ЧИТАЯ ЮРИЯ НОРШТЕЙНА, или СИСТЕМА ТАЛАНТА
Посох мой, моя свобода,
Сердцевина бытия -
Скоро ль истиной народа
Станет истина моя?
Осип Мандельштам, «Посох», 1914 г.
В прошлом году ушел Алексей Герман, а следом Герц Франк. Волшебников кино – людей с чистой совестью и великим талантом осталось совсем немного. Юрий Норштейн – гений мультипликации - один из них.
Выбранный им вид искусства – занятие дорогостоящее. Приспосабливаться, просить, добывать деньги на свое кино Норштейн никогда не умел. Вот и снял, к великому сожалению, считанное количество картин. Над фильмом «Шинель» начал режиссер работать 12 лет назад. Завершит ли его когда-нибудь – Бог ведает. Впрочем, достаточно отснятого материала по повести Гоголя, чтобы убедиться – шедевр, настоящее чудо.
В «простое» осуществил Юрий Норштейн дело замечательное: издал богато иллюстрированный двухтомник о своих работах, о взглядах на искусство и жизнь – исповедь и настоящий учебник мастерства. Мне появление этой книги видится важнейшим событием в культурной жизни не только России, но и мира.
У Шмуэля- Йосефа Агнона в романе «Простая история» читаю: «Гиршл превратился в комок нервов… Какая-то огромная печаль преследовала его, мучила опустошенность. Правда, он уже больше не кричал петухом, не квакал лягушкой и не пел песню о снеге на траве…»
Норштейн, как мне кажется, человек жизнерадостный, но, кто знает: гений и печаль безумия - всегда рядом. В фильмах своих режиссер и «петухом кричал и лягушкой квакал». Вот и книгу свою замечательную назвал «Снег на траве». Спел, получается, свою песню. Хотя, уверен в этом, роман Агнона не читал.
У режиссера свое, «нормальное» объяснение названия: «Снег на траве - что может быть более противоположное. Но на разводке явлений и их касании, отражённых твоим воображением, бьёт разряд. Тебе хочется зарыться сквозь снег в зелень и вдыхать свежесть листвы... и чтобы ледяные капли - тебе за шиворот. Искусство - это мгновенность мирочувствия; в этот момент исчезает материальная последовательность времени, прилежная упорядоченность. Ты словно удаляешь куски времени, соединяя несоединимое. Вот почему название книги "Снег на траве".
О снеге на траве в Иерусалиме снял свой последний, трехминутный фильм Герц Франк. Фильм, вдохновленный японской поэзией. Об этом же пишет в перекличке талантов Норштейн: «Снег на траве – очень сильный образ. Снег на зеленой траве, который через два часа растает, Исчезнет. Эта летучесть и есть поэзия. Не изощренная. Простая, самая простая. Которая объемлет все».
И все же, с темы безумия начинает Норштейн первый том своей книги: «Есть старый анекдот, который имеет отношение к мультипликации. Пациент психбольницы что-то пишет и пишет, а сосед по палате спрашивает его: «Ты что делаешь?». «Письмо пишу, не мешай». «А кому пишешь?». «Себе, себе пишу, отстань». «А что ты себе пишешь?». «Не знаю, письмо я еще не получил».
Делать кино – это писать себе письмо, которое ты получишь после титра «Конец фильма».
И тут же:
«День был без числа»
Николай Гоголь «Записки сумасшедшего».
«День без числа» - это когда холодный снег падает на живую зелень травы. Не так ли?
У двухтомника Юрия Борисовича особая судьба. Сам он книгу свою написал, сам и продает за, сравнительно, небольшую для такого издания цену. Без посредников, без магазинов, без обязательной накрутки, без случайных покупателей – только по заказу. Я книгу Норштейна заказал и получил с нарочным из Москвы, причем с факсимиле автора, чем и горжусь. Вполне возможно, моя книга – первая такая в Израиле.
Обычно читаю книги с карандашом, отчеркивая самое интересное, значимое, на мой взгляд. Книга «Снег на траве» так красива и носит характер подлинника, что на этот раз не решился испачкать текст карандашными пометками.
На первой же странице: «Моей Франческе посвящается». Это жене – художнику Франческе Ярбусовой. Норштейном сказано: «Фильм делается братством». Здесь особое, счастливое братство, помноженное на любовь, семью и детей. Благодарностью жене, операторам, спонсорам, случайным помощникам пронизана вся книга. Случается это крайне редко в том мире кино, к которому сам принадлежу.
Удивили меня в Москве сбербанки – чистотой, современным порядком, отсутствием очередей, оперативностью, вежливостью обслуживания. Чудеса, да и только! Наверно, не случайно благодарит Норштейн Андрея Лукича Казьмина, президента Сбербанка России с 1996 по 2007 г., «без инициативы которого был бы невозможен выпуск книги «Снег на траве». Значит, и в холодном «чснежном» мире цифр бывает тепло травы.
Давно заметил, что честность, эффективность успешного человека в работе напрямую зависят от его общей культуры, от понимания нужд настоящего, отечественного искусства. Норштейн пишет об этом так: «Государству не до культуры и науки. То, что оно принимает за культуру – гламурняк или ор на площадях – не дает возможности человеку оказаться наедине со своим жизненным пространством, а только это и есть культура. Без государственной и спонсорской поддержки культура сегодня подохнет, уже подыхает. И тогда для меня загадка: чем страна собирается жить дальше? Человек меряется бесконечностью соединений с пространством жизни. В свою очередь, это пространство возвращает человеку силы и смысл его существования».
Я, к сожалению, не знаком с Норштейном. Не знаю, каков он в быту, но книга его написана удивительно добрым, а не только талантливым, человеком. Деятельное добро разлито и по тексту и по многим иллюстрациям в книге.
Вот он пишет не о себе, о работе своего друга. Помните? «Кино делается братством». «Какая была дивная группа. Они были влюблены друг в друга: Овсей Дриз, Серебряков, Алина Спешнева (его жена и художник) и Володя. И, конечно же, Цифиров и Сапгир- авторы сценария по стихам Дриза.. Все они играли в фильм, как дети. Они были пьяны фильмом, они отпивали его по глотку, как вино, передавая чашку друг другу. Дегустаторы кинематографа, единомышленники, единотворцы».
Добрый человек видит в рабочем братстве спасение. В этом безумном мире только «единотворцы» способны выжить. Как же это верно! И сколько раз убеждался, что в атмосфере склоки, недовольства, злости, вражды – настоящее дело не рождается. Думаю, это относится не только к творческим коллективам, но к народам и государствам. Злой богач скуп, потому что ему нечем поделиться. Добрый бедняк – щедр, потому что бесконечно богат.
Добрый человек живет инстинктом доброты, далеким от рассуждений и теорий на тему. Он и в искусстве работает также. Норштейн пишет: «Чувство и творческое ощущение выше, чем мысль. Мысль способна убить тайну, но не превзойти ее».
«Замысел не равен результату» - пишет Норштейн. Замысел всегда шире, безбрежней – результат скромнее. Здесь «Закон Вавилонской башни»: за величием замысла - мизерность результата. Но замысел, вопреки всему, вытаскивает все же результат из небытия. Башню эту недостоенную все же воздвиг великий Автор Торы, Питер Брейгель, Густав Доре… Все мы строим эту проклятую и великую башню и никак не можем завершить строительство… Вот как сам Юрий Норштейн с его «Шинелью».
В эпоху всеобщей грамотности и массового искусства большому художнику трудно отстоять свою независимость. Народ и рынок «требуют песен», причем на один мотив, а творец, потому и творец, что поет только со своего голоса. Читаю у Норштейна: «… прежде всего я делаю фильм для себя, и он нужен мне. И ориентируюсь я, прежде всего, на своё восприятие, И для меня вопрос в искренности замысла, в понимании смысла и нужности искусства».
Но нужен ли сам художник тем, кто меньше всего озабочен «смыслом и нужностью искусства?». Здесь неизбежно возникает проблема одиночества в мире, живущем совсем по другим законам.
«Какой изнурительный путь должен пройти человек, - пишет Норштейн,- чтобы понять простые истины: никому не завидовать и связывать счастье не со славой и не с наслаждением властью, а только с собственной душой, ее единностью с миром». Кто из смертных способен «связать счастье» с одиночеством, только великий талант, словно пришелец в мир, где бездушие – норма и все стремятся к славе и власти.
Недавно режиссер, не сдержавшись, обвинил человека славы и власти в «сердечной недостаточности». Заплатил, скажем так, дань моменту, но Юрий Борисович мудр мудростью свих предков и знает, что за спиной любых революций стоит, ухмыляясь, Сатана.
«И все наши разговоры о так называемой «свободе» - чепуха все это. О какой свободе идет речь? То, что мы можем выйти на Красную площадь и сказать: «Эй, президент, все-таки ты сукин сын!». Ну и что? Что, от этого нам стало лучше? Вы успокоились? В том-то и ужас нашего века, что нам не может быть предложено ничего позитивного, ведь все позитивное имеет медленное развитие. Очень просто разбить стекло. .. А сколько времени надо, чтобы сделать стекло и вставить его? Точно так же выполнять условия бытия, которое всегда в себе содержит ограничение, и в котором нет пьянящей вседозволенности свободы».
В иудаизме есть удивительный момент: каждое утро, просыпаясь, ты должен верить, что именно сегодня может прийти Спаситель мира – машиах. Не о природе ли вдохновения эта вера. Вот как пишет о ней Норштейн: «Быть может, это самый сильный момент в творчестве, когда тебя начинает вести то, что еще только должен придумать».
Книга Норштейна испещрена христианской тематикой, проще говоря попытками большого художника и еврея, найти гармонию между наследием предков и тем миром, в котором он родился. Уйти от себя художник не в силах. Он ясно понимает это и в книге неоднократно вспоминает о своем еврействе, но он ищет мир между религиями и народами. И делает это успешно. Норштейн говорит на «эсперанто» искусства, как делал это Марк Шагал, расписывая костелы и синагоги.
Иной раз мне казалось, что Норштейн говорит банальности, вещи давно известные. Ну, например, о синтетической природе кино: «Все же, кино имеет шарообразную форму. О его свойствах можно говорить в любой точке шара, так как эта точка соединяется с его параллелью и меридианом. Начнешь о звуке, перейдешь к музыке. И наоборот. Если о музыке – тотчас же перепрыгнешь к декорациям, а та перефутболит к персонажу». Но как красиво и точно сказано. Недавно смотрел фильм, в котором утверждалось, что гениями бывают все дети до 5 лет. Потом какой-то участок мозга начинает каменеть и человек теряет исключительные способности, но иногда, крайне редко, этот участок мозга остается таким же, как в детстве. И тогда рождается гений, сохранивший в себе способность открывать, по детски, мир заново. Мир давно открытый, но свой и по-своему. Этим и занят режиссер Норштейн.
Кино, в отличие от театра, искусство «техническое», а потому уязвимо, подвластно внешним приемам, рассчитанным на особенности восприятие, никакого отношения, не имеющие к подлинному сопереживаю. Норштейн пишет об этом исчерпывающе точно: « Театральный режиссер более изощрен в смене мизансцен на общем плане сцены, чем режиссер кино, поскольку последний всегда может скрыться за крупным планом, за монтажной склейкой. Именно по этой причине, мне кажется, в кино гораздо больше коммерческой дешевки, чем в театре. Любая ритмизированная под музыку монтажная нарезка – это быстрый и примитивный способ получения киношного эффекта».
Кто знает, может быть не только в кино, но и сама жизнь современного человека, благодаря техническому прогрессу, насквозь пропитана «коммерческой дешевкой».
Большой художник ищет возможности мира и согласия не только между религиями, идеями, народами, но и между «измами» в искусстве. Конечно же, если эти «измы» представлены настоящими мастерами. В книге Норштейна на одном развороте абстракция Пауля Клее и «Вечерний звон» Исаака Левитана. И две эти работы совершенно не мешают друг другу, а помогают открыть секреты мастерства.
Мне же эта особенность «Снега на траве» еще раз напомнила о том, что раздоры, склоки, кровавые конфликты в мире нашем – следствие пошлости, заурядности, бездарности. Людям одаренным нечего делить друг с другом. Сказанное вовсе не отменяет невольную конкуренции, толкотню на Парнасе, зависть, подножки, доносы, удары исподтишка и прочую мерзость, которой отмечен мир искусств. И все же все эти особенности «холодной войны», никогда не перерастают в войну кровавую, «горячую».
Юрий Норштейн – знаменитость мировая, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, но он немолод, а потому книга его пронизана печальным лейтмотивом прощания с тем миром, в котором большому художнику удалось сделать лишь малую толику задуманного, реализовать только часть своего таланта.
«Сегодня мы отчетливо наблюдаем, во что превращается человек, - пишет Норштейн, - лишенный воздействия искусства. Ему остается идеология. Не важно - какая. Идеология джипа, бритого затылка для лучшего узнавания собрата по разуму, идеология власти или ксенофобии и т.д. Но чо он способен в них разглядеть? Скорее всего, ничего. Им движет только инстинкт обладания и вкладывания денег. Все. Геббельс собирал живопись, любил и знал романы Достоевского, что не мешало ему отправлять сотни тысяч людей в печь».
В этом печальном аккорде есть ряд нестыковок, понятных для русского таланта еврейского происхождения, пробующего, иной раз, примирить непримиримое. Дело даже не в том, что лично Геббельс только способствовал массовым убийствам, но и в причине его любви к Федору Достоевскому – одному из первых теоретиков юдофобии. Вот об этом Норштейну, художнику мира, совсем не хочется вспоминать. Хотя он и видит перед собой бритые затылки отечественных штурмовиков.
«Я все думаю, что же есть дар? - пишет в конце первого тома Норштейн. – Один из ответов – чистота помыслов». Увы, часто это не так, но в том, что касается самого автора «Снега на траве», дефиниция точная.
В этих заметках я сознательно опускаю замечательный, интереснейший рассказ о каждой из работ мастера. Эта школа мастерства, точнее университет или даже академия – предмет для отдельного разговора. Отмечу только, что Норштейн дает уроки профессии, прекрасно понимаю, что научить таланту невозможно.
Второй том «Снега на траве» Норштейн начинает цитатой из Блеза Паскаля: «… все тела, взятые вместе, и все умы, взятые вместе, и всё, что они сотворили, не стоят единого порыва милосердия – это явление несравненно более высокого порядка».
Юрий Норштейн – человек глубоко религиозный. Он понимает, что без Бога Библии, Баха и Моцарта, Босха и Рублева, Александра Пушкина, Льва Толстого и того же Блеза Паскаля и современная цивилизация ничего не стоит; и бесполезны те попытки воспитания во имя гуманизма, которыми и были заняты, по преимуществу, гении прошлого. Он знает, что и все им любимое, им сделанное - ничто, если кто-то в результате его усилий не накормит голодного, не подаст руку падающему, не пожертвует собой ради ближнего.
Большой художник работает для всех времен, но он всегда в своем времени, в его бедах и радостях. Норштейн пишет о «Шинели»: «... с точки зрения человека энергичного, умеющего жить, делать деньги, обкрадывать других, убивать, если они мешают. С его точки зрения любой человек – абсолютное ничтожество, и для него таковым является большинство населения страны». Да, сказано о несчастном чиновнике Башмачкине, но и о сегодняшней России.
И как изобретателен, мудр талант. Вот прямо-таки гимн смерти, сочиненный Юрием Борисовичем: «Короны не освобождают от смерти. Смерть демократична, она для всех. Ели бы мерзавцы, жаждущие власти, были бы от нее избавлены, то несчастьям на земле не было бы конца».
Акакий Акакиевич не о какой власти не помышлял, но Юрий Норштейн не безмозглый либерал, он знает и видит, что бед от «униженных и оскорбленных» может быть не меньше, чем от людей власти: « Но будет ошибкой наделить благородными, гуманными чертами человека только за то, что он мал, унижен, оскорблен и поэтому не способен на подлость и унижение другого, если окажется при власти. Еще как способен».
Норштейн враг всяких общих, навязанных схем, правил и систем. То есть, всего того, что насильно исподволь пытаются внедрить в жизнь и сознание стран и народов нынешние властные социалисты и либералы Запада.
«Меня всегда восхищала история, - рассказывает Норштейн, - когда во время репетиции Станиславского с Михаилом, от игры которого мэтр просто чесался от удовольствия, кто-то, наклонившись к нему, сказал: «Консантин Сергеевич – не по системе», тот восторженно ответил: «Какая еще система! Мишенька сам система!»»
Позволю себе немного политики: самая большая опасность для Израиля сегодня – это не агрессия арабов, а попытка Запада заставить Еврейское государство «играть по системе», в то время, как Израиль уже сам по себе был «системой» задолго до возникновения Англии, Франции, Германии и прочих учителей жизни. Здесь нет гордыни, а есть защита прав личности и таланта. Уж в чем, в чем, а в таланте потомкам Иакова не отказывали и не отказывают даже юдофобы.
Большой художник живет исторической памятью. Он помнит, чем завершились революции плебса во имя «свободы, равенства и братства».
«Две тысячи лет христианства, – пишет Норштейн, – не смогли избавить людское сообщество от жажды мщения… Жажда мщения и жажда власти на одной линии».
Все это, как будто, вновь о «Шинели», о мстительном призраке Башмачкина, но режиссер тут же возвращает нас «на землю»: «Маленький пример – армейская дедовщина. Она кристалл наших общественных отношений. Каждый униженный, битый знает: придет час и он выместит полученное от «дедов» на «салагах», идущих ему на смену».
Исторический опыт! Как же о важен. И как удивительна и обязательна, необходима способность таланта по совету Декарта подвергать все сомнению. Читаю в «Снеге на траве»: «Выученные истины твердеют, становятся декламацией, патетикой; они мертвы, как мертвы от механического повтора слова о «слезинке ребенка в основе гармонии», о «твари дрожащей», о том, что «если Бога нет, все разрешено» ( а то будто мы не знает, какие преступления творились Его именем); очень любят повторять кантовское о «моральном законе в себе». Весь этот хрестоматийный «курс молодого бойца» - для удовольствования собой, когда есть правила, пособия, и ты безгрешен».
Не знаю, как насчет Канта, но в Достоевском Норштейн точно нашел главное: «Когда есть правила, пособия, и ты безгрешен». Правила Федор Михайлович талантливо придумал сам, а романы сочинил в виде пособия.
Но и сам Норштейн грешен, придумывая свои правила. А куда деваться – на эти поиски обречен каждый большой художник. Слушаем: «А чего нам сегодня не хватает? Устремленности к идеалу. Ведь мы не можем всерьез воспринимать в этом качестве благополучие экономическое. Оно может быть лишь средством на пути, но никак не целью. Если внутри нас нет этого посыла к идеалу, мы не сможем преодолеть нашу материальную благосостоятельность, чтобы увидеть нечто, что далеко превосходит само понятие «экономика».»
Для кого это написано? Для мира, в котором понятие «идеала» вызывает одну насмешку. Для мира, которому не хватает только денег, секса и власти. Недаром к главе об «идеале» Норштейн приводит слова великого страдальца Варлама Шаламова: «Растление охватывало души всех и только религиозники держались». Значит, это режиссер вновь говорит о своем времени и о человечестве 21 века.
Норштейн не декларирует свою религиозность. Он хорошо знает, как сложен, труден, противоречив путь к вере, но знает он и то, что на другом пути нет искусства: «Казалось бы ясно, что истоки искусства в религиозных откровениях. При этом не важно, верующий ты или нет. Имеют значение сами вопросы веры или безверия. Они, эти вопросы, только толкают художника к проявлениям смыслов жизни. Подлинный художественный результат не зависит от иерархии героев, любая человеческая жизнь от Эйнштейна до последнего бомжа, соединяется в голове и душе художника с его собственными мучительными поисками истины».
Норштейн помещает в своей книге иконы, много говорит о христианстве, но вдруг: «…мне бы хотелось сделать фильм по Библии – «Книге Иова… Другая моя идея снять фильм по «Песни песней», тоже по Библии».
Норштейн воспитан на русской культуре. Для него Тора, Пятикнижие – это Ветхий Завет, предтеча – Нового – Евангелия, но мечтал он снимать фильм не о «страстях господних», а о том, чем жили его предки на протяжении 40 веков. Повторю, Норштейн, как добрый, талантливый и мудрый человек, ищет возможность мира и здесь – между святыми Книгами, как источниками великого искусства. Но … Он может восторгаться «Возвращением блудного сына», иконами Рублева, различными сюжетами на тему «распятия» - все из Нового Завета, но снимать-то: продолжить своим талантом - он хочет «Книгу Иова» - одну из величайших повестей, созданных еврейским гением.
Непознаваемость, познаваемой бесконечно, Вселенной. В иудаизме и Бог подобен Космосу. Подлинное искусство – тоже тайна и бесконечность, как и современная наука
« У Ландау была замечательная фраза, - читаю в «Снеге на траве», - что наука физика вступила в область таких познаний, когда мы можем понять истину, которую уже невозможно вообразить. А Нильс Бор охарактеризовал качество открытия: идея недостаточно сумасшедшая, чтобы быть верной. В общем, физики вступают в область непознаваемого, но вычисляемого, которое еще находится в пределах вычисления, то есть уже математика приходит к каким-то, по существу, абстрактным понятиям, а логика перестает быть чистой логикой. И все эти вещи сходятся в творческом процессе безусловно».
Завершает свою книгу Юрий Норштейн необходимым повтором: «общество потребления», кумир злата – все это уводит род людской от идеала. Пишет он о нынешней России, о своем времени, но, думаю, не только о ней и о нем: «… распространение мировоззрения богатых искривляет жизнь людей незрелых, не достигших такого же социального и материального положения, но испытывающих властную нужду его получить. В результате у нас сейчас главенствует философия жизни богатых, неприкасаемых и неприкосновенных, губительно воздействуя на общественную жизнь, на просвещение».
Всегда это было и всегда будет, пока жив род людской. Не было бы вечного конфликта между идеологией корысти и щедростью, между пошлостью и вкусом, между талантом и бездарностью – не было бы и всего того, что нас окружает сегодня; не было бы и самого Юрия Норштейна с его шедеврами: «Сказкой сказок», «Шинелью» и «Ежиком в тумане»…
Комментариев нет:
Отправить комментарий