Разговор о моем поколении
Материал любезно предоставлен Tablet
Под жарким не по сезону зимним солнцем на похоронах Стюарта Шоффмана сошлись несколько сотен скорбящих. Ученый, сценарист, переводчик Давида Гроссмана, А. Б. Иегошуа, Аарона Аппельфельда и Меира Шалева, Стюарт, сын известного гебраиста, родился в Бруклине, учился в ешиве во Флэтбуше. Окончил Гарвард и Йель, работал репортером в журналах Time и Fortune, потом перебрался в Голливуд, написал сценарий к фильму «Час блаженства» с Робом Лоу в главной роли.
Однако община израильских англосаксим, то есть англоговорящих евреев, лучше всего запомнила Стюарта как обозревателя The Jerusalem Report. Некогда считавшийся главным англоязычным журналом Израиля, Report породил таких известных авторов, как Дэвид Горовиц, Зеэв Хафец и Йосси Кляйн Халеви. Начиная с 1990 года Стюарт 17 лет с увлечением писал о культуре, политике и своей мучительной борьбе с раком, который в 74 года свел его в могилу.
На похоронах к Роберте, его жене, и двум их детям, Дани и Рафи, присоединились друзья и почитатели Стюарта, многие из них — коренные израильтяне, но в основном англосаксим. Большинство, как и я, иммигрировали в Израиль в 1973 году, в смутное время после войны Судного дня. Мы приехали практически с пустыми руками, пошли служить в Армию обороны Израиля, строили карьеру журналистов, юристов, преподавателей, коммерсантов, растили детей, потом заботились о внуках. Теперь, поседевшие и заметно сгорбившиеся, мы стоим на пороге старости. Обводя взглядом кладбище, я невольно спрашивал себя, что именно привело нас в Израиль? Кем мы были в молодости? Наивными идеалистами? Упрямыми авантюристами? Первопроходцами? Что отличало наше поколение олим — новых иммигрантов в Израиле — от прочих, размышлял я, и какое наследие мы, можем быть, оставим по себе?
Израиль, в который мы когда‑то приехали, радикально отличался от той высокотехнологичной страны с активным обществом и превосходной кухней, каков он теперь. Тогда это было, скорее, захолустье, здешние жители относились к низшему уровню среднего класса, государство была слаборазвитым, преимущественно аграрным. Израиль в ту пору только что стал свидетелем того, как Ясиру Арафату — на бедре у него висела кобура — стоя аплодировала Генеральная ассамблея ООН, приравнявшая сионизм к расизму. Израильских граждан в ту пору не пускали в Индию, Китай, 12 стран соцлагеря; после арабского нефтяного эмбарго 1974 года с нами порвали отношения 20 африканских стран. Израилю в ту пору президент Соединенных Штатов угрожал санкциями, если Израиль не отдаст Египту часть оккупированного Синайского полуострова, Израиль в ту пору бойкотировали Burger King, Pepsi, Pizza Hut и почти все японские автопроизводители. В Израиле в ту пору почти не было ни ночных клубов, ни приличных ресторанов, керогазы заменяли центральное отопление, новостной телеканал был один‑единственный — Израилю в ту пору отчаянно не хватало культуры, в нашем, американцев, понимании.
Совершить алию было трудно, и не только из‑за отсутствия «Нефеш бе‑Нефеш» , организации, помогающей новым иммигрантам за час завершить бюрократическую эквилибристику, которая у нас занимала годы. Кроме того, мало кто из жителей Северной Америки хотел переезжать из исключительно благополучной страны в значительно более бедную, из полной безопасности туда, где каждый день подстерегает опасность. Мало того, что мы по‑прежнему воевали со всеми — двадцатью и одним — арабскими государствами; крупные теракты — как в Маалоте , Кирьят‑Шмоне , на Прибрежном шоссе — были обычным делом. Военная служба считалась обязательной даже для олим лет тридцати, и несколько сотен солдат‑иммигрантов не имели тех преимуществ — от чистых носков до корзин с подарками на Пурим, какие получают сегодня восемь тысяч с лишним «солдат‑одиночек» .
Америка была далеко — не только в культурном и экономическом смысле, но и в плане логистики. О прямых перелетах тогда почти не слыхали, а один‑единственный телефонный звонок — обычно из таксофона, с пакетиком железных жетонов — мог обойтись в сотню долларов. В Соединенные Штаты ездили редко и, как правило, с полупустыми чемоданами: обратно их везли битком набитыми хлопьями Cheerios, консервированным тунцом, туалетной бумагой и прочим, без чего не могут жить англосаксим.
Но едва ли не труднее всего было смириться с отношением к олим коренных израильтян. Сабры, как они себя называли, уважали тех олим, кто бежал от гонений в Иране и Восточной Европе, к тем же, кто променял американский рай на израильское осажденное гетто, относились с подозрением и даже с презрением. Считали их выбор безумием. И обычно реагировали так: «Ма, иштагата?» Ты что, рехнулся?
И все‑таки мы приехали. С университетским образованием, избалованные (по израильским меркам), мы переселились в страну, население которой составляли преимущественно закаленные трудностями «синие воротнички». Общенациональное единство, которое помогло Израилю одержать победу в Шестидневной войне 1967 года и последующей Войне на истощение , стремительно распадалось, правое Движение за неделимый Израиль вступило в конфликт с партией «Мир сейчас» . Олим, с которыми я познакомился в моем иерусалимском центре абсорбции, в основном беженцы, зачастую были растеряны и озлоблены. Американцы же, напротив, отличались оптимизмом, даже во время непростой адаптации. Мы приехали в Израиль не вопреки опасности и международной изоляции, а именно из‑за них, чтобы защищать страну и по возможности делать ее лучше. Мы были бодры, энергичны и вдобавок благодарны.
Быть может, мы рехнулись? Были под кайфом еще с 1960‑х? Нет, мы всего‑навсего были продуктами уникального момента в еврейской истории, либералами, голосовавшими преимущественно за Демократическую партию, наши родители пережили или Великую депрессию в Америке, или Холокост в Европе. Многие из наших отцов участвовали во Второй мировой войне. Но в душе мы стыдились. Нам не давало покоя ощущение, что американские евреи не сделали ничего, чтобы спасти те 6 млн, играли в стикбол и танцевали джиттербаг, пока их соплеменники горели в печах Аушвица. И хотя победа Израиля в 1967 году, возможно, придала американским евреям смелости впервые открыто заговорить о Холокосте, в то же время она выявила равнодушие наших родителей к молниеносным завоеваниям Израиля.
Победа также подстегнула намерение освободить советских евреев. Они откликнулись на триумф Израиля требованием к коммунистическим властям разрешить алию. Некоторых сослали в лагеря, как Иду Нудель и Натана Щаранского. Американские евреи вдруг узнали, что 3 млн их единоверцев практически находятся в неволе, им запрещено учить иврит и выражать поддержку Израилю. Как могли мы, граждане самой свободной страны в истории, не воспользоваться правом, которого лишили советских евреев? Как могли мы жить в Америке, в холе и неге, пока Нудель, Щаранский и множество других еврейских героев нашего времени принуждены работать и мерзнуть в Сибири? Как могли мы оставаться в стране, которая не принимает нас полностью — пусть и не так жестоко, как Советский Союз, — потому лишь, что мы евреи?
Многих из нас не оставляло чувство, что понятие «американский еврей» своего рода оксюморон. Так думали самые известные наши писатели — Филип Рот, Бернард Маламуд, Сол Беллоу, — боровшиеся со своей расщепленной идентичностью. То был последний момент в истории, когда американских евреев еще считали отличной этнической группой. Только евреи жевали бейглы, твердые, как камень, только евреи ели копченую лососину, слушали песенные пародии Аллана Шермана, отдыхали на курортах Борщового пояса. При этом не существовало евреев‑космонавтов, телеведущих, героев сериалов. Записи Уотергейта доказали — причем никто не удивился, — что президент Никсон ненавидит евреев, и хотя университеты Лиги плюща впервые в истории принимали немало евреев, никуда не делись клубы и жилые районы, куда евреям был ход заказан. Никуда не делись и антисемитские организации вроде «Общества Джона Берча» и Американской независимой партии . Теракт в моей синагоге в Уэст‑Ориндже, штат Нью‑Джерси, в 1971 году, приписывали Ку‑клукс‑клану.
Но вместе с чувством вины, ощущением чуждости и постоянными угрозами молодым американским евреям открылся калейдоскоп личностей и идей. Начиная от Шломо Карлебаха до Меира Кахане — от свободной любви до сопротивления — от Любавичского Ребе до раввина‑реформиста Ричарда Хирша и консервативного движения «Хавура». За одну и ту же неделю можно было поучаствовать в демонстрации за свободу советских евреев и против войны во Вьетнаме. Те, чья юность пришлась на конец 1960‑х — начало 1970‑х, прониклись идеями активизма и необходимости личного участия в судьбе страны — идеями, которые маленькая, но рьяная группа американских евреев привезла с собой в Израиль.
Неудивительно, что многие из нас не ограничились переездом. Мы стали частью энергичного гражданского общества Израиля, на добровольных началах помогали правым и левым, обществам по охране окружающей среды, службам экстренной медицинской помощи. Мы осели не только в Иудее или Самарии, но и в Галилее и в пустыне Негев. И хотя точных данных нет, бьюсь об заклад, что среди моих американских сверстников в Израиле доля участвовавших в голосованиях была куда выше, чем в среднем по стране, — не 70, а почти 100%.
Притом, несмотря на все эти достохвальные свойства американских олим, большинство из них так никогда и не влились в израильское общество. И хотя некоторые дослужились до высоких должностей в дипломатическом корпусе и в разведке, бегло на иврите говорили немногие. По большей части они женились на таких же англосаксим и общались преимущественно с другими англоязычными. Сторонясь сугубо светского израильского общества, мы воссоздавали собственные религиозные общины, будь то ортодоксальные, консервативные или реформистские. Мы хранили верность НФЛ и нашим любимым бейсбольным командам, отрывались под Спрингстина и Grateful Dead, праздновали День благодарения и 4 июля. Помимо The Jerusalem Report мы читали The Jerusalem Post, «А‑Арец» на английском, с недавнего времени — The Times of Israel , смотрели ILTV и i24 News. Евреи, в Америке считавшиеся национальным меньшинством, в Израиле стали американским меньшинством.
И у нас были дети. Как многие израильские иммигранты в первом поколении, американские олим радовались, что их дети растут в независимом еврейском государстве, билингвы, но на иврите говорят без акцента, проходят классические этапы израильского взросления — от участия в молодежном движении до службы в армии и хупы. Кое‑кто из наших внуков будет с грехом пополам говорить по‑английски. Мы знали счастье, но нам знакомы и ужас войн и серийных террористических актов, и мучительное ощущение, что наши семьи расплачиваются за нашу сионистскую мечту.
Мы были стойкие ребята, почти 30% американских олим, кто выдержал и не вернулся в Соединенные Штаты. Мы мирились с бесконечной бюрократией, зияющей культурной пропастью, государственными кризисами, с тем, что уровень жизни зачастую далек от того, какой мы имели бы в Америке. Мы дожили до того, что существенные части американской еврейской общины, в особенности молодые либералы, отдалились от Израиля и рассматривают его главным образом сквозь призму палестинского вопроса. В материальном смысле мы получили очень мало — никаких высокооплачиваемых должностей в сфере технологий, но наша жизнь обогатилась смыслом. Мы были благодарны и во многом благодарны и сейчас.
И это стало очевидно на похоронах Стюарта Шоффмана. Скорбящих объединила не только печаль, но и ощущение, что мы чего‑то добились, что мы, как Стюарт и другие из нашего поколения, внесли свой вклад, пусть даже небольшой, в построение государства. Мы приносили жертвы, но в конечном счете во имя целей, куда более важных, чем мы сами.
Я верю, что это и будет нашим наследием. Наивные авантюристы, пожалуй, даже провидцы, мы предпочли связать судьбу с Израилем и выдержали все последствия этого решения. Мы иммигрировали из Америки, но в каком‑то смысле так и не расстались с ней — ни в жизни, ни, очевидно, в смерти. Собравшись вокруг могилы Стюарта, мы выполнили одну из последних его просьб. Мы хором спели «Новый Орлеан», песню, которую в 1972 году сочинил Стив Гудман и записал Арло Гатри , оба американские евреи. И все знали слова.
Оригинальная публикация: Talking About My Generation
Комментариев нет:
Отправить комментарий