10 мая 2002 г. С ОРУЖИЕМ Рассказы солдата

 БОЧКИ

 Эти черные бочки над крышами, как знаки мира. В бочках вода для душа. Простая ввода для простого душа. Точно такая же, как у меня дома в Тель-Авиве. Голый человек под струями прохладной воды не может думать о плохом. Он - человек мира.

 Почти на каждом доме этого города арабов высятся  бочки. Цивилизация!

 Рассматриваю крыши этого города в полевой бинокль. Моя солдатская работа – наблюдать за всем, что происходит в ближнем секторе.

 Блокпост: окоп и бетонный панцирь «черепахи» над головой – расположен высоко над городом. В горушке нашей не меньше девятисот метров высоты. Вояка я опытный и знаю,  что сюда пули из «калаша» не долетят. Из станкового пулемета они нас достать могут, но на излете. Пуля сюда долетит без всякой силы, нужной, чтобы пробить тело человека.

 Так я говорю родителям по телефону, чтобы не волновались. На самой деле мы не на утесе стоим. Если они захотят, смогут подобраться к посту, особенно ночью, вот по той узкой тропке, но ночи сейчас полнолунные. На серых камнях и пятнах бурой зелени видно всякое движение, и по ночам мы предельно  внимательны. Особенно после того случая на границе, когда арабам удалось проникнуть прямо в наше расположение и убить троих ребят.

 Внизу не граница. Там, как будто, совсем мирный город с черными бочками на крыше. Бочки мешают играть мальчишкам. Они не любят грязную пыльную улицу. Мальчишкам нравится гладкая, чистая крыша.

 Наблюдаю в бинокль за футболистами. Они осторожны: торопливый удар – и мяч вылетит за барьер. Потом беги – ищи его. Мальчишки играют в футбол на крышах арабского города. Играют почему-то молча. Странно это – мальчишки должны кричать, требовать паса, сердится на соперника. Но они молчат. Чувствуют наверно, что за ними наблюдает в бинокль вооруженный солдат ЦАХАЛа. Это пострашнее строгого взгляда судьи. Впрочем, мальчишки в этом городе не часто швыряли камни.  Местным бандитам не до баловства. Я знаю, что подо мной один из центров арабского террора. И все, что я вижу в бинокль, – всего лишь колыбельная песенка для наивных…

 Час не такой уж ранний, но улицы пусты. Редко промелькнет легковушка, грузовик – и снова тихо. Кажется, что город совсем не работает. Я стерегу спящий, ленивый город. Лишь с ближнего минарета раздается призыв к молитве и тянутся к мечете редкие прохожие.

 Это ненормально. Люди по будням должны работать. Чем они там все занимаются? Нельзя же только торговать, молиться Аллаху и брить щеки. Вон к какой-то лавчонке ослик подкатывает тележку, груженную картонными ящиками.  Родными ящиками, вижу на них буквы иврита. Все остальное чужое. Чужие звуки, чужой город, чужая жизнь.

 Город внизу, как на ладони. Однажды подумал, что главное его отличие от наших городов – полное отсутствие промзоны. За семь лет автономии могли арабы хоть что-то построить, чтобы занять людей. Деньги им на это давали без счета, да где они? Там, наверно, где высятся далеко от нас роскошные виллы.

 Ленивый, вроде бы добродушный  город внизу. Слежу каждый день за жизнью парикмахерской. Один старый и толстый мастер, одно кресло и редкие клиенты. Арабы любят стричься и бриться. Они очень следят за собой, и часто моются под душем, как и положено в нашем климате.

 Иногда я начинаю забывать, зачем наблюдаю за этой парикмахерской, за футболистами на крыше, за осликом, тянущим в гору тележку, а забывать нельзя, потому что внизу не город, а настоящий гадюшник.

 Вот те здание на горизонте – местный «университет». Там преподают только одну науку – науку ненависти. В этом «очаге просвещения» годами воспитывали убийц. Из этого города расползались они по всему Израилю, чтобы убивать ни в чем неповинных, безоружных людей. Могут выползти в любой момент снова, чтобы пробить череп моих близких болтом или гайкой, чтобы убить моих сестер, брата-школьника или маму.

 Потому мы и заперли наглухо этот город. Вокруг, на всех высотах, наши блокпосты. Приказ, если что, – стрелять на поражение. Разбираться будем потом. Арабы знают об этом приказе – и ведут себя тихо.

 Мне не нравится наш блокпост, амбразура сделана бездарно. Отсюда практически невозможно вести прицельный огонь. Для наблюдения эта чертова щель годится, но для толкового огня – нет. Это непорядок. Потому я люблю наблюдать за городом из окопа. Под открытым небом как-то спокойней, да и оружием успеешь воспользоваться с толком.

 Удивительное дело, там, на гражданке, по дороге на работу, в дискотеке, а каньоне – часто вспоминал о терроре. Нехорошо как-то вспоминал, с какой-то робостью, даже страхом.

 Но вот я снова в армии, получил автомат, испытал его, пристрелялся, и  все стало на место. Человеку с оружием ничего не страшно. Даже здесь, когда внизу, под тобой, этот гадюшник, и в любой момент к блиндажу может прокрасться враг с гранатой.

 Один в нашей команде говорит, что нечего нам здесь сидеть. Это арабская земля. Пусть живут, как хотят. Мы их только раздражаем и провоцируем. У парня этого странное имя – Етам.

 Этому Етаму как-то посоветовали заткнуться. Сказали, что мы арабов провоцируем и раздражаем везде: в Тель– Авиве и  Хайфе, в Ашкелоне и Цфате, но Етам все равно продолжал зудить: нечего, мол, нам делать на «оккупированных территориях», и нужно построить хороший забор между нами и арабами, если никак не получается с ними договориться.

 Я, как раз, и дежурил с этим Етамом в ту ночь. Шарю по крышам прибором ночного видения, а Етам мне о заборе рассказывает, какой он будет замечательный, весь на электронике и с телевизионными  камерами через каждые сто метров.

 Тут я и увидел, как вытащили арабы на одну из крыш крупнокалиберный пулемет. Быстренько так все сотворили, и открыли огонь по нашему доту прицельно.

 Я, даже с каким-то облегчением подумал, что наконец-то на войне, как на войне. Ночью в окопе быть совсем запрещено. Мы стали поливать ту крышу очередями из амбразуры. Етам даже раскраснелся от удовольствия, колотит его над пулеметом, а он даже какую-то бравую песенку поет. Нам из соседнего дота, с ближнего холма стали помогать, но оттуда трассы летели вниз недолго.

-         Кончай, - говорю я Етаму. – Тихо!

Прислушались. Тут и светать стало. На той крыше никого, чисто, будто мне все это приснилось: и арабы, и пулемет, и огонь по нашему доту.

 Но мы-то стреляли – это точно. И доказательства налицо. На всех крышах домов внизу бочки пробиты, и из бочек этих бьет струями вода. Прямо водную феерию мы с Етамом устроили.

 Прямо на наших глазах залило водой все крыши, и с крыш вода потоками стала литься вниз, затопила этот район города. Потоп получился  настоящий. Арабы, небось, печалились, что теперь их мытью под душем каюк, а мальчишки выскочили на улицу веселые, и давай орать и шлепать по лужам. Подали, наконец, голос. Выходит, мы им настоящее развлечение утроили. Мальчишки – везде мальчишки.

 Про этот случай боевого столкновения по радио строго сообщили: мол, там-то и там-то по нашему подразделению был открыт огонь. О продырявленных черных бочках ничего не сказали в той сводке,  о потопе тоже. Ну, и конечно о мальчишках, устроивших дикий танец на воде, тоже диктор промолчал. Ну, им там виднее, о чем говорить, а о чем – нет.

 ПОСЕЛЕНЦЫ.

 Мы не только на город внизу пялимся и стреляем по бочкам с водой. Иногда охраняем поселенцев. Поселение это за нашей спиной, а молиться его жители почему-то любят в субботу, в шабат за пределами своего населенного пункта. Вот нас и отправляют, для разнообразия ратной жизни, молящихся охранять.

 Странная получается картина. Нас пятеро солдат, в форме, а поселенцев человек сорок – почти все население небольшого поселка. Народ отчаянный: мужики  бородатые, женщины в длинных юбках и шляпках, и вся эта публика, вся, кроме детишек малых, с автоматами. Это, не считая, пистолетов у мужчин. Причем сразу видно, что с оружием обращаться поселенцы умеют, и непонятно, кто кого охраняют: мы их или они нас. Армия – штатскую публику, или поселенцы ЦАХАЛ.

 Этот Етам сразу к какой-то девушке пристал и стал говорить, что это ненормально, что нельзя молиться с оружием, и всем им нужно отсюда уйти на Большую землю, в Израиль. Он говорит, а девушка на верзилу Етама молча смотрит и улыбается, а потом его спрашивает деревенским каким-то, сильным, громким голосом:

-         Слушай, я тебе нравлюсь?

-         Причем тут это! – расшумелся Етам. – Когда вам всем уезжать отсюда надо.

-         А чего ты ко мне пристал, если я тебе не нравлюсь? – спрашивает девица еще громче.

-         Ну, нравишься, - смутившись от такой наглости, тихо отвечает Етам.

-         Тогда женись на мне, - говорит девушка. – Вместе станем жить в нашем поселении, и ты все поймешь, почему нам отсюда никак нельзя уйти.

 Тут женщины вокруг стали смеяться, да так весело, будто и нет у них на плече тяжелого автомата, будто рядом не гадюшник с университетом, где учат одной ненависти, будто молиться таким образом, с оружием и под охраной, - обычное дело.

 И дети поселенцев тоже стали веселиться. Прыгать и орать, что Алта выходит замуж за солдата, и этот солдат будет теперь жить в поселении вместе со всеми, и у него с Алтой обязательно родится не меньше семерых детишек. Ребятня даже хоровод устроила вокруг Алты и Етама. Они пели и танцевали, а этот упертый левак – Етам перестал поселенцев агитировать и сам стал улыбаться, как полный идиот, и все смотрел на Алту и, похоже, был доволен, что вместо митинга в защиту «мирного процесса» получился обыкновенный праздник.

 Женщины из поселения каждому солдату припасли по большой коробке с разными сладостями. Отрадовавшись «сватовству» Етама, они стали настаивать, чтобы мы эти сладости сразу стали есть, а мы сказали, что потом справимся, а сейчас не положено – служба.

 Но женщины настаивали. Они сказали,  что  вокруг станут и будут нас сторожить с автоматами, как старые солдатки, а мы можем и подкрепиться смело.

 Етаму досталось целых две коробки с угощением. Он одну хотел всучить Алте, но девушка отказывалась и сказала, что она сладости не ест, толстеть не хочет.

 А Етам порол всякую чушь, что ей, с ее замечательной фигурой, лишний вес не угрожает и всякое такое. В общем, перестал он уговаривать поселенцев сменить прописку, совсем стал безыдейным Етам.

 На обратном пути, к базе, мы его дружно уговаривали на Алте жениться и стать поселенцем, а Етам отругивался, но тихо как-то и совсем без злости.

 И об этом событии совсем не было упоминания в сводках. И правильно, потому что тогда  совсем не было войны – один мир, если не считать автоматов на плече молящихся, укрытых талесом, поселенцев.

«ТЕРРОРИСТ»

 Ничего нового не наблюдалось в то утро, кроме тихого ослика. В полном одиночестве  он поднимался к нам по старой, узкой, каменистой тропе.

 Я тогда решил, что упрямое животное просто удрало от хозяев, и выбрало правильный путь бегства в наше расположения, только все равно странным показалось, что ишачка этого никто от города не кличет, обратно не зовет.

 Ослик не торопился, время от времени останавливался, когда в расщелинах находил свежую травку.

 Наблюдать за ним было одно удовольствие. Я вообще к домашним животным не равнодушен. Маленьким был мог часами смотреть, как коровы пасутся или козы. Очень это мирное зрелище, когда скотина со двора сама по себе гуляет, кормится свободно от человека.

 В тот день нас усилили снайпером, маленьким таким парнишкой с большой винтовкой. Снайпера Меиром звали, ходил он очень гордый и всем рассказывал о своей фантастической меткости.

 Меир поймал этого ослика в перекрестье своих окуляров и говорит:

-         Что-то мне не нравится, ребята, это животное. Вьючок на нем подозрительный. Я таких никогда не встречал.

-         Скоро, - говорю. – Мы своей тени перестанем бояться. Нашел самоубийцу. Арабы людей не жалеют, а осел – это ценность.

-         Пальну все-таки, для профилактики, - говорит этот Меир.

Ослик в момент этого нашего разговора просто так остановился, будто раздумывать начал: нужно ли ему в гору топать или начать спуск вниз. Я тогда даже вспугнуть его захотел, крикнуть, чтобы пылил обратно. Но нет, глупый ишак, поразмыслив, двинулся снова в нашу сторону.

 - Нет, не тот груз, - снова сказал Амир. – Надо стрелять.

Я даже разозлился.

-         Делать тебе нечего, - говорю. – Нашел мишень, тварь живую.

-         Да ладно тебе, - говорит наш малыш-снайпер. – Я скотину не трону, я в его грузе дырку сделаю.

 Прицелился аккуратно, долго целился и плавно спуск нажал…. Многое я видел за три года службы в боевых частях. А тут… И зачем только поднял к глазам бинокль. Взрыв стер ослика, уничтожил, разорвал на тысячу кровавых ошметков плоти. Вот было живое, мирное существо, шло себе по тропе, травку щипало – и все нет жизни, есть одна смерть.

-         Видал! – кричит Меир. – Я же говорил, не тот груз!

Заткнись!! – заорал я на снайпера, будто это он виноват, что у террора нет мозга, нет совести, нет жалости. Тогда не ослика на моих глазах разорвало на части, а будто целый мир.