Вырисовывавшаяся к тому времени блоковская позиция, по утверждению А. Эткинда, «свободно переливалась из христианского социализма в политическое безумие». Я бы добавил: сильно отягощенное тем густопсовым антисемитизмом, когда в своей ненависти человек доходит до неодолимого желания бить пахнущих чесноком «жидов» «в зубы» (согласно одной из записей его дневника за 1917 г.).
ПОДЗЕМЕЛЬЯ АЛЕКСАНДРА БЛОКА
Ведь если на Блока наклеивать ярлык (а все ярлыки от него отставали), то все же ни с каким другим, кроме «черносотенного», к нему и подойти было нельзя.
Зинаида Гиппиус
Прилагательное «тайным», как мне представляется, О. Матич использовала с достаточной степенью обоснованности, но что касается «слухов», то какие уж к 2008 году слухи — все было давно известно. В 1991 г. сотрудник Института мировой литературы им. А.М. Горького РАН Сергей Небольсин в 8-м номере журнала «Наш современник» за 1991 г. опубликовал статью «Искаженный и запрещенный Александр Блок», в которой предал гласности ранее укрываемые советской цензурой антисемитские записи из дневников и записной книжки, а также отдельные фразы из частных писем поэта. Вот, к примеру, одна, из записной книжки, помеченная 1917 годом: «Жиды рыщут в штатской и военной форме. Их царство. Они, «униженные и обиженные» — втайне торжествуют».
Одни втайне торжествуют, другие втайне изливаются в ненависти к торжествующим. Славное время! Настолько славное, что, вскоре осмелев, Блок начал изливать свою ненависть явно, причем в беседе с совсем даже не тайным, а явным представителем нелюбимого им племени. Однажды он был ненадолго заключен чекистами в тюрьму за членство в Вольной Философской Академии и оказался в одной камере со своим «коллегой» Ароном Штейнбергом. Годы спустя, в эмиграции, Штейнберг вспоминал, что более всего Блок говорил с ним о Распутине (в положительном ключе). Противников же старца он, уничтожая на тюремной стене клопов, называл «клопиными шкурками». При этом Штейнберг был шокирован рассуждениями Блока на еврейскую тему, причем корни его антисемитизма так и остались Штейнбергу непонятны[1]. Что ж, попробуем с ними (корнями) разобраться.
Принято считать, что антисемитизмом Блока заразили Эмилий Метнер[2] и Андрей Белый, с которыми он особенно сблизился в период их сотрудничества (1910-1913) в руководимом Метнером издательстве «Мусагет». Но их общеизвестный антисемитизм был головной, от Вагнера и Чемберлена, а в своих тайных записях и шокирующих откровениях со Штейнбергом Блок ни в какие умствования не пускался, писал и говорил о сегодняшнем, накипевшем, не дававшем покоя. Ведь наступило их царство!
Так что, если искать среди блоковского окружения повлиявших в известном направлении на, прямо скажем, податливого в этом отношении поэта, то прежде всего я бы обратил внимание на Николая Клюева, с которым Блок настолько сблизился в 1910 году, что начал в письмах к нему каяться и изливать душу.
«В течение нескольких лет Клюев продолжал настойчиво воздействовать на Блока, пытался склонить его к разрыву с «культурой», увлечь с художественного пути на путь религиозного служения (разумеется, не в церковно-ортодоксальном смысле). Это вполне отвечало его собственным устремлениям тех лет».
Позднее, в 1916-м, Клюев, работая на публику под Распутина и по-хлестаковски разыгрывая из себя хлыста, милого сердцу Блока и других интеллектуалов-сектопоклонников, подарил Блоку сборник «Мирские думы» с дарственной надписью: «Головой лягать — мух гонять. Миром думать — смерть попрать. Из бесед со старцем Григорием Распутиным». Согласно Александру Эткинду, лучше других разобравшемуся с блоковскими настроениями, особенно периода Смуты, Блок довольно сложными отношениями связывал Распутина с большевизмом. Клюев же чуть ли не с первых дней прихода к власти большевиков принялся воспевать их вождя и по-своему понимаемый большевизм.
3 августа 1918-го Блок надписал на подаренном матери экземпляре своих «Стихов о России» строфу из Клюева, который в то время был для него «едва ли не высшим авторитетом… в моральных и религиозных вопросах» (А. Эткинд), а покойный Распутин — важнейшим явлением «космической революции»:
Есть в Ленине керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истока разрух
Он ищет в «Поморских ответах».
Причем, слово «исток» Блок предложил матери понимать не как причину, а как разрешение указанного явления (российских разрух).
Вырисовывавшаяся к тому времени блоковская позиция, по утверждению А. Эткинда, «свободно переливалась из христианского социализма в политическое безумие». Я бы добавил: сильно отягощенное тем густопсовым антисемитизмом, когда в своей ненависти человек доходит до неодолимого желания бить пахнущих чесноком «жидов» «в зубы» (согласно одной из записей его дневника за 1917 г.). Тут уж явно не Метнер с Вагнером потрудились.
Вспомним тюремную историю Блока. Примерно в то же время имела место тюремная история и у Клюева. Цитирую К. Азадовского:
«Хитрость Клюева, насколько можно понять, заключалась в том, что он постоянно «нашептывал» Есенину мысль, будто во всем, что происходит в России, «виноваты жиды». «И Клюев с его иезуитской тонкостью, — сказано у Бениславской, — преподнес Е<сенину> пилюлю с «жидами» (ссылаясь на то, что его мол, Клюева, они тоже загубили)… Добавил Клюев еще историю о себе: «Жиды не дают печататься, посадили в тюрьму (курсив мой. Н.О.)». <…> Я несколько раз входила в комнату во время таинственных нашептываний Клюева, но, конечно, при мне Клюев сейчас же смолкал»[3].
Не так ли точно «хитрый» Клюев долгие годы воздействовал и на Блока? Если так, то несложно догадаться, кто же они, обозначившиеся в результате этого воздействия «виновники того, что происходит в России». Цитирую дневник Блока: «16 июня 1917:
«Зал полон народу, сзади курят, на эстраде — Чхеидзе, Зиновьев (отвратительный), Каменев, Луначарский. На том месте, где всегда торчал царский портрет, — очень красивые красные ленты (они — на всех стенах и на люстрах) и рисунок двух фигур — одной — воинственной, а другой — более мирной, и надпись через поле — С.С.Р. и С.Д. Мелькание, масса женщин, масса еврейских лиц, и жидовских тоже. Я сел под самой эстрадой».
Теперь эти ненавистные Зиновьев, Каменев и прочие «еврейские» и «жидовские лица» стояли у власти. Однако, алогизм мировосприятия Блока и его кондовый анти-либерализм не позволяли понять, что они-то и есть те самые, во главе с придуманным мистификатором Клюевым — Лениным, разрушители ненавистного ему «февральского» государства. Это они утверждали свою власть с помощью погромных банд, одну из которых сам же он воспел в поэме «Двенадцать».
Но Клюев, скорее всего, лишь влиял на Блока в направлении, устремленном к настроениям широких обывательских масс. Корни же блоковского антисемитизма, как мне представляется, были куда глубже. То было явление не столько характерное для консервативной интеллектуальной среды, в которой он как личность формировался в нулевые — 10-е гг. (что отчасти оправдывало его в глазах современного читателя как жертвы чьего-то пагубного влияния), сколько процесс сугубо личного свойства, включающий особенности нездоровой наследственности, психологические травмы детства, связанные с отцом (которого он однажды нарисовал на рукописи «Возмездия» в виде «осужденного» пожилого еврея), болезненный интерес к вопросам крови, мистицизм, веру в вампиров и тяжелую форму ресентимента, пережитого между Февралем и Октябрем. Ведь в ту же эпоху нулевых — 10-х гг. ни в коей мере не изолируясь от тех же интеллектуалов-консерваторов и их «пагубного влияния», жили и творили оставшиеся совершенно свободными от антисемитизма Мережковский, Философов и Гиппиус, Федор Сологуб и Федор Степун, Михаил Арцыбашев, Александр Амфитеатров, Иван Бунин, Максим Горький и многие другие русские мыслители, поэты и писатели. Но только Блок, я в этом уверен, мог в 1913 г., беседуя с уважаемым приват-доцентом кафедры русской истории Санкт-Петербургского университета А.Е. Пресняковым, ничтоже сумняшеся, наговорить такую мешанину средневекового мракобесия, патологической юдобоязни и глубинной ненависти к посюсторонней жизни, которую приводит в своих воспоминаниях его собеседник:
«А.А. Блок говорил о евреях. <…> Говорил о неразрешимости русско-еврейского вопроса, потому что даже самый душевно-цельный еврей, если его понять, прочувствовать — вскрывает в глубинах психики, быть может даже психофизики своей — некоторую основу, перед которой сжимается с содроганием чувство арийца. Говорил о „могучей силе отравы“, которую несут евреи в арийскую среду. Эта отрава рисовалась ему в „желтых“ тонах. Эта „желтая“ сила — отравляет все светлое, принижая и засасывая его тиной пошлости. И пошлость быта вырастала в его речи в „желтый яркий мираж“ — в космическую силу претворяющую <?> мертвящей отравой всю жизнь. И это надвигающаяся с роковой неизбежностью сила. Мощь семитизма — в соблазне посюстороннего рая, вполне достижимого, притупляющего упоением мнимой, принижающей благостью бытового благополучия, — рая, который рисовался Блоку в колористическом образе — ощущении желтого, терпкого, насыщающего всю бытовую и душевную атмосферу — и грозит оно растворить всякую духовную глубину, убить всякий порыв — в „желтом“ благополучии, где все пошло, все конечно»[4].
Гордый человек, привыкший первенствовать и покорять сердца, с наступлением недолгой послефевральской «весны», он вдруг явственно ощутил свою чуждость, маргинальность наступившей эпохе. Ведь ее героями стали не поэты, а «кадеты»: Милюков, Маклаков (кстати, защищавший Бейлиса на судебном процессе), Изгоев, Винавер, Аджемов, Гессен и другие совсем не симпатичные Блоку «лица». Не лучшим образом обернулось дело с «воцарением» последнего Временного правительства во главе с Керенским: «все те же песни, все те же лица». Вот тогда-то Блок и обратил внимание на рвущихся к власти большевиков, о которых, по сути, ничего не знал, создав для себя, не без помощи Клюева, образ некой очистительной («от буржуев», а заодно, вероятно, и от «жидов») секты. Которую особенно энергично буквально с октября 17-го принялся воспевать его недавний наставник. Секта, на их беду, оказалась тоталитарной по методам властвования и чисто социалистической по поставленным целям. А социализму, как 60 лет спустя, на основании нелегкого личного опыта установил Фридрих Горенштейн, «имманентно присущ антисемитизм». Мазохистом он быть не захотел и навсегда покинул лучшую из стран мира.
Интересно, что Александр Эткинд, лучший, на мой взгляд, знаток блоковских интеллектуальных блужданий (монография «Хлыст», ч. 4 «Поэзия и проза. Блок»), о его антисемитизме не говорит ни слова. Хотя нарисованный им портрет у всякого мало-мальски понятливого читателя не оставляет сомнений: человек подобных взглядов и настроений попросту не мог не быть антисемитом. Особенно показательна в этом отношении глава «Бакунин». Блок — восторженный поклонник этого анархиста-антисемита:
«…вся риторика государства в Катилине, как и поэзия разгула в Двенадцати, откровенно основана на текстах и подвигах Бакунина. Это он обещал уничтожить государство, очистив природную сущность человека. «Займем огня у Бакунина! — взывал Блок в одной из первых своих статей; о Бакунине можно писать сказку». «Любовь к Бакунину, — заключает Эткинд, — Блок пронес через всю жизнь».
Замечу, к тому самому Бакунину, который, к примеру писал такое:
«Итак — весь этот еврейский мир, образующий единую эксплуатирующую секту, нечто вроде народа-пиявки, прожорливого коллективного паразита, организованного внутри себя не только через границы государств, но даже через все различия политических взглядов — этот мир в настоящее время, по большей части, по крайней мере, находится в распоряжении Маркса с одной стороны и Ротшильда с другой. Я знаю, что Ротшильды, какими бы реакционерами они ни были, высоко ценят достоинства коммуниста Маркса; и что, в свою очередь, коммунист Маркс чувствует себя неодолимо увлеченным инстинктивной привлекательностью и почтительным восхищением к финансовому таланту Ротшильдов. Их соединяет еврейская солидарность — та столь мощная солидарность, которая поддерживалась в течение всей истории.
Это должно казаться странным. Что может быть общего между социализмом и высокими банковскими сферами? Ах! Дело в том, что авторитарный социализм, коммунизм Маркса желает мощной централизации государства, а там, где есть такая централизация, должен обязательно быть Центральный банк государства. А там, где существует такой банк, евреи могут быть уверены в том, что они не умрут ни с холоду, ни с голоду». (М. Бакунин. Полемика против евреев).
Эткинд тщательно разбирается с образом Исуса (именно так, с одним И, как у раскольников) в «Двенадцати». У автора поэмы он — андрогин и «больше похож на языческого Диониса». Невольно задумаешься, почему бы тогда самому Дионису «в венчике из роз» не возглавить шествие пьяных красногвардейских погромщиков? Ведь написанная буквально вслед за «Двенадцатью» и идейно тесно связанная с поэмой статья «Катилина» как раз и «переодевает» русскую революционную мистику в языческие римские одежды. Кажется, Дионис был бы Катилине более подходящей парой, чем старообрядческий русский Исус.
Как мне представляется, к этому подтолкнул автора его наполненный антисемитизмом ресентимент. Блок мстил, как умел — по-писательски. Превратив исторического Иисуса в андрогина, он ведь избавил его не только от пола, но и от национальности, расквитавшись таким образом с некогда «соблазнявшими» его христианскими юдофилами соловьевского розлива и осуществив заветную мечту русских антисемитов. Которым, как известно, «ни в чем, а в особенности в антисемитизме, без Христа не обойтись» (Фр. Горенштейн).
Примечания
[1] Изложено по кн.: Эткинд А. Содом и Психея. М., 2015, стр. 83.
[2] В будущем — активный гитлеровец.
[3] Азадовский К. Жизнь Николая Клюева. Изд. Журнала «Звезда», 2002.
[4] Безродный М.В. О юдобоязни Андрея Белого. «Новое литературное обозрение» № 28 (1997).
"Семь искусств"
Комментариев нет:
Отправить комментарий