Фоторепортаж
На Итальянскую пришла война
24.01.2014 23:54
Люди в форме, противотанковые ежи, заклеенные окна, - такой уже 25
января предстанет перед горожанами Итальянская. Для всех желающих на ней
будут проводиться экскурсии, можно будет и просто пройтись, окунувшись в
быт блокадного города.
Историческая реконструкция - проект «Улица жизни». Основные события
пройдут на Итальянской улице и на Манежной площади. Именно там находятся
учреждения культуры, работавшие в период блокады: Театр музыкальной
комедии, театр Комиссаржевской, Дом Радио, кинотеатр «Аврора».
Улица станет музеем под открытым небом с блокадным трамваем, пожарной машиной, зениткой. Уже появились надолбы и мешки с песком.
Не думаю, чтобы моей маме понравилась вся эта бутафория к 70-летию снятия блокады Ленинграда.
Моя мама с внуком Семеном
Читаю
старых авторов и наслаждаюсь самой вязью слов. Сколько в давних текстах
поэзии без претензии на поэтичность, подлинной мудрости и пророчеств. В
знаменитом сборнике «Физиология Петербурга» есть такая фраза: «О
Петербурге привыкли думать как о городе, построенном даже не на болоте, а
чуть ли не в воздухе».
Громады
дворцов, гранит набережной, медь памятников – все это парит над землей,
а парящее в любой момент способно испариться, исчезнуть.
Питер
– город мученик, страдалец. А герой потому, что каждый раз упрямо
восставал из праха, преодолевал коллапс, чудом начинал дышать вопреки
всему, вопреки самой смерти и ужасу невесомости.
Однажды спасла Питер моя мама. Не позволила ему подняться в воздух и раствориться без остатка в черном космосе.
Говорят,
говорят, что-то кому-то доказывают. Где были евреи на войне? Я не знаю
этого. Я знаю, где была моя мама, мой отец, мои дядья. Этих знаний
достаточно. Мне достаточно. Всегда было достаточно. Мне не нужны
доказательства еврейского героизма и разговоры на эту тему.
Моя
мама была в тылу, если можно назвать тылом блокаду, а не сидела в
окопе. Однако смерть была рядом с ней каждую минуту. Мама не вытаскивала
раненых с поля боя, не ходила в разведку. Все 900 дней блокады
Ленинграда она проработала в Куйбышевской больнице на Литейном
проспекте, а жила всего лишь в полутора километрах от этого, военного в
ту пору, госпиталя, на углу Кирочной и того же Литейного.
–
На саму работу силы еще были, – говорила мама. – Вот добраться до
госпиталя…. Однажды я упала и долго не могла встать, а потому и опоздала
ровно на 15 минут. В это время в левый флигель больницы попал снаряд,
прямо в операционную попал, где я должна была дежурить. Все там погибли,
а я осталась жива, потому что поскользнулась, упала и долго не могла
подняться, пока мне не подал руку случайный прохожий.
– Кто это был? – спросил я у мамы.
–
Какая разница? – сказала она. – Я и не помню, как он выглядел. Шинель
только помню, очень длинную шинель. Вытащил он меня из сугроба и пошел
дальше. Вот и все…. Нет, он спросил: «Идти сможешь?» Я ответила, что
смогу, и он ушел.
Мама
рассказывала о блокаде просто, «без выражения». Точно так же говорила
она о необходимости купить в магазине хлеб, сметану и двести граммов
сыра или просила отнести в прачечную, на углу Моховой и улицы Пестеля,
грязное белье.
Именно
поэтому я верил каждому слову мамы и рассказы ее о блокаде обычно
слушал с жадным вниманием, усматривая в них некую мистическую
особенность, тянул «одеяло на себя» и думал примерно так: «Удивительное
дело! Я родился сразу после войны только потому, что мама
поскользнулась, упала, опоздала на работу, а потому и осталась в живых. Я
родился, потому что какой-то неизвестный человек в длиннополой шинели
подал маме руку и ушел, может быть навстречу своей смерти, но спас жизнь
случайно встреченной женщине».
И
вообще, сколько раз Гитлер пытался убить мою маму, а значит, и меня,
тогда даже не зачатого, не родившегося? Сколько было потрачено металла,
взрывчатки, керосина для бомбардировщиков, человеческих, жизней и даже
ткани на солдатскую форму, чтобы убить мою маму и не дать ей возможность
родить сразу после войны сына.
И
еще я думал, что огромный город выстоял вопреки всему только затем,
чтобы хоть кто-то из женщин Ленинграда остался жить и родил сына. Медный
всадник сохранил сам себя с этой целью, и Зимний дворец, и липы Летнего
сада – все это осталось, чтобы родился я, накануне нового, 1946-го,
года.
Лестно
думать о городе, как о хранителе твоей жизни. Так я, захваченный манией
величия, относился к Питеру всегда и отношусь до сих пор с нежной
любовью и благодарностью. Город выстоял, не исчез в ту страшную войну
благодаря своей удивительной, неземной красоте и мужеству тех, кто не
только сражался в кольце блокады, но просто остался в погибающем городе и
выжил чудом, заслонив своими телами гранит набережной, павильоны Росси и
Михайловский замок…
Гитлер
любил красивые города. Фюрер считал себя большим знатоком архитектуры,
но Петрополь собирался затопить, а потом отдать болото на месте города
финнам.
«Петербургу
быть пусту», – пророчествовал Дмитрий Мережковский. Странный этот
город, фантом – умирал много раз, но каким-то чудом остался на земле.
Город, стоящий на костях своих строителей, пропитанный кровью миллионов
погибших от голода, пуль, бомб и снарядов, остался цел вопреки всем
обстоятельствам, а не благодаря им.
А
как красиво хоронил Питер Федор Михайлович Достоевский: «Петербургское
утро, гнилое, сырое и туманное. Мне сто раз среди этого тумана
задавалась странная, но навязчивая греза: а что как разлетится этот
туман и уйдет кверху, не уйдет ли с ним вместе и весь этот гнилой,
склизлый город, подымется с туманом и исчезнет как дым, и останется
прежнее финское болото, а посреди его, пожалуй, для красы бронзовый
Всадник на жарко дышащем, загнанном коне».
«Склизлый»!
Мой компьютер не знает этого слова, подчеркивает его красной чертой.
Глупый, глупый компьютер. Двор-колодец, в котором прошло мое детство,
был мощен булыжником. Осенью камни эти темнели до черноты. Притронешься –
склизкие. Само слово, рожденное Петербургом.
Питер
– «склизлый» на ощупь, но еще и скользкий, готовый соскользнуть,
рухнуть в пропасть безвременья или «подняться с туманом в воздух».
Как тут не вспомнить ту фразу В. Белинского из «Физиологии Петербурга» – о городе, растворенном в облаках…
Не
поднялся Питер тогда, не исчез в низком свинцовом небе, глубоко врос в
землю и слишком тяжел был. И не только за счет дворцов, статуй и
булыжников мостовой, а потому еще, что осталась в нем моя мама. Сорок
килограммов весу в ней было, даже через год после прорыва блокады, но и
этот вес маминого тела спас город на Неве.
Не
знаю, какие силы помогли ей подняться, не умереть в снегу по дороге на
работу, зато знаю, кто спас маму от верной смерти в январе 1942 года,
когда лежала она под ворохом одеял в черной, промерзлой комнате. Даже
голод не чувствовала мама, а просто жила одним слабым дыханием в
ожидании смерти.
Тогда
вошла в комнату соседка Тамара и взяла со стола хлебные карточки мамы.
Она сказала: «Извини, Лия, ты все равно умрешь, а я, может, и протяну
еще…» Сказала так и ушла, еле-еле передвигая ноги. Большая часть людей в
блокаде передвигалась очень медленно. Она ушла так, как никогда не
уходят воры. «Будто во сне», – говорила моя мама. В тот день она вообще
не могла двигаться, даже медленно.
И
медленно шел через город ее брат Моисей. Он работал на Ижорском заводе.
Завод этот не только ремонтировал танки, но и мастерил буржуйки для
замерзающего Питера.
Вот
такую печь тащил мой дядя на саночках через весь город. Он очень любил
свою сестру и мою маму. Он поднял чугунную печь на третий этаж и внес ее
в комнату моей мамы, может быть, за минуты до ее тихой смерти.
– Погоди, – сказал он маме, отдышавшись. – Не умирай.
И
поставил буржуйку на лист железа, и вывел трубу в форточку, и превратил
последний стул в дрова, и поставил на печь котелок с водой, а когда
вода закипела, бросил в котелок брикет пшенной каши с салом….
Моисей осторожно кормил мою маму с ложечки этой, совсем не кошерной, пищей.
Потом
он сломал в соседней комнате большой платяной шкаф. А мама уже понимала
жизнь, и слышала удары топора, и теперь не хотела умирать, и подумала о
тех украденных карточках и о том, что нет ничего плохого в факте их
кражи на глазах у погибающей от голода хозяйки.
Теперь,
когда брат Моисей оставил на полу у печи весь свой офицерский паек –
две банки тушенки и кирпич черного хлеба – и этой еды ей должно было
хватить до выдачи новых карточек, мама решила так: кража прежних была не
злом, а благом. Мама тогда подумала, что совершила соседка вовсе не
воровство, а правильный поступок. У моей мамы был счастливый характер.
Выходит,
я родился не только благодаря случайному опозданию мамы на работу, но и
дяде Моисею, притащившему к постели умирающей сестры печку-буржуйку и
накормившему ее пшенной кашей с салом.
Получается,
и мой дядя, и это изделие из чугуна дали городу в блокаде необходимую
тяжесть, чтобы Питер не поднялся вместе с туманом в воздух и не исчез,
не растворился в небе на радость Гитлеру.
Было
еще много случаев, странных стечений обстоятельств, не позволивших маме
моей погибнуть. Всевышний простил ей, еврейке, кашу с салом, как и
другие мелкие прегрешения.
Она
рассказывала, например, что однажды резала шоколадку для раненых на 12
частей тупым ножом, и на подносе остались шоколадные крошки, и она эти
крошки, не выдержав, отсыпала в ладонь, отправила в рот и проглотила с
жадностью.
– Так было всего один раз, – сказала мама, – но потом меня начала мучить совесть, и я достала острый нож.
Теперь,
когда у меня родились и выросли свои дети, я думаю, что волшебное
спасение города и мамы в ту чудовищную войну случилось не только ради
моей, не такой уж значительной, персоны. Может быть, кто-то в этой
случайной цепочке живых людей окажется нужным миру. Жизненно нужным.
Может быть, ради этого «кого-то» и тащил мой дядя Моисей, коммунист и
атеист, по замерзающему городу саночки с печкой-буржуйкой?
Спасся
великий город, спаслась моя мама, родился я, родились мои дети, родятся
обязательно внуки, правнуки и праправнуки. В Израиле, не в Питере они
родятся. Кто знает, возможно, эти праправнуки и знать не будут, где
расположен город Петра, и говорить не смогут на русском языке, и слово
«блокада» будет им неведомо, как и то, что появились они на свет Б-жий
только потому, что выстоял Питер и чудом осталась жива моя мама, их
бабушка, и прабабушка, и прапрабабушка, и так далее…
Мама
моя не считалась героем войны. У нее была всего одна медаль – «За
оборону Ленинграда». Вот она передо мной, потемневшая от времени. На
фоне шпиля Петропавловской крепости – солдат, матрос, рабочий с ружьями
наперевес, а последняя в шеренге – женщина, закутанная в платок сестры
милосердия. Лицо этой женщины различить трудно. Да что там трудно –
невозможно различить. В детстве я думал, что на медали изображена моя
мама. Я даже спросил ее как-то об этом.
– Что ты, глупенький, – улыбнулась она. – Это женщина вообще, просто женщина.
Комментариев нет:
Отправить комментарий