни, осоветской власти (вернее, Ромм говорил, а я в основном слушал), а потом, уже где-то в 5 утра, он проводили меня до лифта и сказал:

— Только не пересказывай никому наш разговор. Меня не посадят, а тебя посадят…

Уж это-то Ромм понимал лучше других. Ведь лишь благодаря его имени, был спасен его брат, которого уже вели на расстрел в Катыне, вместе с другими польскими офицерами…

Как дальше развивались события, я не знаю. Ромм со мной не поделился. Но каким-то образом ему тоже отказали. Кажется под предлогом, что ему сейчас надо заняться другой важной работой. Короче, Ромм тоже отпал…

…И опять потянулись дни ожидания. Что со мной было, можно только представить. Молодой человек, живущий в подвале, без денег, ходящий по всем инстанциям, как бомж. Я ходил по начальническим коридорам и всюду натыкался на глухие стены. Гранин тоже молчал, хотя я многократно напоминал ему:

— Даниил Александрович, мы же договаривались, что это сценарий для меня…

В один из дней меня опять пригласили на «Мосфильм». На этот раз к режиссеру Игорю Васильевичу Таланкину. Таланкин после фильма «Дневные звезды» был, как говорится, на взлете, плюс вёл мастерскую во ВГИКе, то есть был заметной фигурой.

Он сказал, что прочитал сценарий. Сценарий ему нравится, и он хотел бы взяться за его постановку. С Граниным он уже договорился, и теперь просит моего авторского согласия.

Фото: Игорь Таланкин

Я опять, в какой уж раз, начал объяснять, что это моё детище, выношенное со студенческой скамьи, что он, как профессор ВГИКа, должен меня понять и так далее. И Таланкин, как мне тогда показалось, понял меня. Он сказал:

— Да, да, я тебя понимаю, я сам работаю с молодежью… Я тебе помогу…

Я вышел от него окрыленный — вот, наконец-то, попал на замечательного человека.

Конечно, я понятия не имел, что как только я вышел, Таланкин позвонил Гранину и сказал, что«этого сопляка надо убирать».

Через неделю меня опять вызвали к Таланкину. На этот раз передо мной сидел уже другой человек — не интеллигент, и не профессор ВГИКа, а распоясавшийся купчик. Он орал почти матом:

— Я тебе не Калатозов! Я тебя разжую и с костями выплюну! Я закрою перед тобой все двери в кинематограф! У меня есть связи! Не видать тебе этого сценария, как своих ушей!

Я опешил. Ничего не говоря, я поднялся и вышел…

В этот момент я, конечно же, пожалел, что у власти уже нет ни Хрущева, ни Аджубея, к которым я мог бы обратиться за помощью…

…Кстати, будучи на следующий день дома у Петра Леонидовича Капицы, я пожаловался ему на сложившуюся ситуацию. Петр Леонидович долго молчал, а потом сказал фразу, от которой мне стало легче на душе:

— Я тебя поздравляю! Если на большой дороге на тебя напали большие бандиты, значит, у тебя действительно есть нечто ценное…

Фото: Пётр Капица с женой, Кембридж

…Что касается материальной стороны моей жизни в тот период, то она, мягко говоря, была весьма напряженной. Дополнительных доходов не было. Я пытался скрывать нужду, но, по-видимому, не очень успешно. Помню, как милейший Игорь Васильевич Гелейн — один из старейших кинооператоров «Мосфильма», с которым я советовался и которому регулярно читал новонаписанные страницы сценария, нередко, под предлогом «поговорить», приглашал меня к себе только, чтобы накормить обедом.

…Шло время. Жить мне было не на что, и я пошел на «Мосфильм» просить, чтобы мне оплатили сценарий, который уже год назад был студией принят, но со мной еще не рассчитались. Итут меня ошеломили новостью, что сценария такого вообще больше не существует. Мой соавтор Даниил Гранин прислал на студию письмо, в котором говорилось, что дальнейшую работу с соавтором (то есть со мной) он считает бесперспективной и просит расторгнуть договор.

О какой «дальнейшей работе» говорил Гранин, я понятия не имел. Сценарий давно был закончен и уже год назад принят студией. Более того, не я, а именно Гранин передал этот сценарий в журнал «Искусство кино», где он ждал публикации.

Как бы там ни было, но двери предо мной захлопнулись, что и обещал Таланкин.

Но видимо, молодость и сопутствовавшая ей определенная наивность все же защищали меня, потому что даже советские чиновники меня жалели. Мне жали руки, желали удачи, говорили в полголоса всякие слова, но не более. Помню, я даже написал письмо в газету «Правда» по этому поводу, и получил ответ от заведующего отделом искусств — Георгия Капралова. Был тогда такой киновед-критик, весьма влиятельная фигура.

Этот ответ я помню почти дословно: «Получил ваше письмо, читал его с душевной болью. Даже не верится, что такое может быть. Не падайте духом — творческий человек всегда должен оставаться творческим, и победа, в конце концов, будет за вами».

Красивые слова, но не более. Кстати, с этим письмом был такой комический эпизод. Жил я, как уже говорилось, в подвале, так что никакого телефона там, конечно, не было. А поговорить с Капраловым мне хотелось. Поговорить можно было только с уличного телефона-автомата, но дозвониться до «Правды» не так-то просто. А возле телефона-автомата всегда очередь. Короче, я как-то дозвонился, разговариваю. Очередь волнуется, стучат в стекло, так как разрешенная продолжительность разговора не более трех минут. Капралов, естественно, понятия не имеет, что я из телефона-автомата с ним разговариваю. Очередь злится, а вокруг телефонной будки бегает мой приятель, Володя Синельников — в то время зав отделом журнала «Советский Экран», а ныне известный продюсер и режиссер документальных лент — и грудью защищает меня от нервничающих людей, поясняя им, что я телефонист, ремонтирующий линию.

Шло время, и чем дальше, тем становилось хуже. Вскоре я узнаю, что по личному распоряжению министра кинематографии, «Мосфильм» заключил с Граниным и Таланкиным новый договор на сценарий на ту же тему, причём, на этот раз на двухсерийную картину. Первая серия должна была называться «Искушение», вторая — «Выбор цели». Кстати, в виде штриха. Если обычный сценарный договор в то время заключался на сумму в три-шесть тысяч рублей, то этот был заключен на шестнадцать тысяч! Фантастический по сумме договор! То есть явно было указание свыше.

Не прошло и двух месяцев, как этот кинематографический колосс был написан. Это тот самый, на который мне потребовалось два года работы! И не только написан, но и запущен в производство. По нему начались сьемки фильма. Скорость для советского кинематографа фантастическая!

Как спустя время написали в своем экспертном заключении замечательные драматурги Валерий Фрид и Юлий Дунский — «…авторы сценариев «Искушение» и «Выбор цели» Гранин и Таланкин попросту разорвали предыдущий сценарий «Ядерный век» на две половины, поменяли имена персонажей, перепечатали и дали переплести». Так появился новый двухсерийный сценарий. «Они так торопились, — писали Фрид и Дунский, — что, плохо ориентируясь в материалах, иногда реальные фамилии людей заменяли на вымышленные, а вымышленные оставляли как реальные. А иногда — видимо, неаккуратно листая, захватывали по две страницы — в новом сценарии вдруг оказывались персонажи из предыдущего, а потом они куда-то исчезали».

Как написали эксперты, «перенесены даже грамматические и стилистические ошибки». Короче, дикий плагиат. Но это было потом. А пока эта история приобретала всё более и более шумный скандал. Она стала притчей во языцех всего советского кинематографа. С одной стороны — молодой человек, вчерашний студент, с другой — монстры, пытающиеся его «разжевать и выплюнуть», как обещал Таланкин.

Но надо сказать, что молодость меня в чем-то и защищала. Меня жалели, а иногда даже подкармливали. А потом тихо посоветовали подать в суд, что я и сделал.

Прошу не забывать, что это было советское время, когда всё было расписано, предсказуемо и известно заранее. Но этот случай был настолько вопиющим, что даже чиновники, которые должны были быть против меня, были за меня, и я это чувствовал. Другое дело, что они сделать ничего не могли, но они были за меня.

И вот начался суд (Гагаринский районный народный суд г. Москвы, судья Гулина, дело 2-682 от 11 мая 1973 г.). С одной стороны — мальчишка, а с другой представители советского истеблишмента — Гранин и Таланкин. Кажется, что всё плохо, всё в безвыходном тупике. Ничего подобного. На этом пути я встретил столько замечательных людей, что воспоминания о них до сегодняшнего дня согревают меня. Они не только шли мне на встречу и сочувствовали, но и помогали, как могли. Что стоит, например, поступок этих двух замечательных драматургов Фрида и Дунского, которых я тогда лично не знал, никогда с ними не встречался. Они прошли сталинские лагеря, они были битые ребята, но сохранили порядочность и смелость. Они сами пришли в суд и предложили свои экспертные услуги. Никто их не просил, а они пришли, потому что считали это своим долгом чести.

Или мой друг Сергей Петрович Капица. Его тоже никто не просил приходить и, тем более, выступать на суде. Но он пришел. А когда его начали отговаривать, мотивируя — «зачем тебе наживать врагов?» — он резко ответил: «Оставьте меня в покое! Это мой друг, и я не могу иначе».

Фото: Сергей Капица и Сол Шульман, Николина Гора, 2005

Это многого стоит. То же сделали и мои друзья — Олег Николаевич Погодин (Стукалов) — драматург и сын драматурга Николая Погодина, и его жена, Ольга Сергеевна Северцова, дочь академика Северцова. Они пришли в суд, чтобы посмотреть в глаза именитым ответчикам.

Этот список можно продолжать. Даже сама судья Гулина, которой полагалось быть ортодоксальной партийной дамой, смотрела на ответчиков с брезгливостью. В общем, суд завершился в мою пользу. Моё авторство было признано, студия выплатила мне гонорар, а мой адвокат Михаил Семенович Липецкер по этому поводу даже статью в юридическом журнале опубликовал, где я фигурировал под именем Школьникова, а Гранин — под именем Громова.

Конечно, в нормальной стране и при нормальном правосудии съемки фильма обязаны были немедленно приостановить, но это в нормальной стране и при нормальном правосудии. У нас же — потрясенные таким «ненормальным поведением» судьи, ответчики бросились к друзьям в высшие партийные инстанции, и в бой вступило «телефонное право». Но для меня это уже не имело значения, ведь я воевал за достоинство, а оно уже было удовлетворено.

Само то, что плагиат был признан, что я, мальчишка, выиграл суд у представителей советской номенклатуры — для того времени это было пусть и маленькой, но победой демократии. За меня радовались, меня поздравляли и не только друзья, но и малознакомые коллеги по кино. Достаточно сказать, что студенты Физтеха написали по этому поводу коллективное письмо в «Правду».

Я мог бы привести еще много любопытных эпизодов, связанных с этим событием. Так, например, зная, что физики-ядерщики в курсе происходящего, и желая смягчить их возмущение, то есть общественный резонанс среди ученых, Гранин пришел к академику Флёрову, который на протяжении нескольких лет помогал мне в написании этого сценария, и предложил ему быть главным консультантом картины. На что Георгий Николаевич, даже не пригласив гостя сесть, ответил: «Я знаю лишь одного автора этой работы… Вас я не знаю…» И на этом аудиенция закончилась.

Таких эпизодов было немало. Сейчас они могут показаться незначительными, но тогда было другое время и другое восприятие событий. Это было время, когда мы — молодежь — наконец-то проснулись и начали искать «правду жизни», это было время «шестидесятников», и я горжусь, что принадлежу к ним… .

Всё, что я вам рассказал, буквально пронеслось у меня в голове, когда я держал у уха трубку, посылавшую гудки отбоя. Со времени тех событий прошло полвека. Я давно уже всё простил Даниилу Александровичу. Злопамятство — худшее, что может сохраняться в душе человека. Не по моей вине всколыхнулись эти воспоминания сейчас, но коль они всколыхнулись, то хочется всё же понять, как это могло произойти?!

Ну, с Таланкиным всё более-менее ясно. Принято, что о мёртвых можно говорить или хорошо, или никак. Но я думаю, что это неверно. Молчать, это значит ждать повторения… Грубым он был человеком, это знал весь «Мосфильм»… Но Даниил Александрович — маститый, уважаемый писатель, у которого я неоднократно бывал в доме, чувствовал теплое отношение к себе его семьи — мягкой и доброй жены — Риммы Михайловны, веселой умной дочери Марины, с которой у нас была даже взаимная симпатия…

И лишь спустя время я получил более-менее вразумительный ответ на то, что произошло — амбиции, звания, регалии, обещанные высокие награды…

Фото: Даниил Гранин

Когда я предложил Даниилу Александровичу принять участие в работе над сценарием, он особого значения этой работе не придал, видя в ней лишь финансовую заинтересованность без особого вложенияэмоций и труда. Затем, когда сценарий был хорошо принят и получил широкий резонанс, Даниил Александрович понял значение его для себя. Ведь будущий фильм рассказывал о величии науки, а он считался автором, пишущим о науке. Тем более, что недавно прошел его 50-тилетний юбилей и, как мне стало известно, ему были обещаны за эту работу высокие государственные награды…

Короче, Даниил Александрович понимал, что он должен стать не просто соавтором, а основным автором этой работы. Если в соавторах будет мало кому известный молодой человек, и, тем более, инженер, то можно сделать вид, что он помогал маститому писателю в подборе материала, и, в благодарность за это, тот сделал его своим соавтором. В этом ничего страшного нет, наоборот, даже благородство просвечивает. Но если этот же молодой человек будет ещё и сорежиссером фильма, то любому понимающему человеку станет ясно, кто создатель этого экранного произведения. В общем, надо было любым путём сделать так, чтобы этот молодой человек не был сорежиссером. И лишь моё упорное нежелание отказаться от режиссуры породило то, о чем я вам рассказал.

Вот, собственно, и вся история…

Цитата из статьи Алексея Семёнова «Волчий капкан» на сайте газеты «Псковская губерния» №4 (676) 29 января — 04 февраля 2014 г.:

«Существует как минимум два Гранина. Один… не чуждый либеральных идей. Другой… это тот, о котором Анна Ахматова сказала: «… О Гранине больше не буду говорить: — это тот, кто погубил Бродского». Пока Корней Чуковский, Константин Паустовский и Анна Ахматова обращались в прокуратуру «с просьбой о передаче Бродского им на поруки», Гранин сделал по поводу Бродского, к тому времени отправленного на Север по приговору суда, своё обращение: «Политическое лицо Бродского нам известно… Я бы лично сказал, что его… скорее надо было судить по политической статье, чем за тунеядство». В общем, была бы воля Гранина, он бы посадил Бродского по политической статье на долгие годы.

В повести «Ремесло» Сергей Довлатов приводит слова Гранина: «Есть такая щель между совестью и подлостью. В эту щель необходимо проникнуть»…

Советские литературные классики умели складывать глухие стенки… За этими стенами творились вещи, о которых чересчур впечатлительным людям лучше не знать. Недаром вышедшая в 2013 году документальная книга Михаила Золотоносова, посвящённая нравам ленинградских писателей, называется «Гадюшник».

В 2015 г. газета «Псковская губерния» удостоена международной премии «Свобода слова» им. Герда Буцериуса

Цитата из блога Михаила Веллера на сайте радио «Эхо Москвы» 29 октября 2013:

«Если такой писатель, как Даниил Гранин, устойчиво процветает при всех режимах, партсекретарях и губернаторах — от Хрущёва и Толстикова до Путина и Полтавченко — неизменно награждаясь за честь и достоинство, […] если он и такие люди… (здесь автор перечисляет ряд известных имён) есть по заслугам знаковые фигуры современной русской культуры, то дерьмо — мы, народ. И так нам и надо. И имеем то правительство, которого заслуживаем. И в конце тоннеля — не то расстрельная стенка, не то свечение болотного газа над обрывом. И провались оно всё пропадом. Потому что когда совести нет у людей, делающих культуру — тогда скоро не будет вообще ничего».