Лет десять назад состоялась конференция, посвященная «Женевской инициативе» с участием Йоси Бейлина и Михаила Хейфеца. Был там, грешен. Столы ломились от яств. Откушал пару бутербродов с красной икрой, еще один с вкуснейшей рыбкой того же цвета, выпил водочки, просмотрел проспект, пропагандирующий эту инициативу с картой, на которой уже были обозначены два государства: Израиль и Палестина, оглядел собравшихся, а подумал вот о чем? Почему у левых нашего замечательного государства всегда было много денег на пропаганду своих идей, а у правых не то что икорки ни разу попробовать не удалось, черствого сухарика не видел.
Если честно, удрал, не дождавшись начала выступлений, вспомнив, что подхарчиться из рук врага никак не грех, а даже мицва своеобразная. Да и давно опостылели все эти безумные проекты по переводу хищников на травоядную диету. А по дороге домой, вспоминая радостное возбуждение участников конференции, думал о великом чувстве стыда, которым природа наградила человека. Не каждого, конечно. Может быть, в отсутствии этого удивительного качества и кроется большая часть бед людских.
Публике, собравшейся на тусовке, посвященной пустой и вредной затее, не было стыдно говорить о ерунде, слушать очередные, блаженные всхлипы «миротворцев», готовых вновь и вновь наступать на одни и те же грабли. Судя по всему, отсутствие стыда или его наличие - есть идеяобразующее начало, если мне будет позволено так выразиться.
И вспомнил о том, что и я до сих пор не могу избавиться от мук совести. Тогда, на одном из питерских литобъединений поэтов, прочел громко и с гордостью вирши, которые никогда не забуду до самой смерти. Вот они: «Я не сторонник заграничных мод. Мне нравится единственная мода: чернеющая клятвенность бород свободолюбивого народа» и так далее. Мне было шестнадцать лет. Я любил поэта Евтушенко. Я верил Евгению Александровичу, как себе самому, а поэту Евтушенко тоже нравились Куба и Фидель Кастро. Тогда, прочитав свою здравницу, я ждал одобрения коллег по перу, но ответом было гробовое, презрительное молчание. И мне вдруг стало стыдно. Я не понимал, откуда возникло это чувство. Казалось, и стихи были в рифму, и порыв души наличествовал, а тут полное равнодушие. Мне захотелось уйти и больше никогда не появляться среди этих злых и несправедливых людей, но не ушел. Слишком хороши были стихи, прочитанные после моих словоизвержений.
Потом, когда все закончилось, в коридоре, на ходу, знакомый поэт буркнул, не глядя в мою сторону: «Не пиши больше всякую гадость».
- Почему гадость? – опешив, спросил я.
Он остановился и вдруг заорал, вспугнув проходящую мимо девицу:
- Не пиши больше! И все!
Этот крик слышу по сей день. Далеко не всегда удавалось жить и работать, руководствуясь тем давним и острым чувством стыда, но не покидало оно меня никогда. Уверен, что и тем лучшим, что удалось сделать, обязан этому святому чувству.
Тогда же, сорок пять лет назад, затаил обиду: как же, такой любимым, такой замечательный поэт Евгений Евтушенко мог заразить меня этой пропагандистской мерзостью, этим идиотским революционным запалом, этой стыдной, бессовестной сделкой с властью.
Пройдут годы. Наши, Евтушенко и мои, звуковые студии на Мосфильме оказались рядом. Евгений Александрович завершал работу над свои фильмом «Похороны Сталина», я тоже «добивал» свою ленту. Мы не были знакомы. Евтушенко стоял в коридоре, напряженно думал о чем-то.
- Слушайте, - вдруг сказал я ему. - Зачем вы тогда – «Я – Куба», Фидель, зачем?
- Что? – не понял он меня.
- Поверил вам тогда, - сказал я.
- Я сам себе поверил, - буркнул он и ушел по своим рабочим делам, судя по всему недовольный самим ходом «озвучки» фильма, в котором он замечательно пересказал историю с грехом своей юности,моментом рождения стыда и совести, но об этом позже.
Тогда подумал, успокоившись: «Он не солгал. Не обманул меня, легковерного юнца, намеренно. Он тогда сам себе верил». А потом спохватился, что ни одного «политического» стихотворения Евтушенко не помнил наизусть. Так, все проскочило, упало без следа, как капля в воду, а помню многое и совсем другое. Особой памятью помню – благодарной.
Слякотное, промозглое раннее утро. Трамвай №14 набит до отказа рабочим людом. Вонь в вагоне от немытых тел и нестиранной одежды, дух гнилой, сивушный. Лица грубые, слова еще грубее. Раздражение, злость… Тоска смертная. И тут спасением, убежищем, миром, в котором можно выжить, стихи Евтушенко, вызубренные на память: «Окно выходит в белые деревья, в прекрасные и белые деревья. Профессор долго смотрит на деревья. Он очень долго смотрит на деревья. И очень долго мел крошит в руке…»
Трамвай этот, везущий меня к заводу, вонь, дурно испеченные лица в трамвае – все это перестало быть реальностью, ушло, сгинуло. «Прекрасные и белые деревья» окружили образом своим и музыкой. Стою и улыбаюсь. Прихожу в себя от тычка и оклика:
- Выходишь? У, бля! Чего лыбишься?
Мне плевать. Я понял, как спастись в этом мире. Такое не забывается, такое нельзя забыть.
Принимаю почти все, написанное и сказанное моим любимым поэтом и эссеистом Иосифом Бродским. Запнулся лишь однажды над известной остротой: в СССР идет перестройка. Бродскому рассказали, что даже Евтушенко выступил против колхозов. «Если Евтушенко против, я за», - ответил Бродский. Он был безжалостен – этот гений. Он, никогда не крививший душой, наверно, имел право на эту безжалостность. Но не Бродский, а Евтушенко написал бессмертные строчки о Бабьем яре. Строчки, подобные землетрясению.
Всегда думал, что именно стыд продиктовал Евгению Александровичу «Бабий яр», как и главу о жертве Холокоста в «Братской ГЭС». Стыд человека, осознавшего грех юдофобии, которой давно и страшно болен его народ. Оказалось все и проще, и сложней.
Читаю в недавнем интервью Евтушенко журналу «Итоги». Вопрос: «За что стыдно «стыдохранителю» Евтушенко?» Ответ: «Есть такая поэтесса – Римма Казакова. Талантливая. Недавно она вдруг заявила: «Я – полукровка, чем горжусь. А Евгений Александрович в стихотворении «Бабий яр» свое еврейское происхождение стыдливо скрывает». Я прочел об этом с интересом. (Смеется.) Понятия не имею, что во мне течет еще и еврейская кровь. Но разве это что-то меняет? Неужели писать на еврейскую тему может только еврей? Да, про стыд? Я был мальчиком своего, сталинского времени. И сообщения о том, что врачи-убийцы пытались отравить товарища Сталина, меня потрясли. Настолько, что я написал строчки: «Пусть Горький другими был убит, убили, мне кажется, эти же». И принес эти стихи в дом, который был моей совестью. Его хозяйка – ее, еврейку, к тому времени уже успели уволить из аптеки – чуть ли не колени встала: «Женечка, это все неправда, спрячьте свои стихи, никогда потом не отмоетесь». А ее муж заметил: «Когда-нибудь вы поймете, что газета «Правда» и правда – совсем разные вещи. Одна эта фраза тянула лет на пять лагерей. Я послушался, но чувство стыда за те стихи не умирало. Возможно, от того я и написал «Бабий яр». Время от времени человек должен исповедоваться, хотя штука эта тяжелая. Сколько плохого о себе наговорил, в том числе о качестве собственных стихов. Иногда действительно думаю, что 70% - полная мура, хотя искренняя. Впрочем, мои тридцать процентов – это солидный том, так что это не так уж скромно».
Выходит, именно свой, персональный грех легковерности и юдофобии замолил Евгений Александрович «Бабьим яром» и своим фильмом "Похороны Сталина". Что делать, кто в мире людей без греха? Был бы стыд и совесть. Был бы…
Зря я все-таки не остался на той конференции «миротворцев» в Тель-Авиве. Глядишь, вдруг бы поднялся кто-то из ведущих и сказал: «Люди, я врал вам. Не без корысти лгал. Простите, больше не буду». Вот было бы славно и радостно, как бывает славно и радостно, когда совесть и чувство стыда вытаскивают человека из гнилого омута подлой лжи и делают его очистившимся и счастливым…. Конечно, не было там никакого покаяния, да и не могло оно случиться, а жаль.
Комментариев нет:
Отправить комментарий