Месяц
май в Израиле – пора цветопада. Старожилы к этой красоте привыкли, чаще всего
ее не замечают, но знаю человека, замечательного художника, который специально
в гости к нам ездит только в конце весны, чтобы полюбоваться буйством
фиолетового, желтого, белого, красного, сиреневого цветопада.
–
Сплошной свадебный фейерверк, – говорит он. – Под ногами ковер фантастический,
и на голову твою бесшумно падает с веток волшебный дар: благословение
небес.
Привычка
у него такая: красиво выражаться, может быть, потому, что большую часть своей
жизни прожил этот художник в бесцветном северном Норильске.
Шел я
как-то по нашей улице рано утром, ступая по фиолетовому ковру, вспомнил
знакомого художника и сказал первому встречному: «Какая красота!»
Первым
встречным оказался широкоплечий старик – дворник. Вид он имел угрюмый, какой и
положено иметь человеку, имеющему дело с мусором людским в буквальном смысле
этого слова.
Упомянутый
весенний турист-художник сказал как-то, что потряс его в Израиле культурный
уровень наших дворников. Все они, как ему показалось, настоящие полиглоты. По
крайней мере, русский язык знают почти в совершенстве.
Я
тоже в курсе этой особенности нашей жизни, и без всякого стеснения обратился с
восторгами на русском языке к совершенно незнакомому человеку.
– Кому
красота, – сварливым баском ответил дворник. – А кому мусор. Ты шел себе мимо –
и иди!
Люблю
откровенность больше слащавых, лицемерных улыбок. Для меня в грубости
человеческой есть особый манок. Не тороплюсь осуждать случайного встречного за
отсутствие аристократических манер, а думать начинаю, что передо мной человек с
нежной, ранимой душой, а потому и колючий сверх меры. Настоящий хам ведет себя
иначе. Он встречного, как правило, не замечает совсем и на привет не думает
отзываться.
– Мне,
собственно, торопиться некуда, – сказал я грубияну-дворнику. – У меня день
свободный. Гуляю и радуюсь такому великолепию природы.
– Один
обман, – хмуро отозвался старик, глянув на меня исподлобья. – Бутафория. Цвет
без запаха. Что это за цветы такие? У нас в Кашире по весне какой был дух от
зелени и цвета! Одеколонный дух, как после парикмахерской.
–
Приятель в Кашире жил, – сказал я, – на улице Маяковского, дом 1.
– Есть
такая, – теперь уже с откровенным любопытством посмотрел на меня старик. –
Прямо у парка… Сам-то бывал в нашем городе?
– А
как же, – сказал я. – И парк помню. Там еще памятник Ленину стоял: маленький
такой и весь зеленый.
–
Точно! – старик остановился, опершись на лопату, вздохнул и улыбнулся доброй
улыбкой, будто память о зеленом Ильиче согрела его сердце. – Тут хулиганы,
спьяну, лет пятнадцать назад хотели статуй свалить, Федулов такой был, алкаш,
полез с петлей, так сверзился с высоты и руку сломал. Боле вождя никто трогать
не стал. А что – пусть стоит. Хоть и урод получился, а все-таки украшение
ландшафта.
–
Странное у вас все-таки понятие о красоте, – решился я на спор, поняв, что
встретил человека разговорчивого. И, наверняка, такого, кому есть, о чем
рассказать. Я же, большой охотник до разных любопытных историй, в предвкушении,
как там сказал классик марксизма: «роскоши человеческого общения», минут пять
ходил рядом с дворником по фиолетовым лепесткам, которыми был устлан тротуар на
протяжении всей нашей улицы. Старик эти чудные лепестки безжалостно тревожил
метлой, а я топтался рядом с дворником в надежде услышать от него нечто, что
могло бы искупить беспощадное уничтожение следов цветопада.
–
Жимолость белая еще как-то пахнет, – сказал старик. – Подманивает мошку разную.
На белое кто просто так полетит, когда рядом красный цвет во всем сиянии. Вот
эта жимолость и старается. Правильно я говорю?
–
Скучаете по родному городу? – спросил я.
– Днем
его не помню, помнить не хочу, – вздохнул старик. – А ночью снится, проклятый.
Меня ж сюда дети заманили, силком взяли, хитростью.
– Как
так? – удивился я. – Вы вон какой мужчина большой, сильный и, сразу вижу, не
дурак, а тут – «заманили»?
–
Заманили, в натуре, – снова остановился, опершись на метлу, старик. – Я тебе
скажу, что аж до пенсиона работал в депо на станции по ремонтному делу. Зашибал
неплохо, но копить никогда не умел, да и семья была большая: трое пацанов и
дочка любимая – Тамарочка. Ее так жена, покойница, назвала. У жены мать была
еврейка, а отец, погибший на войне, – грузин. Жена и помнила, что он ее так
ласково звал – малую – царица Тамар. Вот, выходит, в память об отце и назвали
дочурку. Сейчас она, что твой трамвай пятый номер, поперек себя шире, у самой
большая семья…
–
Сядем, что ли? – предложил я.
– Да
нельзя. Тут контроль ездит, нам особо рассиживаться не дают. У меня перекус в
одиннадцать часов. Приходи, тогда и посидеть можно.
Ровно
в одиннадцать часов мы сидели на скамейке, в густой тени, под старой акацией.
Грешен, принес старику фляжку с холодным винцом. Выпили мы по два глотка,
отметили знакомство. Старик подкрепился едой, захваченной из дома, и я от
угощения не отказался: закусил винцо половиной умело присоленного огурчика.
– Ты
сказал, что в Израиль тебя заманили хитростью, – спросил я. – Это как?
– В
девяностом году умерла моя жена любимая, – начал рассказ дворник, – а дети
сразу, гуртом, решили ехать в Израиль. У каждого семья, дети, внуки, значит,
мои это внуки, ты понял? Общим числом двадцать человек в дорогу собралось.
Положение тогда в городе было дрянь совсем. Только Москвой и кормились, но
все-таки не ближний край. Я-то понимал, почему дети мои решили с места сняться.
Только обидело до невозможности, что они это меж собой решили, а я – будто
чурка какая, бревно несознательное. Меня, значит, только в известность
поставили: «Мы, папа, решили ехать на родину предков, потому что в нашей родной
и любимой Кашире скоро никакой жизни не будет, а у нас дети. Так что
собирайся».
Тут я
им и показал вот этот кулак, и сказал все, что о них думаю. А ехать
категорически отказался. Я им сказал, что «дома и солома едома», а они пусть
себе ищут счастья за морями. Никто их не держит. Я ж от могилы Сонечки моей
никуда пожизненно не двинусь. Ты понял?
Старик
замолчал, поддев носком кроссовки желтый лепесток акации.
– Этот
цвет хороший, не клейкий, – сказал он. – А, бывает, прямо присосется к
асфальту, отковыривать приходится… Ладно, пишем дальше историю с продолжением.
Уговоры были, как без них. Тамарку на меня пускали. Месяца два уламывали, но я
кремень, сам видишь. Не сдался. Так они и улетели без меня, но с багажом. В
нем-то и вся загвоздка. Все, что могли, дети мои с собой взяли: меблишку там,
дрянь одну, подушки, даже коляски детские… Кое-что продали, а на деньги
вырученные купили в столице брильянт. Приличный, дорогой. Совесть никого не
мучила, потому что все квартиры свои, а старший даже домок отдельный, оставили
государству. Тогда еще никакой приватизацией и не пахло.
Ладно,
купить дело нехитрое, а как через таможню-торможню провезти? Собрание устроили
дети, как сделать, чтобы на границе их не стопорнули с этим брильянтом? Много
было идей, да все дурные. Тогда я и предложил под гвоздь брильянт этот чертов
спрятать. Ящиков деревянных у них было с десяток для контейнера. Вот в один, с
тряпьем, забил я толстый гвоздь, потом его вытащил. В дыру брильянт палочкой
засунул, гвоздь подпилил и на место поставил. В общем, все сделал чисто, не
подкопаешься.
Улетели
мои соколики. Прибыли в Израиль благополучно. А меня оставили дома. Ну,
позвонили сразу же. Сказали, что поместили их в вагончики при лагере, у города
Хайфа. Большой, говорят, лагерь: тысячи людей на временном содержании. Живут,
значит, денег дали много. Учат местный язык и ждут груз, который малой
скоростью плывет по морю. С грузом, говорят, все в порядке. Значит, и брильянт
наш цел и невредим. Тоже плывет. Ты понял?
Прошло
месяца два. Живу я один, и все из рук валится. Каждый день на могилку жены хожу…
Выпивать, если честно, стал лишку. Вот один раз сижу у могилки и будто слышу
голос моей дорогой Сонечки: «Эх, обалдуй ты, старый дурак! Что же ты с собой
делаешь такое? Под забором помереть хочешь? Где твои дети родные, внуки, а где
ты?!»
Но
держусь. Прошел так еще месяц. Старший мой из лагеря того, тем временем,
съехал. Обосновался в городе Холоне, квартиру нашел на съем. Багаж получили.
Только звонят мне на другой день в панике полной. Папа, говорят, ты не помнишь,
под каким гвоздем «предмет». Как, говорю, не помнить: ящик с исподним, а гвоздь
самый верхний на крышке, там еще клеймо рядом.
«Нет,
– говорят, – там ничего. Ты, папа, что-то путаешь. Тот гвоздь был спиленный, а
этот нормальный. Ты бы приехал, разобрался. А то ящики стоят в нашей квартире с
гвоздями и жить сильно мешают».
Дело-то
нешуточное! Все деньги моего семейства в том брильянте. Ты понял? Веришь, ровно
через месяц был я в Холоне и стоял перед теми ящиками. Залы-то здесь, в
квартирах, большие. Весь зал и был ящиками уставлен. Я сразу свой нашел и
гвоздь обнаружил на месте. Отверткой ковырнул, клещами дернул. Нет – не тот
гвоздь, а под ним и нет ничего.
Тут
мой старший и говорит: «Папа, делать что-то нужно. Что обо мне лично братья и
Тамарка подумают? Беда! Ищи папа, брильянт!» Ты понял? Веришь, пятеро суток все
гвозди из ящиков вытаскивал. Ну, с перерывом на сон и еду, а также поездку в
столицу нашего еврейского государства город Иерусалим и к Мертвому морю.
Утром
шестого дня вытащил я последние гвозди из последнего ящика. Нет брильянта! Ты
книгу «Двенадцать стульев» читал? Аналогичный случай. Тут как-то сразу и другие
мои наследники подъехали с женами, мужьями и внуками. Серьезный народ,
озабоченный. Только детки, как и положено, веселятся. Сын мой старший и
говорит: «Папа, в связи с утерей нашей единственной драгоценности и надежды
всей жизни обязан тебе сказать, что вместо нее ты должен в Государстве Израиль
остаться навовсе». – «Это еще почему? С какой стати?» – спрашиваю. – «А потому,
– говорит дочка моя любимая – Тамара, – что ты сам наш любимый брильянт,
единственный».
Тут
детки мои стали хохотать как полоумные, а внуки на деда прыгать и орать, что
таким манером меня заманили в гости, а тот камушек давно найден, и больше меня
никуда из еврейского государства не отпустят. Ты понял?
Ну,
съездил я в Каширу. Все оформил честь по чести. На кладбище сходил, памятник
поправил. Вернулся в Израиль. Дочка моя любимая – Тамара – тоже теперь в Холоне
живет, и я вместе с ней… Ты только учти: никто меня с метлой ходить не
заставляет. Дети мои устроены хорошо. Пособие имею. Только разве может человек,
пока он живой, без дела сидеть?
– Вот
ты и уничтожаешь красоту, – сказал я. – Такой цветопад замечательный!
–
Уничтожаю, – согласился старик и улыбнулся, как умеют улыбаться только очень
добрые люди.
Из книги еще неизданной.
Рис. И. Тумановой
Комментариев нет:
Отправить комментарий