ШАВУОТ САМЕАХ

Ривка Лазаревич, Иерусалим

Перечитывая в преддверии праздника Шавуот Книгу Рут, я вдруг вспомнила олимовскую историю, рассказанную мне подругой много лет назад. Не перестаю удивляться круговороту жизненных коллизий, их определенной цикличности, порождающей вечные сюжеты.

Шавуот самеах, евреи!

Когда в начале девяностого неожиданно пришло разрешение из ОВИРа, Мара, иссохшая и почерневшая от горя, почти не воспринимала окружающий мир. За два года до того гебня под видом милиции накрыла компанию молодежи, тайно праздновавшую Пурим – видно, гад какой-то настучал – и увезла ребят, принявших крепко: и в силу неофитского восприятия еврейского ритуала, и в силу мощной русской традиции. 

Били их сильно и умело – никаких следов. Дали по пятнадцать суток – за хулиганство и нарушение закона о борьбе с пьянством и алкоголизмом. Только вскорости у Нолика, младшего сына ее, отказали почки, и бесплатная медицина оказалась бессильной, а слабые попытки усилить ее взятками лишь протянули сыновьи муки, и умер он.

Старший, Марк, отделался тогда легче и после смерти брата стал активистом зарождавшихся демократических движений, выходил на митинги, где участников тоже били и увозили в “воронках”. 

За сопротивление властям – расквашенный в драке милиционерский нос – дали Марку два года колонии строгого режима, откуда мать получила его труп. Убит сын был кем-то из блатных, хозяйничавших в колонии, через три месяца отсидки. Бандитская заточка умело рассекла его сердце.

И осталась Мара с двумя невестками-вдовами: Олей и Руфой. А запущенные много лет назад документы их на выезд в Землю Обетованную гнили себе потихоньку где-то в инстанциях. И, вдруг – на тебе! – разрешение! Сколько лет сыновья за него боролись, да не дожили!..

И сидели вечером ошеломленные вдовы: старуха и две молодые, обсуждая неожиданно свалившуюся новость.

– Как же я поеду туда без Марика? – стенала Ольга, – Как я смогу одна?

– Ну, чем я тебе могу помочь? – оправдывалась Мара. – Стара я уже другого мужа тебе родить, ты уж, Оленька, как-нибудь сама устраивайся!

– А мне, мама, идти некуда, вы же знаете, – говорила Руфа. – Ваш народ – мой народ, и ваш Бог – мой Бог! И я – с вами.

И вспоминала Руфа, названная так по прихоти отца, любившего красивые нездешние имена и артистку Нифонтову, как приехала она из глубинки на учебу, как увлеклась третьекурсником Арнольдом, Ноликом, тайно вместе с братом увлекавшимся изучением Ветхого Завета и древнееврейского языка. И как вместе с ним училась она читать справа налево и постигать мудрость древнего народа. Как вместе с друзьями – тайком, в лесу или на чьих-то дачах – праздновали они еврейские праздники. И как была она изгнана родителями и проклята ими за эту связь. И как тайно повенчали их с Ноликом под хупой, и стал он называть ее Рут, Рута Моя Душистая…

…И уехали Мара и Рут в Израиль.

И был их первый дом на Родине в мошаве.

И надо было как-то жить.

Денег, выделенных государством, казавшихся издалека гигантской суммой, едва хватало, чтобы свести концы с концами, и Рут прирабатывала на разных черных работах – на уборке, в основном.

Однажды хозяйка, у которой они снимали жилье, рассказала Рут, что в ближайшие недели созревает черешня, и будет массовый сбор, куда привлекают всех. И позвонила в другой мошав, на Севере, засаженный черешневыми деревьями, и договорилась насчет Рут с мошавным секретарем по имени Боаз. И повез автобус Рут ранним утром на сбор черешен.

Боаз приветствовал олимку, сказал ей пару приятных слов об ее отношениях со свекровью, про которые ему рассказали, и разъяснил условия. Деньгами не платят. Десятина от сбора – ее. Ешь, продавай, что хочешь делай!

И собрала за день Рут десяток ведер, и к ночи вернулась к себе с одним. Мара оценила работу невестки шекелей в сто, не меньше, и собралась наутро везти черешню в город, на шук. И стала расспрашивать: что там и как? И надумала: в те несколько дней, что идет сбор, может, не стоит Рут мотаться туда-сюда, уставать в дороге, да и деньги зря тратить. Может, стоит, как-то там пристроиться переночевать, а с зарею – и на сбор!.

– Ты вот говоришь, начальник там интересный. Так ты приоденься, накрасься. Мужики – они все одним миром мазаны, может, отнесется к тебе хорошо, поможет как-то?

И послушалась Рут свекровь свою, Мару, и сделала, как та посоветовала. А к вечеру подошла она к Боазу и спросила, нельзя ли у кого-нибудь в мошаве переночевать, дабы туда-сюда не мотаться? “Почему нет? – ответил Боаз. – Никаких проблем! Можешь переночевать у меня в виноградной беседке, на свежем воздухе”.

И она согласилась.

А в беседке у Боаза стояли старые кресло и диван, а также телевизор. И легла усталая Рут, не раздеваясь, на этот диван, в то время, как хозяин, попивая пиво и грызя семечки, смотрел по телевизору баскетбол. Громкость, правда, поубавив. И легла усталая Рут, и тут же провалилась в сон. И снился ей Нолик, и шептал он ей, обнимая: “Рута моя душистая!”…

А ночь кружила небосвод, и из темно-синего он стал черным, и зашла луна.

И где-то залаяла собака. Рут открыла глаза и сначала ничего не увидела, так темно было. Но потом глаза привыкли ко тьме, и разглядела она силуэт мужчины, посапывающего неподалеку от нее в кресле. Он выглядел так уверенно, от него исходила такая сила, такое спокойствие, что маленькой Рут неожиданно захотелось оказаться в замке его сильных крестьянских рук. Но она тихо лежала, разглядывая огромные южные звезды, проглядывающие сквозь просветы листьев. И вдруг что-то толкнуло ее и, покинув диван, она устроилась подле Боаза, положив голову на колени его.

А ночь кружила небосвод. И проснулся Боаз, и с удивлением увидел женщину, спящую в неудобной позе, с головой на коленях его.

– Ты кто? – спросил он, не разобравшись спросонок.

– Я – Рут, я хочу быть с тобой, возьми меня.

– Да ты что, девочка! Я не молод, не богат! Что ты нашла во мне?

Но тут же заколебался: “Не бойся: все, что скажешь, сделаю тебе, ведь весь народ знает, что ты достойная женщина. А пока переночуй, утро вечера мудренее!”.

И лежала она в его изножье до утра, и поднялась в темноте, когда еще не мог бы человек узнать другого. И сказал он: “Пусть не знают, что женщина была в моем винограднике”.

И отработала она еще день, и с черешнями своими заработанными вернулась к свекрови и рассказала ей про ночное приключение с Боазом.

И тогда показала ей Мара старую бумагу, давнишний вызов из Израиля для воссоединения семьи, от имени Боаза Халеви. И вздрогнула Рут, ибо именно так звали мошавного секретаря. И, поколебавшись, позвонила она ему, и встретились они на набережной Тель-Авива, а потом встречались еще и еще, и в конце концов увез Боаз Рут и Мару к себе в мошав, а по прошествии Суккот сделали Рут и Боазу хупу, и стали они жить-поживать… И родился у них сынок, которого назвали Овед.

А нянчила его старая Мара, к которой вернулось ее забытое первое имя – Наоми. Ибо от пережитой горечи (“мара”) возвратилась она к жизни и оказалась не такой уж и старой, а даже дамой, приятной (“наоми”) во всех отношениях.

И кивали соседки на ее внука: “Какой у Наоми сынок!”.

2011 г.