Русские
националисты никогда не любили Николая Васильевича Гоголя. Точнее, относились к
нему с каким-то недоверием, что ли. Даже восторженное описание еврейского
погрома в «Тарасе Бульбе» не могло поколебать их подозрительность к личности и
творчеству великого мастера.
Самая
распространенная порода антисемитов – мизантропы. Неприязнью к еврею эти люди
словно лечили или оправдывали свою патологическую ненависть к роду людскому.
Убежден, и Гоголь, и Достоевский, и Вагнер – страдали тяжелой формой
мизантропии.
Впрочем,
двое последних были еще и теоретиками ненависти. Гоголь так низко не пал. В
своем публицистическом труде «Избранные места из переписки с друзьями» он не
тронул еврея, а свою преданность царю, православному богу и отечеству доказывал
иными методами. Судя по всему, недостаточно убедительными.
Владимир
Солоухин в «Камешках на ладони» писал о Гоголе так: «...С одной стороны, «О,
Русь, птица-тройка», с другой – одни хари да рожи. Чего стоят имена русских и
малоросских людей во всех почти произведениях Гоголя. Все эти башмачкины,
довгочхуны, товстогубы, пошлепкины, держиморды, люлюковы, уховертовы, яичницы,
жевакины, собакевичи, кирдяги, козолупы, бородавки, сквозники-дмухановские...
Что стоит описание русского губернского бала и сравнение его с мухами,
слетевшимися на сахар, да и многое, многое другое».
Надо
отдать должное, писатели-патриоты всегда могли отличить правильный «череп» от
неправильного. То, что сам классик носил весьма странную и смешную фамилию,
Солоухина не смутило. Все меркло перед страшной догадкой, что не любил, ну,
недолюбливал, Николай Васильевич народ православный.
Читаем
дальше: «И вот при очень внимательном и многократном прочтении гоголевских
текстов можно вдруг прийти к мысли, что его всю жизнь мучила одна глубокая
тайная любовь, его тайна тайн и святая святых – любовь к католической Польше.
Происхождение ли здесь причиной (все-таки Яновские как-никак), исторические ли
очень сложные связи Польши и Украины – не знаю, но едва ли я ошибаюсь... Все,
что я тут напишу, совершенно недоказуемо и, как говорится, гипотетично, но если
мысль зародилась, пусть самая спорная, то отчего бы ее не высказать? От
величайшего русского писателя не убудет».
Не
убудет – это точно. Может, и прав Солоухин. Здесь рискну припомнить не только
«католическую» главу из того же «Тараса Бульбы», но и то, что лучшие свои
страницы написал Гоголь в тени соборов Рима. Ну, а ярый, почти фанатичный
патриотизм в «Избранных местах из переписки с друзьями» – это так, маскировка
подлинной сути в форме публицистики. Страсть по монашеству – следствие
душевного нездоровья накануне смерти. В общем, был Гоголь тайным западником,
почти шпионом ЦРУ или там Моссада.
Просто
все до примитива у шовинистов и юдофобов. Нет мук писательских, нет
естественной мизантропии, нет отчаяния перед тайнами бытия и страха смерти, а
есть одна партийность по вере и расе. Тоска, да и только. Как там писал Гоголь:
«Скучно на этом свете, господа!» «Скучно» еще и потому, что верой в свой народ
и его будущее Николай Васильевич не мог похвастаться. К мизантропии мы смело
можем прибавить исторический пессимизм этого гения.
Выходит,
на «беспартийности» классика тайные стороны творчества Гоголя не исчерпываются.
От «запорожской» повести Николая Васильевича перенесемся к «петербуржской», к
знаменитой истории о титулярном советнике Башмачкине и попытаемся это доказать.
Прежде
всего, отметим, что из «Шинели» Гоголя вышла не либеральная слеза, в духе Бичер
Стоу или Гектора Мало, пролитая над судьбой маленького человека, а жуткий
призрак, наводящий страх на весь Петербург той поры. Не умер от горячки Акакий
Акакиевич, а стал «ангелом» мщения. По классическому канону «тенью отца
Гамлета». А где мистика потустороннего – там и символика особая, пророчества,
без которых никакая великая литература и быть не может.
Здесь
и начинаются проблемы расшифровки. Вспомним, что оживший мертвец – Башмачкин
грабил не своих прямых обидчиков, содравших с Акакия Акакиевича вожделенную
шинель, а лиц к этой бандитской акции совершенно непричастных. Подробно же
останавливается Гоголь на жуткой истории со «значительным лицом», не принявшим
жалобу несчастного Башмачкина. Это ему мстительный мертвец прокричал в ухо: «А!
так вот ты наконец! наконец я тебя того, поймал за воротник! твоей-то шинели
мне и нужно! не похлопотал об моей, да еще и распек, отдавай же теперь свою!»
А
чиновник-то этот, как раз, был человеком совестливым, не злым. Гоголь пишет о
нем так: «… И с тех пор каждый день представлялся ему бледный Акакий Акакиевич,
не выдержавший должностного распекания. Мысль о нем до такой степени тревожила
его, что неделю спустя он решился даже послать к нему чиновника, что он и как,
и нельзя ли, в самом деле, чем помочь ему; и когда донесли ему, что Акакий
Акакиевич умер скоропостижно в горячке, он остался даже пораженным, слышал
упреки совести и весь день был не в духе». И вот этого достойного человека и
решил наказать жуткий призрак – мертвец. Выследил – и наказал, раздев в мороз и
напугав почти до смерти.
Гоголь
– великий художник. Он знает, что от сознания вины до покаяния – один шаг,
потому и придумал мистический образ «казни» «значительного лица». Но как близка
ткань подлинно художественного произведения к самой жизни! Причудливые,
фантастические видения могут быть ближе к реальности, чем даже сама реальность.
Издавна
повелось в России, что униженные и оскорбленные мстят за обиды и лишения бунтом
«бессмысленным и беспощадным». Причем мстят не прямым виновникам своей беды, а,
прежде всего, «значительным лицам», не разбираясь в их человеческой сущности и
степени вины.
Под
лицами этими, однако, следует понимать не только тех, кто оказался выше по чину
униженного и оскорбленного, но всякого, сумевшего выстроить свою жизнь по
законам покоя, достатка и творчества. (Вспомним, Башмачкин в труде своем почти
робот.) Недаром призрак в повести сдернул шинель «с какого-то отставного
музыканта, свиставшего в свое время на флейте».
И по
сей день бродит по России тень призрака-мстителя Акакия Акакиевича,
убежденного, что в трагедии его бытия виноваты не прямые виновники его бед, а
все те же жиды и Соединенные Штаты. Да и не только по России. Но это так, к
слову.
Есть
еще одна удивительная особенность повести Гоголя, вовсе незамеченная так
называемыми революционными демократами – литературными критиками той поры. Не
бедность, не тупое рабство на службе – трагедия Акакия Акакиевича, а
одиночество, то есть беды титулярного чиновника никак не списать на социальные
основы бытия, на уродства жизни при царском режиме. Шинель в повести не просто
верхняя одежда: она жена, семья, круг друзей Акакия Акакиевича, прорыв из
одиночества: «Как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни
согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу, – и подруга эта была не
кто другая, как та же шинель на толстой вате, на крепкой подкладке».
Получается,
и сама месть несчастного чиновника начинает носить не узкий, бытовой характер,
а прямо-таки космический. Акакий Акакиевич мстит самой природе людской,
обрекающей человека на фатальное одиночество. Отсюда и в самой мести нет
никакого смысла, как и в пресловутом русском бунте «бессмысленном и
беспощадном».
Финал
знаменитой истории о бедном чиновнике и вовсе странен: маленький человечек
решительно преображается: «Привидение, однако же, было уже гораздо выше ростом,
носило преогромные усы и, направив шаги, как казалось к Обухову мосту, скрылось
совершенно в ночной темноте». Рискну предположить, что к акции мщения Акакия
Акакиевича присоединился кто-то из прямых виновников его смерти, что только
подчеркивает абсурдность самого анекдота. Как тут не вспомнить портрет
грабителей: «… увидел вдруг, что перед ним стоят почти перед носом какие-то
люди с усами, какие именно, уж этого он не мог даже различить». И – правда:
совестливое «значительное лицо» к делу мести и ненависти не пришьешь, ночных
бандитов, утепленных, к тому же, ворованной шинелью, – можно и даже нужно.
Усы –
это конкретно. Усы и без самого лица – деталь приметная, усами можно напугать
до паралича воли. Два монстра – призраки-усачи – превратили историю ХХ века в
трагедию кровавого абсурда…
Кстати,
так и не удалось выяснить, кто персонально произнес знаменитую фразу о
пресловутом выходе из верхней одежды, пошитой гением Николая Васильевича
Гоголя.
Историк
литературы Ирина Левонтина пишет: «А с фразой про «Шинель» получилось вот что:
в 1887 году в России вышла книга «Современные русские писатели. Толстой –
Тургенев – Достоевский», принадлежащая перу французского критика Эжена Вогюэ,
который сыграл огромную роль в знакомстве Запада с русской классической
литературой. Из этой книги фраза о «Шинели» и стала широко известна. Говорил ли
Достоевский когда-либо что-то подобное, никто не знает. Собственно, у Вогюэ во
французском тексте говорится, что так сказал один писатель, а уж переводчик
«уточнил»: да Достоевский, больше некому. Это выяснил еще в 1968 году советский
литературовед С. А. Рейсер, сопоставив перевод с оригиналом».
Возможно,
но, в конце концов, не так уж важно, кто сказал: «Все мы вышли из «Шинели»
Гоголя». Существенно другое. Похоже, не литература и не сама великая культура
России вышли из «шинели» Гоголя ( так же из «фрака» Пушкина, «сюртука»
Достоевского или «поддевки» Льва Толстого), а сама русская история. Да и не
только русская, а история всего человечества, в его тщетной попытке выйти из
одиночества во Вселенной с помощью «шинели» технического прогресса…
Получилось
что-то вроде мощного финального аккорда этих заметок: «Вселенная! Прогресс!» А
что, если больше всего на свете любил классик игру в слова? Был он в этом деле
величайшим, непревзойденным мастером. Главный же смысл за любой игрой – сама
игра, а не досужие домыслы при виде волшебных фокусов и фантастического
жонглирования на литературном манеже.
Нет,
прав был писатель Солоухин – сомнительна фигура Николая Васильевича Гоголя. Ох,
сомнительна.
Комментариев нет:
Отправить комментарий