На старом кладбище Рима
 |
Каждый раз, когда я бываю в Риме, недалеко от центрального вокзала Термини сажусь на трамвай Nо. 19 и еду на кладбище «Чимитеро Верано», чтобы навестить мою бабушку Зину (Зельду). Так получилось, что, покинув СССР на 92-м году жизни, до Америки моя бабушка не добралась и нашла упокоение в Вечном Городе, на 29-м участке еврейской секции старинного кладбища. Я кладу на гранитное надгробье маленький камешек, присаживаюсь рядом и мысленно пробегаю по приметным поворотам ее непростого жизненного пути.
* * *
Родом она была из Смоленской губернии, из небольшом городка Велижа, но первую половину своей жизни прожила на северо-востоке Белоруссии в Витебске; там же вышла замуж, там родились у нее двое детей: моя будущая мать и сын, которого забрала война.
Вероятно, именно Витебск дал Зине стойкость и душевные силы на всю оставшуюся жизнь. Не знаю, как сейчас, но лет 100-150 назад странным местом был этот наполовину еврейский город. Именно так — странным и удивительным. Было в нем что-то необычное: не то воздух какой-то особенный, не то солнце там светило интенсивнее, а может, эмоциональная энергия копилась в его недрах, бурлила и рвалась выплеснуться наружу. Казалось, земля не могла сдержать этот глубинный напор и оттого вспучивалась зелеными холмами, которые резко вздымались над оврагами и подбрасывали в небо людей и животных. Они взлетали ввысь, но вот чудо — обратно не падали, а, словно насмехаясь над земным притяжением, плавали себе среди облаков над белокаменными храмами, зелеными садами и почерневшими от дождей крышами изб и синагог, что с документальной точностью отобразил в своих картинах Марк Шагал. А еще холмы Витебска, будто в ладонях, удерживали реку Западная Двина, воды которой сперва озорно извивались по городу, а затем вырывались на простор и убегали прочь подальше на север, в щедром стремлении поделиться с другими городами и странами мощным эмоциональным зарядом, которого в Витебске было в избытке.
Энергия, клокотавшая под коврами зеленых холмов, приводила к тому, что, словно грибы после летнего дождя, то и дело в Витебске и его окрестностях возникали удивительные таланты. Поначалу они там росли и крепли, напитывались живительными соками чудного города, будоражили местную жизнь, а когда становилось им тесно в узких улочках, растекались по всему свету. На память приходят имена художников, когда-то живших в Витебске: Ильи Репина, Иегуды Пэна, Казимира Малевича, Марка Шагала, Роберта Фалька, кинематографиста Бориса Волчека. А еще скрипача Бориса Гутникова, композитора Марка Фрадкина, писателя Лазаря Лагина (Гинзбурга) — того, который придумал Старика Хоттабыча, и прекрасного поэта и переводчика Самуила Маршака. Мало того, недалеко от Витебска полтора века назад родился Федор Махнов, самый высокий человек, когда-либо живший на земле, его рост был 2 метра 85 см. Да, нечто мистическое было в этом городе.
Вот в таком необычном месте жила моя бабушка Зина. Впрочем, чтобы напитаться энергией этого города надо было еще иметь подходящий характер. Не каждому это дано, но у Зины именно такой характер был — волевой, храбрый, да и ума не занимать, что было весьма заметно. Ей даже прозвище дали: «Васса Железнова» — по имени героини известной пьесы Максима Горького. Поэтому, стоит ли удивляться, что году эдак в 1919-м ее вызвали в городской отдел ВЧК и тамошний начальник сказал:
— Ты баба молодая, энергичная и с головой. Вот мы тут с товарищами покумекали и решили выдвинуть тебя на ответственную должность. Назначаем тебя главным агрономом Белоруссии. Завтра и приступай, оправдывай высокое доверие!
Тут, несмотря на солидность этого учреждения, не могла она удержаться от смеха:
— Да вы что, граждане-товарищи, серьезно? Какой же из меня агроном? Я ведь городская, свеклу от березы не отличаю… Вы уж кого пограмотнее поищите.
— Ах вот ты как! — Разозлился этот гражданин-товарищ в кожанке и злобно хлопнул револьвером о стол. — Не желаешь подчиняться революционной дисциплине? Я вот тебе щас пущу пулю в лоб и враз у тебя грамотности-то прибавится!
А что? Он и пустил бы, ему не впервой. Что она могла сделать? Сказала «еду», взяла мандат и верхом на лошади поехала по деревням. Но, как я сказал, была у нее голова на плечах, поэтому в первом же селе нашла самого знающего крестьянина и попросила, чтобы он ей объяснил, что надо в это время года делать? Какие полевые работы, какие семена, когда и как сажать и прочие премудрости крестьянского дела. Все в книжечку записала и поехала в другую деревню. Там собрала мужиков и уже как заправский агроном стала давать им указания: что и как в поле делать, что, когда и как сажать, и так далее. Удивлялись мужики — городская, а ведь как все доподлинно знает! Так целый год и проработала «агрономом», пока не отпустили. Обошлось…
Поскольку, как известно, противоположности сходятся, волевая и сильная бабушка Зина весной 1921 года вышла замуж за доброго, скромного и работящего человека, моего дедушку Моисея. Ему, похоже, волшебный город Витебск не передал своего эмоционального заряда — был он человек тихий, неконфликтный и скрупулезно честный. Кто знает, может, эти его качества и привели к тому, что не пришелся он ко двору советской власти, ибо долго на свободе жить она ему не позволяла. Моисея постоянно арестовывали. По каким поводам? Да не все ли равно? У них ведь как — если надо план по арестам выполнять, то повод всегда найдется, был бы человек под рукой. В те годы сроки давали еще небольшие, поэтому дедушку отправляли в тюрьму или лагерь сначала на два года, через некоторое время на три, а затем сроки стали длиннее. Так что быть на воле ему приходилось мало и поднимать двоих детей, Соню и Абрашу, бабушке приходилось в основном одной.
А потом наступило время, которое сейчас называют Голодомором. В Белоруссии был он не так ужасен, как на Украине, но все же… В городе появились голодающие украинские крестьяне, которые добирались туда в поисках еды. Словно призраки бродили они по улицам и умоляюще протягивали руки, а когда голод уносил остатки их сил, ложились на землю и навсегда затихали. Населению Витебска тоже пришлось туго: жили впроголодь, продовольствия катастрофически не хватало, полки магазинов были пусты, и за всякой мелочью выстраивались длинные очереди.
Разумеется, прежде всего голод навалился на семьи репрессированных. В 1932 году, аккурат после Хануки, дедушку опять арестовали, причем с полной конфискаций имущества, что почти наверняка гарантировало его семье голодную смерть. Энкаведешники с лоснящимися от сытости физиономиями приехали на грузовике и забрали из дома абсолютно все: мебель, посуду, детские кроватки, игрушки, унесли все съедобное, отобрали деньги, обыскали даже 10-летнюю Соню, мою будущую мать, и ее 9-летнего брата. Нашли у них в карманах по маленькой монетке, Ханука-гельт, что отец подарил на праздник, — отняли и эту мелочь. Бабушку с работы уволили, и тогда она поняла — голодная смерть стоит у порога их пустого дома и с нетерпением ждет своей трапезы. Я говорю «бабушка», но было ей тогда только 38 лет. Поначалу она просила соседей и родню помочь, кто чем может, хоть какой-то едой. Одна близкая родственница равнодушно отказала со словами: «Дырявый мешок все равно не наполнишь». Другие сперва помогли чем смогли, но поскольку сами жили впроголодь, то тем и ограничились. Купить хоть какие-то продукты, денег не было, и есть стало совершенно нечего.
Зина одолжила у соседки казанок и нож, обдирала со стен обои и вываривала из них крахмальный клей, чтобы хоть как-то накормить детей. У них болели животы, они постоянно плакали от голода и боли, а спустя несколько дней уже просто лежали на голом полу пустой комнаты и молча смотрели в потолок запавшими глазами. Этого зрелища Зина вынести не могла, что-то в ее голове сдвинулось, разум помутился, она вышла из дома и побрела к мосту, под которым текли черные воды реки. Поднялась на середину моста, перегнулась через перила, запрокинула голову, закрыла глаза, и...
Но нет! Этот удивительный город не позволил ей уйти вот так — ни за что, раньше времени, пока не вырастила детей и не дождалась мужа из лагеря. В Книге Судеб была записана для нее еще долгая и тяжелая жизнь. В самый последний миг чьи-то цепкие руки схватили Зину, втянули обратно на мост, и сквозь затуманенное сознание услышала она: «Ты что, баба, совсем одурела? Грех это! Ну-ка, отойдем давай подальше».
Она не помнила, как стояла, уткнувшись лбом в чей-то забор, медленно приходила в себя, а потом ноги сами повели ее обратно к дому — туда, где были ее дети. Брела, не замечая ничего вокруг, пока не запнулась обо что-то покатое. Опустила глаза и разглядела у себя под ногами мертвого человека. Руки его были широко раскинуты, зимнее солнце отражалось в невидящих глазах, а окоченевшие пальцы правой руки сжимали булыжник. Бабушка склонилась, приподняла руку мертвеца, чтобы сложить ее ему на грудь, и увидела, что не камень держали его пальцы, то была здоровенная картофелина. Видимо, добыл ее где-то этот несчастный, но до рта донести уже не хватило сил. Зина схватила бесценный подарок с того света — и домой!
С того момента что-то изменилось в ее жизни — пошла у нее полоса удач. На другой же день смогла найти работу в лавке скобяных товаров, получила аванс и купила овсяной крупы. Понемногу откормила детей, да и сама стала приходить в человеческое обличье. Через месяц Соня и Абраша достаточно окрепли и смогли опять пойти в школу, худо-бедно жизнь стала налаживаться.
Прошло несколько лет, навалился 37-й год. Город погрузился в оцепенение и страх, однако Зине это время принесло не горе, а радость — у Моисея закончился очередной срок. Под самый Новый Год его из лагеря отпустили и он вернулся домой. Изможденный, больной, на вид при его сорока-пяти годах можно было дать все 60. Но ведь вернулся живой!
Забыл я сказать, что бабушка в молодости, да и в более зрелом возрасте, была собой хороша. Люди говорили, что были в ней благородная стать и библейская красота: высокая, стройная, с вороньими вьющимися волосами и большими карими глазами. Да и вела себя соответственно, по-царски. Многие на нее заглядывалась, и на беду, где-то через полгода после того, как Моисей вернулся домой, приглянулась она одному мерзавцу — местному уполномоченному НКВД. Стал он к ней подъезжать и делать недвусмысленные предложения. Она ему сказала прямо: «Отвали и не приставай. У меня муж есть, и никто, кроме него, мне не нужен». На что этот уполномоченный язвительно ей ответил: «Ну, твой муж, это моя забота, с ним мы быстренько управимся, а после сама ко мне прибежишь». И той же ночью за дедушкой опять пришли. Допросили с пристрастием и дали десятку по 58-й статье. Затем отправили по этапу в Якутию — самое холодное место на этой планете.
Не в бабушкином характере было смириться с таким поворотом судьбы. Она подкараулила в подъезде того самого НКВДэшника, своей железной рукой взяла его за горло, к стене придавила и в ухо прошипела: «Мужа моего в ад отправил, сам за ним и пойдешь!» Потом сделала нечто в те годы немыслимое и смертельно опасное. Попросила соседей приглядеть за детьми, села на поезд и поехала в Москву на прием к «всесоюзному старосте» Калинину — с жалобой на НКВД. Записалась на прием и, на удивление, через несколько дней Калинин ее принял, выслушал и сказал, что разберутся. И вот чудо! То ли действительно «староста» помог, а вернее, всего удачно подоспели перемены и чистки, которые начал Берия после снятия Ежова. Негодяя-уполномоченного вскоре арестовали и расстреляли, а дедушку через полгода выпустили, так что оказался этот срок самым коротким в его лагерной биографии. Вернулся он домой из Якутии в начале 39 года совсем обмороженный, долго и тяжело болел.
Моя будущая мать Соня характером пошла в свою мать — такая же активная, смелая и волевая. В 40-м году она стала чемпионкой Белоруссии по стрельбе из мелкокалиберной винтовки. Тогда это был популярный спорт — готовились к войне. А когда в 1941 году началась война с Германией, ее брат Абраша, ему как раз исполнилось 18 лет, в самые первые дни войны ушел на фронт и вскоре погиб.
В начале июля немцы подходили к Витебску и тогда всю девчачью стрелковую команду вызвали на сборный пункт и сказали, что их забросят за линию фронта на парашютах. Кто-то из девчонок спросил: «А какое нам выдадут оружие?» Ответ был в духе того времени: «Никакого оружия у нас для вас нет. Когда приземлитесь, убьете немцев подручными средствами, завладеете их оружием и будете с этим оружием воевать. На сборы два часа». Соня прибежала домой и стала складывать вещевой мешок. Бабушка заподозрила неладное:
— Где ты пропадала? Немцы к городу подходят, собирайся скорее, последний поезд уходит. Надо бежать на вокзал.
— Нет, я в эвакуацию не еду, — сказала моя будущая мать, — нас с девочками забрасывают на парашютах к немцам в тыл воевать.
Бабушка не на шутку рассердилась:
— Ты эту дурь из головы выбрось! Я вот тебя сейчас заброшу в вагон, и тогда будет тебе наш тыл, а не немецкий!
Возник большой скандал. Бабушка сначала заперла Соню в комнату, чтобы проревелась, а потом они с дедушкой силой отволокли ее на вокзал и запихали в последний поезд, уходящий на восток. Ехали долго, под бомбежками и обстрелами, но выжили. Так попали они в эвакуацию на Урал. А потом, уже после войны, моя мать узнала, что ее подружек, тех, которых забросили на парашютах за линию фронта, немцы еще в воздухе перестреляли и никто живой даже не приземлился. Таким образом, благодаря бабушке у меня возник шанс появиться на свет.
Похоронку на сына бабушка получила уже на Урале, но поделилась этой страшной новостью только с дочерью. Мужу решила пока ничего не говорить — знала, что этого он не переживет. Она и моя будущая мать хранили тайну все военные годы. Они даже изредка писали от имени Абраши поддельные письма, которые дедушке самому прочитать было трудно из-за плохого зрения, и Соня читала ему вслух. Когда в последний месяц той войны родился я, моя мать хотела назвать меня именем своего погибшего брата, как это обычно принято в еврейских семьях, но бабушка воспротивилась: «Если вы ребенка так назовете, — сказала она, — Моисей сразу догадается, что Абраши уже нет в живых. Он этого не переживет». Поэтому решили они назвать меня в честь моего прадеда, бабушкиного свекра раввина Якова, тоже убитого немцами в самом начале войны. А когда пришла победа, бабушка придумала историю, будто вызвали ее в военкомат и сообщили, что сына не демобилизуют, а оставляют для дальнейшей службы в группу оккупационных войск в Германии. Дедушка, похоже, поверил. Впрочем, рано или поздно правда должна была всплыть. Спустя года полтора он нашел в комоде спрятанную похоронку, с трудом прочитал, и через несколько дней его не стало — истерзанное сердце старого зэка этого удара не вынесло. Так, в свои 53 года бабушка стала вдовой.
Где-то лет через семь после войны, а может, через десять, бабушка поехала в Белоруссию, чтобы разыскать могилу сына; и еще была у нее надежда узнать обстоятельства его гибели. Каким-то образом ей удалось выяснить название поселка, вблизи которого в бою погиб Абраша. Приехала она туда, стала показывать людям снимки сына, и местные крестьяне, муж с женой, привели ее за околицу к братской могиле, покрытой гранитной плитой, под которой лежали погибшие мальчики. Среди других имен на плите значилось «Угорец, Абрам Моисеевич 1923–1941».
Долго стояла она у могилы, гладила ладонью имя сына на плите, и слезы текли по ее щекам. За кладбищенской оградой собралась вся деревня, люди молча за ней наблюдали, о чем-то шептались, долго не уходили. Крестьянка, что стояла у могилы рядом с бабушкой, взяла ее за руку и тихо заговорила:
— Я твоего сына хорошо помню. Он был единственным солдатом, кто еще живой оставался после того боя, но раненый и ходить не мог. Его к себе в сарай забрал наш председатель сельсовета — вон, гляди, он там с краю стоит, за оградой. А когда через несколько дней в село зашли немцы и стали про евреев спрашивать, он их к сараю привел и твоего сына отдал. Один немец протянул ему пистолет и говорит: «Сам стреляй». Председатель пистолет у немца взял и выстрелил мальчику в голову. Потом утащил тело и бросил вот сюда в яму к другим мертвым солдатам. Немцы ему за это пуд муки дали.
Ни слова не сказала бабушка, ушла за деревню в поле и там до ночи одна простояла. А когда стало совсем темно, подобрала у дороги тяжелый камень, спрятала за пазуху и пошла к избе того председателя. Но сделать то, что задумала, ей не дали. Неожиданно появились из темноты несколько местных мужиков, видимо, следили за ней, камень отняли, руки скрутили, забросили в кузов полуторки и увезли на станцию. Когда подошел поезд, запихали ее в вагон и сказали: «Уезжай, пока цела, и никогда больше в наших краях не появляйся».
* * *
— Что ж, пора мне, — говорю я и поднимаюсь с гранитной плиты, — здесь положено говорить: riposare in pace. Полагаю, за три десятка лет в этой земле ты научилась понимать по-итальянски? Чао, бабушка…
Я выхожу за ворота высокой кирпичной стены старого кладбища и пешком иду обратно к центру Рима, чтобы вновь влиться в нескончаемый круговорот жизни великого города…
Рассказы и эссе Якова Фрейдина на его веб–сайте: www.fraden.com
Комментариев нет:
Отправить комментарий