Прошло 12 лет с момента появления этой книги и написанной мной рецензии. С тех пор Григорий Канович написал и издал еще несколько замечательных книг. Недавняя "Местечковый роман"- лежит передо мной. Прочел, а написать об этой удивительной повести все нет времени. Впрочем, почти все, написанное о "Ликах во тьме" можно повторить и сегодня по поводу новой работы писателя.
Хорошо сделанные книги хочется гладить, как доброе, живое существо. Из детства это. Не умел еще читать, но старые тома за стеклом казались такими красивыми. Открывал створки, и осторожно, осторожно, чтобы не оцарапать нежную кожу обложки, касался переплета пальцами
Рынок давно диктует свои законы. Книга должна иметь продажный вид, но вид этот, как правило, уродлив. Цветные обложки вульгарны и крикливы. Предполагается, что основная задача - заставить читателя книгу купить. И здесь главное – увлекательность самого текста и удобство при самом чтение.
Культ «покет – бука», карманного издания, убил саму идею книги, как эстетической ценности, унизил достоинство книги, как таковой, приравнял ее значение, к гамбургеру, поглощаемому на ходу или пластинке жвачки, удовольствие от которой более растянуто во времени.
Книга приобрела «желудочное» значение, и невольно оставила своим присутствием душу человеческую.
То, как издал свою новую работу Григорий Канович, - это настоящий поступок, и не просто поступок, а поступок мужественный. Перед нами не просто книга, а редкий экземпляр книги к р а с и в о й. «Лики во тьме» - сама по себе произведение искусства. Дело не только в блистательных иллюстрациях Вениамина Клецеля. Дело во всем облике этой книги. В том, как она напечатана: в макете, в шрифте, в качестве бумаги, в редактуре и корректуре.
Прежде, чем ты открываешь такую книгу, ты уже уважаешь ее. Ты ей любуешься. Ты готов просто так перелистывать ее страницы, и держать эту книгу на ладонях, радуясь ее тяжести.
Само качество издания, «анатомия» книги говорят тебе о том, что сам текст не предназначен для читки на ходу, в транспорте, за обеденным столом. Книга Кановича напоминает нам о великом культе чтения: о специальном столе, настольной лампе, о необходимом досуге для того, чтобы войти в текст писателя, принять или, хотя бы, понять правила игры, придуманной им.
Думаю, что современное человечество слишком торопится в подражании миру, им же созданному. При этом далеко не лучшим образцам. Мы невольно стремимся подражать автомобилям, самолетам, ракетам, судам на воздушных крыльях. Мы не знаем, зачем, куда, почему торопимся, но спешим из последних сил, будто стремимся догнать нечто, нам неведомое.
Сама прекрасная, «тяжелая стать» книги Кановича заранее предупреждает нас, что при знакомстве с текстом придется забыть о спешке, и вспомнить о классической форме общения с литературным материалом.
Григорий Канович – писатель редкого таланта. Он сам никуда не спешит и невольно заставляет читателя принять его «систему координат» - пешего, писательского хода.
Я читал книгу Кановича, будто пил замечательное лекарство. Открыл я ее, признаюсь, с прежним, суетливым желанием сразу все понять, оценить, ограничившись беглым просмотром. Я вознамерился рвануться вперед с низкого старта, и пробежать в привычном стиле короткую, интеллектуальную дистанцию. Первые строчки повести наталкивали меня на это:
«Как странно, - думал я, сидя под лимонным деревом в благодатной и недолговечной тени, - минуло без малого шестьдесят лет, а до сих пор все еще кружат голову неотвязные сны о том далеком, бедственном времени, которое как бы смерзлось в лед на степных, казахских просторах; только зажмурю глаза и вижу перед собой крошечный кишлак у подножия Ала – Тау; его белоснежные загадочные отроги….»
Ну, слету решил я, какое мне дело до снов праздного автора, до того кишлака из его эвакуированного, детского прошлого. Мне не до чужих снов, мне бы разобраться со своим бодрствованием.
Но проза отличная – и я невольно продолжаю читать книгу, и она затягивает меня всего в свой омут. Не содержанием – нет! Оно, на первый взгляд, обычно в бесхитростном сюжете, а какой-то особой магией слова, исключительной способностью автора разглядывать мир своего прошлого в «микроскоп» изысканной образности.
Читаю, и ловлю себя на том, что сам простой сюжет повести потому и прост до чистоты и прозрачности, что не в нем дело, а в самой скрытой «архитектуре» текста.
Характеры героев, события – все это описано с высоким профессиональным мастерством. Но не в этих описаниях прелесть книги, а в чем-то, будто невидимом, неощутимым. Когда-то назвал подобное «неслышимыми звуками». И в самом деле, воспоминания о прошлом полно таких звуков и «невидимых образах».
Забыв обо всем, читаю новую книгу Кановича. Неторопливо перелистываю страницы, сидя за столом, под настольной лампой. Писатель заставляет меня забыть о мертвом оке телевизора за спиной, о безумной суете машин за окном, о реве самолетов в небе….
Он уводит меня за собой в сладость своих снов. Я почему-то забываю о голоде невольных переселенцев, о жестокости человеческой, о кровавой бойне войны, навязанной людям фашизмом. Вся та боль во мне и без книги Кановича, но он завет меня в счастливое, несмотря ни что, детство, к чистым людям его детства и прозрачному воздуху степей.
В хороших книгах всегда можно найти слова, задающие сам ритм повествования. Есть они и в «Ликах во тьме».
«Время оплывало днями, как свеча воском». Вот в этом образе алгоритм повести Кановича. Живая свеча, а не электричество, с мгновенной реакцией на волю человека. Свеча, чей огонек вспыхивает не от первой спички, и светит эта свеча непредсказуемо долго, и оплывает воском по, только ей ведомым, законам.
Никто еще не придумал, как гадать по электрической лампочке. Гадают люди по живому огню свечи. И только этим огнем освещают свои надежды.
Канович сумел простить и понять свое время, «оплывшее воском». Спешка незримо связана с раздражением, злостью, дурацкой идеей, что ты можешь отстать, остаться позади.
Григорий Канович сидит под лимонным деревом где-то в сквере города Бат –Ям, на западном берегу Средиземного моря. Его книга написана на отличном русском языке с удивительной любовью к языку своего детства – идишу, написана о Казахстане.
В одном этом есть особый космизм замысла, особый покой, обеспеченный точкой зрения на мир, на свое прошлое. Канович и читателя заставляет подняться на свою орбиту, откуда видим и весь Земной шар целиком и каждая зазубрина на комке серы, покрывающей головку спички.
Канович не только об эвакуации в Казахстан пишет, не малый эпизод своей жизни вспоминает. Он ни на минуту не забывает об «орбите», им выбранной.
Вот совсем уж раннее, совсем детское воспоминание о Литве: «Моя жалость дергала колокольчик – динь-динь-динь, - аптекарь Левин, словно ангел, только что спустившийся в Йонаву с облака, распахивал передо мной стеклянные двери, кланялся, впускал во внутрь, ласково ерошил мои смоляные кудри и, бормоча «чемерица, пустырник, боярышник, омела», начинал рыться в выдвижных ящичках и на полках и доставать оттуда кулечки с диковинными травами».
«Пе-ре-дО мной» – пишет Канович. Вот в этом неторопливом, старомодном обороте вся прелесть текста. Я бы, торопясь неведомо куда, вообще бы исключил этот оборот. Ясно и так – перед кем старается аптекарь. Быстрей, быстрей - к сути дела! А тут еще и эта странная, лишняя музыка: «чемерица, пустырник, боярышник, омела».
Господи, подумал я, мы начинаем утрачивать радость от самого слова, способного передать хрупкость, сухость, остроту запаха. Нас, в беге, совсем перестает интересовать сущность мира нашего, который и начался со слова – приказа: «Да будет свет».
Слово формирует мир наш, мир существ Богодуховных.
Вспоминал об этом ни раз, читая книгу Кановича. Вот герой его лежит, избитый до полусмерти в меже распаханной, казахстанской степи. Вот мир мальчишки, у которого нет сил подняться: « Почему, думал я, застыв, как мертвец, меня родили на свет человеком? Ведь мог же я родиться жучком или ласточкой…. Лучше бы я летал, ползал, пресмыкался, грыз прошлогодние стебли, выклевывал на обед из колосьев зернышки, и рядом со мной, через двор или на другом конце улицы, жил бы не объездчик Кайербек, а какой-нибудь степенный сурок или трепетная ящерица? Неужели злее твари, чем человек, в мире нет?»
В том кровавом предсмертном мире подросток задал себе вопрос, на который писатель Канович отвеал всю свою жизнь. И в новой книге есть этот ответ: « Нет злее твари, чем человек, но и нет на земле добрее существа, чем он».
Но, повторяю, не в сентенциях автора достоинство этой книги. (Да их, по сути дела, и нет в ней). А в удивительном умении Кановича увести за собой в счастье, покой и надежду детства. Любого, наверно, детства, когда перед нами всего лишь стопка чистой, удивительно чистой бумаги, и нам кажется, что повесть, написанная на ней временем, будет полна исполнения самых замечательных желаний.
Григорий Канович, судя по всему, так и считает с высоты прожитых им лет. Нет в его прозе раздражительности и злости, нет мстительного чувства немолодого человека, разочарованного в бытие нашем. Есть боль, воспоминание о боли, но, читая эту повесть Кановича, постоянно вспоминал гениальную строку классика: «Печаль моя светла».
Именно «светлой печалью» и пронизаны «Лики во тьме». И еще удивительной, еврейской силой преодоления обстоятельств, любых, пусть самых чудовищных. Канович - очень национальный писатель. Дело не в его пристрастии к идишу и декларированной любви к своим корням. Дело, как раз, в этой силе противостояния судьбе, обстоятельствам, чужой, враждебной силе.
«Прислушиваясь к разноголосице в харинской хате и сжимая зубы, я клялся, что во что бы то ни стало доплыву и обязательно выберусь на берег!… Ведь кто-то из нас должен доплыть и выиграть пари у голода, у жестокости, у смерти: если не отец на фронте, то я тут, в кишлаке, если не я, то отец – разве можно оставлять маму одну в этом чужом и несправедливом мире».
И снова никакой патетики. Просто нельзя оставлять матерей одних в этом «чужом и несправедливом мире».
Сопротивление злу по Кановичу еще и в удивительной способности памяти человека забывать о зле, не концентрироваться на нем. Казах Мухтар советует мальчику - Гиршу забыть о человеке, который чуть не убил его: «Это, наверно, плохой казах. Хороший казах не угощает гостей нагайкой. Хороший казах угощает их кумысом и бешбермеком. Выкинь его из памяти! Нечего загаживать голову дерьмом. Я на фронте вон как пострадал, но, весь пулями искусанный, безногий, этих хвашистов ни за что помнить не буду…. Каждую свою овечку – да, каждого ягненка – да, а этих, гадов, - нет».
Вполне возможно казаха этого автор придумал, но он не мог придумать удивительное качество национальной памяти. Евреи видели на протяжении всей своей истории столько несправедливости и зла, что одна лишь память об этом могла бы сделать безумным, вымирающим и более жизнелюбивый народ.
Но не забыть «хвашистов» призывает автор, а просто не жить памятью о них. Много чести. И с этим нельзя не согласиться, так как все наши беды – явление временные и преодолимые. Психическое здоровье нации - вот величина постоянная.
Фашисты заставляли нас жить своим злом, сегодня тем же занят арабский террор. О терроре этом нет ни слова в повести Кановича, написанной в последние годы, но в этом и сила любой хорошей книги. В подобных книгах читатель находит все, что ищет.
Читаю простую, нехитрую фразу в финале повести Григория Кановича: « Мама говорит, что так и должно быть у евреев. Если они сами друг другу не помогут, то кто им тогда поможет».
Всегда, на всех перекрестках истории, мы помогали себе сами, и от верности, надежности этой помощи и зависела наша судьба в прошлом, зависит сегодня и будет зависеть в будущем. «Так и должно быть у евреев».
В новой книге писателя, кроме повести «Лики во тьме», десяток превосходных рассказов. Здесь я не пишу о них, чтобы невольно не впасть в торопливость, в беглость и необязательность мысли. Каждый из рассказов требует особого внимания к себе. В каждом свой мир, свои законы, своя ритмика повествования.
Я же попытался рассказать только о «детской» повести Григория Кановича в этой красивой книге, но перечитал свои заметки и понял, что смог передать всего лишь свое впечатление о ней, как об удивительном лекарстве, способном помочь нам очнуться, остановится в беге, успокоить напряженные нервы, вглядеться в себя, и в свое время… Что там доставал старый аптекарь из ящичков? Какие удивительные, пахучие травы? Чемерица, пустырник, боярышник, омела….
Прочел книгу Григория Кановича и поставил ее на полку. Прохожу мимо, и хочется вновь прикоснуться пальцами к ее обложке, как в детстве.
Комментариев нет:
Отправить комментарий