Голубок
Однажды к нам в экспедицию заехал генерал, который инспектировал удаленные погранотряды. Генерал, непривычный к большим высотам, начинал страдать горной болезнью. В башню, где стоял телескоп, он не пошел, от угощения отказался, но, выпив стакан привезенного с собой коньяка, встрепенулся и спросил: правда ли что наша вселенная замкнута. Мы подтвердили. Генерал строго посмотрел на сопровождавших его офицеров:
— Слыхали?!
Офицеры взяли под козырек:
— Так точно, товарищ генерал! Слыхали.
— Слыхали! Вот так и границу, мать вашу, держать как вселенную. Замкнутой!
В слове «замкнутой» он сделал ударение на предпоследнем слоге.
Мы жили в самой удаленной точке этой «замкнутой вселенной», затерянные среди высокогорной пустыни Восточного Памира. На западе небо подпирали пики с именами вождей мирового пролетариата, на востоке сияли семитысячники Каракорума. Горы на востоке перед восходом солнца окрашивались в изумрудные и бутылочные тона, вызывая навязчивые ассоциации с Рерихом и Рокуэллом Кентом. В этой замкнутой вселенной мы ощущали себя меньше песчинки: связи с «большой землей» у нас не было, до ближайшего населенного пункта — Мургаба — было километров шестьдесят, снабженцы про нас забывали, и только один по фамилии Скиталец по‑своему нас «баловал». Однажды, в конце апреля, когда ночная температура еще опускалась до минус двадцати, а дневная уже была около нуля, он «поднялся на горку» и ввалился в кухонный барак со своей дежурной прибауткой:
— Плазменный привет! Свежо питание‑с?!
И словно в цирке из‑за его боярского тулупа выпорхнула невысокая и крепко сбитая молодая особа, которую Скиталец, продолжив лицедействовать, представил с жестом конферансье:
— Верочка Голубок!
Верочка, не поздоровавшись, шмыгнула за общий стол и, не снимая мохнатой вязаной шапочки, подвинула к себе пустую тарелку, доверху наполнив ее из общей кастрюли нашей нехитрой пищей — картошкой с тушенкой. Мы подивились: всякий, кто поднимался впервые на «крышу мира» из Оша за световой день, после перевала Ак‑Байтал испытывал горную болезнь, сопровождавшуюся тошнотой и отвращением к запаху любой пищи. А этой пышке было хоть бы что. Оказалось, что у нее низкое подчерепное давление, и для нее здесь — рай земной. Скиталец, который нашел Верочку на отдыхе в Евпатории, привез ее заботиться о наших «курдюках». Этим словом, вообще‑то означающим жировое отложение над бараньим задом, Скиталец почему‑то называл наши желудки. Верочка была профессиональной поварихой с большим опытом работы в курортном общепите. По распоряжению Скитальца Голубок стала хозяйничать на кухне. Вкусно она готовить не умела, сказывался общепит. Со скороваркой, нашим главным после оптических приборов орудием труда, справиться не смогла: в первый же день скороварка взорвалась, крышка вылетела как снаряд, пробила кровлю кухонного блока и только по счастливой случайности не зашибла Верочку. Кровлю заделали, однако теперь мы ели все недоваренное. Наша долина находилась почти на высоте Монблана, и из‑за низкой температуры кипения воды любая пища варилась очень медленно, а мясо вообще часов семь‑восемь. В результате тяжелее всего пришлось нашим вегетарианцам, которые всегда имели пищевые привилегии. Раньше, пока «мясоеды» упражняли челюсти в пережевывании ноги барана или козла, прожившего долгую скитальческую жизнь, вегетарианцы поедали орешки, мед, курагу и всякую молодую зелень, которые изредка завозили наверх. Теперь все привилегии вегетарианцам были отменены, а ключ от кладовки хранился у Веры под одеждой.
Новые порядки, введенные Верой, просуществовали несколько смен, до осени. В отличие от других членов экспедиции, она ни разу не спустилась передохнуть на нижнюю базу в Оше, не уезжала домой, а вскоре выяснилось, что она собирается замуж за памирца по имени Шабдан, работавшего в нашей экспедиции шофером. Перемена Вериного статуса печально отразилось на экспедиционном рационе, поскольку Верочка стала тайком подкармливать не только своего будущего мужа, но и всю его родню. Деревня памирца была в трех часах езды от нашей базы, в сторону Хорога, на реке Тогузбулак. Под склоном горы стояли несколько беленьких домиков, окруженных деревьями и кустарником. Деревни памирцев не производили такого удручающего впечатления, как поселки памирских киргизов, но от них веяло щемящим чувством хрупкости человеческого бытия, быть может, в силу контраста, который являли спичечные коробки жилищ, стоящих на кромке осыпей под грандиозными пиками, на которых никогда не таяли снега. Западный Памир, состоявший из глубоких долин и поднебесных гор, разительно отличался от высокогорной пустыни Восточного Памира, среди которой мы жили. Устав от марсианских пейзажей, мы иногда позволяли себе ненадолго нырнуть по тракту в сторону Хорога, чтобы увидеть деревья, луговую зелень, прозрачный поток воды, белые домики и красивых памирских женщин, носивших желто‑зеленые платья и шаровары. В деревне, где жил Шабдан, нас привечали, зазывали попить чай с молоком или сливочным маслом, угощали свежими лепешками, которые пекли из местной муки. В домах у памирцев было уютно. Мы пили чай на летней веранде и вели неспешные беседы о мироздании, а в холодные дни хозяева приглашали в главную комнату, где была печь. Такая комната выглядела очень архаично и интригующе: потолок подпирали столбы, на которых висели рога архаров, окон не было, а свет проникал сверху, через дымник, находившийся в центре потолка. Квадратные щиты, положенные под углом друг к другу, образовывали над ним подобие шатра.
Осенью я вновь оказался на Памире, сменив на короткое время руководителя группы. Меня удивило, что памирцев теперь трое. Один — водитель «уазика», другой — водитель бензовоза, в котором не было никакой нужды (мы отправляли бензовоз за горючим раз в два месяца), третий — дизелист, подменявший бессменного Васю, уехавшего наконец навестить семью в Оше. Памирцы почему‑то обедали отдельно. Вера круглилась и румянилась, в то время как все остальные теряли в весе и ходили с «тощими курдюками». Раздражение, которое обычно появлялось вместе с усталостью после первого месяца пребывания на высокогорье, на этот раз нарастало гораздо стремительнее. В один из дней, после наблюдений, еще до рассвета, мы как обычно спустились с башни, дрожащие от холода и голода. Нас ожидала серая яичная болтушка, поджаренная на прогорклом хлопковом масле. Вера швырнула ее на стол в сковороде, но «омлет» выскочил и скользнул на пол. Она подняла с пола и подала.
Увидев, что никто даже не притронулся к еде, Вера сказала:
— Это все. Жрачка заканчивается.
— Ты уверена? — спросил я
Продовольствие мы завезли две недели назад, когда поднимались.
— Хорошо хаваете, — ответила Вера.
Мы переглянулись, и я понял, что сейчас кто‑нибудь запустит сковородой ей в голову. Чтобы остановить непреднамеренное убийство поварихи, я сказал:
— Баста! Ты уволена. Ключ на стол и — свободна.
Вера, ни слова не говоря, шмыгнула в свою комнату, которая была рядом с кухней, заперлась на ключ и, очевидно, решила дождаться своего жениха, который вместе с односельчанами уехал на нашей экспедиционной машине, что было строжайше запрещено. Вламываться к Вере мы не стали, отжали топориком дверь кладовой, нашли сильно оскудевший набор продуктов, однако здесь было явно еще не на один завтрак.
Днем памирцы вернулись. Они пришли в наш домик втроем, когда мы уже выспались и попивали чаек в общей кают‑компании. Верин жених Шабдан был высоким и статным сероглазым шатеном, внешность которого могла служить оправданием легенды о происхождении памирцев от воинов Александра Македонского. Двое других, коренастые, смуглые и небритые парни, тоже светлоглазые, были более характерны для этих мест. Приглашать к чаепитию я их не стал, а спросил, с каких это пор они покидают базу на экспедиционной машине без разрешения. Шабдан проигнорировал мое замечание и задиристо сказал:
— Ты мой народ зачем обидел?
Все в нашей компании прекратили пить чай и с удивлением уставились на Шабдана. Увидев искреннее непонимание, он добавил:
— Ты Вера обидел.
Тут все и прояснилось.
— Не знал, что Вера из твоего народа.
— Вера — мой жена, ты уволить не можешь, — продолжил он свои нападки.
Я до последнего момента не мог поверить в Верино замужество. Шабдан был парень из себя видный, а среди памирских девушек встречаются просто красавицы.
— Твоя жена, — твердо сказал я, — работать на кухне больше не будет.
Он пристально посмотрел на меня и неожиданно произнес:
— Твой народ — самый плохой народ, везде война делает.
На мгновение повисла тишина, но тут наш Коля, человек непосредственный, обидевшись за титульную нацию, выпалил:
— Да если бы не наши — русские, вас бы тут моджахеды давно…
К счастью, я догнал Колину мысль и перебил:
— Повариха нам не нужна — забирай. Мы будем готовить на кухне сами, как раньше.
Шабдан пристально и, как мне показалось, куражливо, что совершенно несвойственно местному населению, посмотрел на меня:
— Рахмаджон‑мулло говорит: твой народ наших детей ворует, кров берет…
Эта неожиданная и загадочная фраза вызвала различную реакцию у меня и у остального коллектива. Наши парни стыдливо потупили глаза и потеряли боевой задор, осознав, что речь идет не совсем о русских. Я же опешил: подобное в этих краях слышать раньше мне не доводилось. Рахмаджон‑мулло, на которого он сослался, некоторое время назад работал в нашей экспедиции снабженцем. Его узбекское имя было Рахматжан. Он жил в Оше, где совмещал официальную трудовую деятельность с должностью муллы. Было неожиданно услышать это имя в связи с наветом, но тут я вспомнил, что не раз слышал от того же Рахматжана нелестное мнение о памирских горцах, и решил намекнуть, правда, не указывая имен:
— Знаешь, Шабдан, там, в долине, про памирцев тоже говорят разное, только я этому не верю.
Шабдан, конечно, понял смысл сказанного, но воспринял мои слова не как призыв к разуму, а как оскорбление. Он сначала побледнел, потом покраснел от гнева, потом безмолвно полоснул ребром ладони по своей шее — понятный жест — и вышел, хлопнув дверью. Следом за ним ушли и двое его односельчан.
— Кутас! — воскликнул Коля в сердцах. — Что это он тебе сказал?
Мне не понравились лукавые лучики в уголках Колиных угро‑финских глаз и я резко ответил:
— Спроси у него сам, если хочешь, только вежливо.
Расстановка сил была явно не в нашу пользу. Положиться я мог только на Колю — человека циничного, но умевшего оценить обстановку, с которым мне приходилось и раньше попадать в переплеты. Два других наших сотрудника с перепугу завели бессмысленный разговор о том, кого из окружающих народов безопаснее всего было бы взять на работу: осевших в Средней Азии русских, узбеков из Оша, местных киргизов или памирцев. Ситуация, между тем, быстро разрешилась. Пока мы, как сказал Коля, чесали репу, памирцы забрали с собой Веру и уехали на нашей машине. Когда мы спустились с пригорка, на котором стоял наш домик, в хозяйственный блок, то увидели, что в кухонный стол красноречиво воткнут большой нож.
Было очевидно, что они объявили нам войну…
Коля, называвший под влиянием нашего дизелиста Васи всех местных без разбора (но, естественно, за глаза) «кутасы» или «кутасовы дети» (то есть «дети яка»), был очень оживлен.
— Помяни мое слово, — сказал он, — кутасовы дети вернутся сегодня к закату.
Тут наши предчувствия совпадали.
— Будем готовиться, — сказал я.
— К чему? — с тревогой в голосе спросил Тема.
— Убивать приедут, — грозно сказал Коля. — Делать секир‑башка.
Теме, который на самом деле носил грозное имя Тимур, не повезло. Он напросился в экспедицию и почти с самого начала сожалел о своем поступке: тяготы памирской жизни угнетали его психику. Левая рука у него была короче правой и слабо развита, так что рассчитывать на его физическую помощь было сложно.
— Могут привести моджахедов, — многозначительно произнес Игорек.
Подобные мысли, изредка не лишенные здравого смысла, постоянно роились в голове сына гэбэшного генерала. Игорек был загадочной персоной. Трудно сказать, что он делал в экспедиции большую часть времени. Временами сидел без видимой цели за ближайшей скалой, в разговорах намекал, что участвовал в каких‑то спецоперациях, упоминал про отца, который курировал диссидентов, в частности Сахарова. При этом вел себя безобидно и привез с собой в экспедицию большую пуховую подушку, будильник и градусник. «Подушку льюбит», — ерничал Коля.
— Игорек, ты на карту смотрел? — спросил Коля. — В этой части Афгана даже суслики не водятся.
— Ты не в курсах, — парировал Игорек. — Есть сведения, что месяц назад группа моджахедов перешла границу. Погранцы говорят, что засекли их у базы гляциологов, там они ихнюю бабу подранили.
— Это тебе погранцы по прямому проводу? — поинтересовался Коля. — Игорек, если они сунутся, задушишь их подушкой.
Игорек строго посмотрел на Колю, взял со стола кухонный нож и метнул его в стену. Нож ударился лезвием, но не вонзился.
— Туповат, — сказал Игорек.
— Вот и отлично, — сказал я, — потренируйся. С патронами у нас негусто.
Мы пошли с Колей в подсобку и принесли «сейф», самодельный сварной металлический ящик, из которого извлекли два ствола: обрез, изготовленный из винтовки Мосина, и десятизарядный охотничий карабин «сайга». К карабину прилагались оптический прицел и две обоймы. Мы зарядили обе. Наш полярный домик стоял на пригорке, на скальном массиве, окна выходили на все стороны, так что обзор был отличный, но реальную оборону было бы держать непросто. Мы перенесли в наш домик остатки продовольствия, наполнили питьевой водой бочку, стоящую в кают‑компании, просеяли пару десятков ведер угля для буржуйки. Уголек был завезен никудышный: приходилось его вручную отделять от породы и просеивать от пыли на панцирной сетке, снятой с кровати, иначе он не горел. Самую серьезную проблему представляла дизельная станция, которая находилась возле кухонного блока в отдалении от нашего домика. Станция требовала постоянного присмотра: включать и выключать дизель и следить за уровнем топлива мог практически каждый из нас, но для того, чтобы менять масляные фильтры и поддерживать все необходимые режимы, были необходимы профессиональные навыки. Проблему представлял и второй автомобиль, старый «Газ‑66», на котором привозили воду из реки (вода накачивалась помпой в большую бочку) или бензин из Мургаба. Автомобиль был в рабочем состоянии, но шины с двух передних колес Шабдан отвез в ремонт в Мургаб, с тех пор так и не вернул.
Едва мы окончили подготовку к осаде, они нагрянули. Уже вечерело. Приехали не на нашем «уазике», а на незнакомой «ниве». Из машины вышли двое — Шабдан и незнакомый парень — и направились в нашу сторону. Они дошли до ближайшего фонарного столба, метрах в двадцати от домика, и там остановились. Двое других остались сидеть в открытой машине: один спереди, другой сзади. Судя по всему, они были вооружены. Шабдан прислонился к столбу и, очевидно, ожидал каких‑то действий с моей стороны. Я прекрасно знал, насколько трудно, даже невозможно переубедить в чем‑то упрямого местного человека, но все‑таки решил выйти поговорить, может, удастся примириться. Коля с «сайгой» и Игорек с обрезом стали возле окон и приоткрыли створки, «чтобы уравнять позицию». Я вышел на ступеньки и как можно спокойнее и миролюбивее сказал:
— Слушай, Шабдан. Давай замиримся. Здесь никто никого никогда не обижал, пока не появилась женщина.
— Рахмаджон‑мулло говорит правду, — с упорством ответил он. — Другие так тоже говорят.
— А кто еще? — спросил я.
Он не ответил.
— Ладно, — сказал я, — не хочешь — не отвечай. Кто бы это ни говорил, он сказал неправду, но машину верни, ты же не вор. А Веру не привози. Пусть она тебе детей рожает, если жена.
По лицу Шабдана я понял, что затронул его за живое, и спонтанно усугубил:
— Если не знаешь, куда деть Веру, я тебе помочь ничем не могу.
Лицо Шабдана буквально дернулось, как от тика или удара. В машине, где не могли слышать нашего разговора, но видели его реакцию, сидели горячие люди. Один из них выкрикнул в нашу сторону что‑то недоброе, а другой с откровенным намерением поднял на уровень плеча ружье, но выстрела не последовало. Коля с грохотом распахнул окно, высунул ствол с оптическим прицелом, направил его на Шабдана и убедительно передернул затвор. Шабдан неприятно ухмыльнулся, повернулся к своему спутнику, и они, не проронив ни слова, направились к своей машине. На этом «переговоры» закончились. Те двое вышли из машины. Оба со стволами. На местных деревенских они были не похожи: одеты в длинные серые халаты, сапоги и какие‑то странные войлочные шапки — плоский блин со швом по периметру, я таких до этого не видел. Я вошел в дом, мы заперли двери и стали наблюдать за непрошеными гостями из окон. Мои коллеги подавленно молчали.
— Хреновый ты переговорщик, — сказал Коля.
Я с иронией взглянул на него:
— Ты бы, несомненно, справился лучше.
В этот момент ко мне вернулось абсолютное спокойствие.
— Главное, — сформулировал Коля, — кутасы поняли, что мы их на мухоморе видали.
Было понятно, что «наши гости» что‑то затевают, но то ли не могут решиться, то ли ждут наступления темноты. Они разбили лампочки на всех фонарных столбах, но дизель не отключали, и он равномерно тарахтел, позволяя нам и им, засевшим в хозяйственном блоке, согреваться электричеством. Была середина ноября, морозно, но сухо, снег в нашей долине еще ни разу не выпадал, и черная земля постепенно сливалась с черными окружающими скалами. Луна, к сожалению, тоже была нам не помощница, она находилась в последней четверти, восходила поздно, ближе к трем часам ночи, и «наши гости» вскоре стали практически невидимы. Свет мы не зажигали, чтобы не стать мишенью, а они играли на нервах, периодически включая фары дальнего света в нашу сторону.
— Что они там делают? — нервно спрашивал Тема, но вопрос повисал в воздухе.
Наконец, Коля не выдержал:
— Мины закладывают, — сказал он, подмигивая Игорьку.
— Точно. Если грамотно сделают, то мы накрылись медным тазом.
Игорек пустился в теоретические рассуждения о минных растяжках, но в этот момент равномерное тарахтение дизеля прекратилось. Наступила тишина, затем двигатель взвыл, заскрежетал, и вновь установилась напряженная тишина. В отдалении раздались несколько сухих выстрелов, и вдруг громоподобно бухнуло. Гриб маслянистого пламени с темной кромкой взлетел до небес за кухонным блоком.
— Бочку с бензином грохнули, ё! — с идиотским восторгом воскликнул Игорек.
Стало светло, и мы увидели, как темные фигуры с оружием в руках возвращаются к машине. Они подъехали ближе к нашему домику и минут десять били дальним светом в дверь и окна, а мы ожидали атаки. Потом неожиданно развернулись и уехали. Свет фар скользнул по одинокой скале на повороте дороге, и они исчезли. Ни одного выстрела в нашу сторону они так и не сделали. Мы, однако, оставались всю ночь в напряжении, спать никто не ложился, молча пили чай, подозревая, что за их внезапным исчезновением может таиться какая‑то хитрость.
Утром, когда рассвело, мы смогли оценить пейзаж после несостоявшейся битвы. Вначале мы опасались заходить в заминированное, с точки зрения Игорька, пространство и осмотрели окрестности: развороченная бочка с бензином еще дымилась, вкопанную цистерну с соляркой они тоже пытались поджечь, но она не разгорелась. Используя длинный металлический прут в качестве щупа и убедившись, что никаких растяжек нет, мы обнаружили, что наши враги, возникшие на ровном месте, пробили радиатор в единственной остававшейся на ходу машине «Газ‑66», а в генератор дизеля воткнули лом. Мы остались без транспорта, практически без продовольствия и без электричества (резервный дизель уже давно стоял на ремонте). Ночная температура начинала подходить к минус двадцати. Надо было продержаться до того момента, когда о нас вспомнят и пришлют транспорт. До ближайшего населенного пункта, Мургаба, было далеко, до Памирского тракта — всего лишь 12 километров, но его ближайшая к нам центральная часть в это время года практически не использовалась. Машины доезжали со стороны Киргизии до Мургаба, а со стороны Таджикистана до Хорога (уже шла война в Афганистане). Движение между этими двумя точками было настолько незначительным, что киргизские женщины на окраинах Мургаба и Сары‑Таша выкладывали на дорогу стираную одежду — на просушку и, если повезет, на глажку: ее мог отутюжить случайный грузовик.
Вначале мы пытались запустить резервный дизель, но попытка не удалась, и долгими вечерами мы сидели в темноте вокруг тлеющей буржуйки, в которой постоянно поддерживали огонь, как неандертальцы. Спали в кают‑компании, где была плюсовая температура. Остатки продовольствия быстро таяли, и мы предпринимали судорожные попытки добыть пищу. Несколько раз выходили на охоту, однажды даже подстрелили низкорослого местного архара, но он упал в пропасть. Казалось, проще попасть в сурка: они были большие — 30–40 сантиметров в холке. Днем сурки вылезали из нор и неподвижно грелись на холодном солнце. Памирские киргизы охотились на них камнями. Они шили из их огненно‑красных шкур шапки, жиром лечились, а мясо употребляли в пищу, но мы не могли себя пересилить, хотя в какой‑то момент едва не дрогнули. Был вариант отправиться за 30 километров к киргизу‑охотнику, местному Дерсу Узала, ловившему для зоопарков памирскую живность — грифов, которых он кормил падалью, и даже снежных барсов. Я был у него дважды, мы обменивали у охотника чай на ячье молоко. Смущало нас не то, что придется вместе с гостеприимным хозяином пить киргизский чай из пиалы, которую он никогда не мыл, так что она заросла темным жиром толщиной в палец, а то, что потом надо возвращаться пешком. В итоге выбор пал в пользу марш‑броска в сторону Мургаба. Но тут Игорек, который постоянно что‑то искал, наткнулся на гору ветоши, под которой наш отсутствующий дизелист Вася припрятал с десяток банок тушенки, несколько промерзших головок лука и бутылку мутной браги. Это позволило протянуть еще пару дней, и тут про нас вспомнили. На базу поднялась машина с продовольствием, присланным новым снабженцем. Новым, благодаря неведомой ротации, оказался не кто иной, как Рахматжан. Сам он на горке не появился. После того, как я связался с руководством экспедиции в Мургабе, нас попросили оставаться до прибытия комиссии по расследованию инцидента. Комиссия прибыла: всех многократно опросили, взяли подписку о неразглашении, транспорт и оборудование списали, и они прибавились к гигантскому кладбищу изуродованных и брошенных машин и механизмов вокруг нашей базы.
Случай, как говорит Аристотель, это совпадение по меньшей мере двух независимых событий. Месяца через полтора после возвращения домой меня неожиданно попросили принять участие в перегоне новых машин на Памир. Очевидно, больше никто не соглашался. Почему машины надо перегонять, а не везти железной дорогой, по крайней мере до Андижана, было для меня загадкой. Машин оказалось две — «ГАЗ‑66», вездеход военной сборки, который производили в Горьком, и советский джип — «уазик» производства Ульяновского автозавода. Я подумал, поблагодарил за доверие и, как все, отказался. Приглашение вновь преодолевать холода и дороги выглядело безумным. Однако через несколько дней ко мне вернулись, используя естественные в подобных случаях соблазны: премиальные и внеочередной отпуск. По словам руководства, выходило, что на всю дорогу понадобится 10–12 дней:
— И хоп! — щелчок пальцами. — Делов‑то!
— А кто водители? — спросил я.
Водителями оказались Эргеш, проработавший в экспедиции много лет, и Рахматжан, наш снабженец, тот самый Рахмаджон‑мулло. Открывались широкие возможности для очной ставки, и я согласился. Мне предстояло составить маршрут, получить вместе с Эргешем машину в Горьком, встретиться в Ульяновске с Рахматжаном и сопровождать машины по маршруту до памирской базы.
Эргеша я оценил в один из первых заездов на Памир. Зимней ночью на спуске с перевала Ак‑Байтал у нас заклинило двигатель, погасли фары, сдох аккумулятор, и машина превратилась в мертвый кусок металла. Эргеш выдохнул загадочное слово «три»; я мгновенно понял свою задачу и стал, не переставая, оттирать ветошью индевеющее стекло. Что он за ним видел, одному Б‑гу известно. Он напряженно вглядывался в абсолютно черное пространство за лобовым стеклом, приговаривал что‑то типа «болды‑болды», играл ножным тормозом, интуитивно подтягивал и отпускал ручник, беспрерывно, то резко, то плавно, крутил баранку и в итоге вырулил на безумном и невидимом серпантине. Благодаря ему мы остались живы.
Рахматжан, в отличие от Эргеша, был непростым человеком. Его предки, баи, владели практически всей землей вокруг города Ош. Главой рода был дядя Рахматжана. Местные дехкане по‑прежнему относились к нему как к баю, и хотя земля числилась колхозной, приходили и спрашивали его разрешения на сельские работы. Наша нижняя база находилась на принадлежащей ему земле, по которой протекал арык. По одну сторону арыка стояли два экспедиционных домика, переоборудованные из старых сараев. По другую находилось громадное, вытоптанное лошадьми поле, обсаженное тутовыми деревьями, а в глубине стоял большой белый дом, за которым располагались конюшни. У дяди Рахматжана был свой конезавод, он поставлял лошадей на скачки и имел собственных жокеев. Владения за арыком напоминали плантацию из фильма про американских рабовладельцев в Алабаме. Говорили, что у этого дяди тоже есть рабы и даже есть свой зиндан. По всей огромной территории под тутовыми деревьями были закопаны бутылки с коньяком. Утром, до жары, дядя любил посидеть в тени старых шелковиц, ветви которых не обрезали на корм шелкопряду. Завидит кого‑то из наших, помашет призывным жестом хозяина и под коньяк из пиалы хвалится своими любимыми лошадями и дочерьми. Сыновей у него не было. Рахматжан был его правой рукой.
Посмотрев на карту, я приуныл. Огромные отрезки пути по несколько сотен километров шли через безлюдные степи и пустыни и казались зимой непреодолимыми. Я было попросил, чтобы наше путешествие отложили на середину весны, но начальство было непреклонно. Без машин экспедиция бездействовала. Сначала я проложил короткий маршрут, который шел через Нижнее Поволжье и оренбургские степи вниз к Аралу, а далее через Кызылкум в Ферганскую долину, в Ош. Маршрут был авантюрный, значительная часть приходилась на безлюдную пустыню, но, к счастью, его забраковали. Не из гуманных соображений — оказалось, что он ведет через закрытые зоны космодрома Байконур. Другой маршрут, длинный, пересекал Башкирию, Южный Урал, по целинным степям через Петропавловск вел в Казахстан — в Темиртау и Караганду, откуда вдоль берега Балхаша спускался в Чуйскую долину, часть которой уже находилась в Киргизии. Столица Киргизии Фрунзе расположена на границе этой долины с Тянь‑Шанем, через перевалы которого тоже можно было попасть в Ферганскую долину, ну а оттуда, из Оша, по накатанному Памирскому тракту до точки. Всего выходило 5600 километров, на 900 километров длиннее короткого маршрута. Щелчки пальцами не сработали. Мы отправились в путь в первых числах февраля, а попали в Ош только к двадцатым числам марта. На Памир машины не пошли, после зимнего перегона они требовали ремонта.
Прелюдией стала ночевка у ворот Горьковского автозавода. Получив машины, счастливчики отгоняли их на огромную стояночную площадку перед заводом. Там ночевали, чтобы не оставлять машины без присмотра: документы и временный номер выдавали только на следующий день, а бензина наливали столько, чтобы чуть ли не на руках выкатить машину за заводские ворота, так что обогреваться двигателем никто не мог. Стояли лютые февральские холода. Всю ночь из машин выскакивали люди, приседали, хлопали в ладоши и пританцовывали на утоптанном снегу в пятнах машинного масла, бензина и мочи. Костры разводить не разрешалось, однако в середине ночи какие‑то парни, то ли из Молдавии, то ли с Украины, собрав ворох ветоши и выломав где‑то штакетник, смогли развести огонь, и, пока не появились заводские вохровцы, я успел немного обогреться. Тем тяжелее было возвращаться в промерзшую насквозь машину.
Под утро меня одолела дрема, я очнулся от того, что кто‑то стучался в дверь. Серое утро просачивалось сквозь плотно заиндевевшее окно. Я приоткрыл дверь и увидел на уровне ног («ГАЗ‑66» на высокой подвеске) простоволосую молодую женщину с закутанным в головной платок ребенком. Женщина трагическим голосом и жестами просила копеечку. Я пошарил по карманам и, ничего не найдя, развел руками. Женщина заплакала, и я (какой морок она на меня наслала?) полез во внутренний карман, где лежали выданные мне в бухгалтерии деньги, скатанные в рулон, ровно тысяча рублей. Гигантская по тем временам сумма. Я отвернулся, достал деньги, и, пока высвобождал верхний рубль, что‑то произошло, женщина тревожно вскрикнула и вскочила на подножку, как будто бы за ней кто‑то гнался. В следующее мгновение она склонилась, молниеносно выхватила у меня всю сумму и бросилась бежать. Сонный морок мгновенно сдуло ледяным ветром, я соскочил с подножки, бросился за воровкой, но неожиданно оказался внутри толпы цыганок — естественно, она была одной из них. Тщетно я пытался пробиться сквозь сплошной заслон тел. Они как фурии вцепились мне в волосы, в рукава и полы тулупа. Я что было мочи закричал: «Держи воровку!» В этот момент какая‑то немолодая цыганка выпростала отвислую грудь в синих прожилках и, сдавив ее, метко брызнула мне в глаза молоком. Я стал беспомощно протирать глаза, и в это мгновение услышал где‑то рядом зычный мужской голос: «У, бисово отродье!» Толпа фурий мгновенно схлынула. Усатый «запорожец», который ночью грелся вместе с нами у костра, вел ко мне пойманную и жалкую воровку. Ребенка у нее на руках не было.
— Вона?
Я кивнул.
— Отдай парню гроши! — грозно сказал «запорожец».
— Я не брала, не брала, у меня нет денег, — запричитала воровка.
— А вот мы тебе зараз раздягнем тай побачим. Пийдэш до табору голая, — не шутя сказал парень.
Воровка сверкнула глазами, полезла за пазуху и вытащила деньги.
— У‑у! — злобно сказал парень, занося над ней огромную ладонь, но не ударил, отпустил. А потом обреченно сказал: — Та тут такэ робится.
И, махнув рукой, пошел к своей машине.
Эргеш все проспал, я не рассказал ему о происшествии, но про себя решил: больше в машине не ночуем.
В Ульяновске мы воссоединились с Рахматжаном, который тоже переночевал в крытом брезентом и неутепленном «уазике». В Засвияжском районе, где находился автозавод, ни в одной гостинице мест не было, как не было их и в любой другой части города. Все номера занимали «толкачи» — кровеносные сосуды социалистической кооперации. Они приезжали со всех концов необъятной страны, чтобы протолкнуть получение дефицитной продукции. Подобная же ситуация ожидала нас практически во всех городах Урала и Казахстана, где мы предполагали переночевать. Предварительной брони у нас не было, а командировочные удостоверения Академии наук не всегда помогали: администраторы и дежурные гостиниц с большим подозрением смотрели на нашу «академическую» группу. В результате нам доставались, и это было удачей, Дома колхозника, большие нечищеные и непроветриваемые помещения, нечто среднее между стойлом и казармой, оборудованные полусотней кроватей с продавленными почти до пола панцирными сетками. Такие ночлежки существовали в большинстве городов страны, не ниже райцентра. С питанием тоже все обстояло не так просто: как‑то мне раньше не приходило в голову, что мусульманам в нашей стране сложно передвигаться за пределами своей территории проживания. Ничего, кроме свинины, нам не могли предложить ни в одной из точек советского общепита. В результате мы все (не мог же я выделяться) ели только картошку с постным маслом. Небольшое разнообразие нашим тоскливым трапезам придавал «спецпаек» Рахматжана: курага, орешки, изюм.
Мы двигались от восхода до заката, выбирая местом ночлега очередной районный центр. Утром, пока мы прогревали двигатели, Эргеш талдычил одну и ту же фразу, полную «оптимизма»:
— Машин, как человек. День человек — бар, ночь человек — джок.
Дороги были обледеневшие, а дни короткие, постоянно поднималась метель, и нам за световой день удавалось с большим трудом сделать перегон в 250–300 километров. Обозначений на трассах было мало, я боялся сбиться с пути и потерять из виду второго водителя. На всех перегонах я сидел с Эргешем, он чувствовал себя на чужой территории неуютно и менее уверенно, чем Рахматжан. Эргеш тянул заунывную песню, а я постоянно сверялся с картой и поглядывал в зеркало заднего вида: где Рахматжан? Иногда я пытался сократить дорогу, но карты «20‑километровки», которые удалось раздобыть через друзей, оказались не очень убедительны.
Большинство географических названий магией для меня не обладало: башкирские степи и однообразные города Южного Урала были отчасти знакомы, но порой приоткрывались в неожиданном ракурсе. Так, когда я ожидал телефонного разговора с домом на переговорном пункте на окраине Уфы, дверь ударом ноги распахнул парень в тулупе и монгольской шапке. Парень прошел на середину зала, мрачно сплюнул на грязный, и без того заплеванный пол, сбросил с себя тулуп и шапку, потоптал их ногами и втащил внутрь мопед. После этого он завел мопед, наполнив все помещение треском и сизым вонючим дымом, сделал несколько кругов по залу, переехал пару раз через тулуп и, поддав газу, выскочил в закрытую дверь, едва не вынеся ее напрочь. Мопед загрохотал по ступеням, подумалось — разбился в хлам, но парень вернулся, слегка пошатываясь, молча напялил на себя грязный тулуп и шапку и удалился. Что это было, сказать трудно. Публика — десятка два местных жителей, ожидавших своей очереди, и телефонистка с полным безразличием отнеслись к этому перформансу.
Однако большинство дней начиналось и заканчивалось однообразно. Вечерами, во время ужина, мы молча жевали картошку с курагой, перекидывались несколькими словами, я обозначал на карте наш следующий пункт ночевки, и мы шли спать. Лица моих сотоварищей напоминали идолов — ничего не выражали и не менялись. Сложно обмениваться впечатлениями с идолами. Правду сказать, и сам зрительный ряд не вызывал желания артикулировать, даже давно задуманную «очную ставку» с Рахматжаном я все откладывал.
Сначала шло бесконечное «хвойное мясо» уральских лесов, затем на сотни километров простерся белесый морозный туман «целинных и залежных земель Казахстана». В какой‑то момент за туманом стали интуитивно ощущаться тревожные и неопределенные формы, туман потерял однородность и начал медленно насыщаться ржавыми, сизыми и пепельно‑черными тонами, пока я не понял, что это дымы. Дымы застилали горизонт, поднимались до неба, распространялись газовой атакой, гигантской свечой, облаком, грибом — настоящее торжество газовых форм. А внизу под дымами стояли леса труб, градирен, коксовых батарей, доменных печей (слова, знакомые со школьной скамьи, стали сами всплывать в памяти), трубопроводов, кирпичных и бетонных зданий с потекшими от кислотных дождей стенами, гигантских цистерн, гор отработанного шлака и терриконов — это была зона каменноугольных бассейнов, рудников, горнодобывающих, горнообогатительных, металлургических комбинатов и фабрик, где добывали и обогащали половину таблицы Менделеева. Этот футуристический пейзаж начался у города Темиртау и тянулся почти на полтысячи километров через Караганду до города Балхаш, расположенного на берегу озера. Перед нами лежала вывороченная наизнанку земля, где слова «котлован», «бассейн», «террикон» отлились в свою законченную зрительную форму. То, что в естественных условиях было возвышенностью, стало впадиной, заполненной ядовитого цвета водой; то, что было равниной, стало горой из отработанного шлака и породы. В центре этой измененной реальности находился славный город Караганда, в котором нам предстояла ночевка. Среди черных, присыпанных снегом исполинских терриконов и по краям заброшенных карьеров стояли покосившиеся деревянные и кирпичные домики, крытые ржавой рифленой жестью. Старый центр города, в котором мы искали гостиницу, тоже находился среди терриконов. В гостинице, просевшем на один бок каменном двухэтажном строении, дежурная, немолодая женщина с бесцветным лицом и потухшими, глубоко запавшими глазами, объяснила, что центр оказался самым «залежным», шахты находятся прямо под нами, «старый» город просто висит над пустотами и в любой момент может провалиться.
— Да чтоб уже провалился, — сказала она, — вместе со всеми нами.
Город Балхаш отличался от всех предыдущих городов только цветом отвалов, имевших бурый оттенок. Заводы, где плавили медь, буквально опоясывали это загадочное озеро, разделенное (как помнилось еще из учебника природоведения для четвертого класса) на две половины — соленую и пресноводную. Оказалось, что именно от города Балхаш начинается пресноводная часть. В Балхаше у нас была последняя остановка перед длинным и трудным участком пути, который шел вдоль самого озера, а затем, через Чу‑Илийский хребет, спускался в Чуйскую долину. Там, в центре Чуйской долины, в городе Чу, находилась ближайшая гостиница. Расстояние до нее было почти 500 километров, которое мы намеревались преодолеть за световой день. Говорили, что горы невысокие и перевалы пустяковые, но именно эта часть маршрута, южный склон гор и сама Чуйская долина представляли наиболее проблемный отрезок маршрута. Среди шоферов ходили недобрые слухи про эту знаменитую на всю страну долину, и вовсе не из‑за дикой конопли. Рассказывали о бандах, которые постоянно орудуют в этом районе, убивают шоферов и воруют машины, особенно зимой, когда туда никто из собирателей конопли не суется и никакого надзора со стороны властей нет. Одна из версий сводилась к тому, что бандиты не пришлые, а разбоем занимаются местные жители. Было ли это правдой или легендами, сказать сложно, в этих краях реальность становится зыбкой субстанцией.
Я ни о чем подобном раньше не слышал, а мои сотоварищи поставили меня перед фактом: в Балхаше надо найти подходящее сопровождение (за умеренную плату) или объединиться с кем‑то из «своих» в караван из пяти‑шести машин, чтобы совместно преодолеть маршрут. Мы в этом городе провели три дня, пока не нашли попутчиков. Было ощущение, что ошские парни не торопятся. Рахматжан каждый день с утра отправлялся на поиски попутчиков (так он говорил), а Эргеш проверял местный насвай и сравнивал его с узбекским. Сравнение было, как я понял, не в пользу казахского, в котором к тертому табаку подмешивали толченый верблюжий кизяк, а родного андижанского, замешанного на чистом курином помете. Наконец, изнывая от безделья и безотрадности окружающего культурного ландшафта, я потерял терпение и стал настаивать, чтобы мы отправились завтра утром, с попутчиками или без. Под влиянием моей настойчивости или по другой, неведомой мне причине Рахматжан в тот же день сообщил, что нашел сопровождение: машину, людей с оружием, но надо заплатить. Однако к утру все переменилось. Как выяснилось, ночью подъехали еще три машины — люди надежные, свои — узбеки: пойдем караваном, сопровождение не нужно.
Дорога вдоль Балхаша долгое время была однообразной и скучной. Озеро стояло подо льдом, берег был ровный и практически сливался с замерзшей водой. Где‑то в глубине побережья прятались бесчисленные полигоны и военные городки, дорога разветвлялась, а единственный указатель «Приозерск» вызвал ностальгическое чувство. Больше на всем пути вдоль Балхаша указателей не было, поэтому я старался держаться берега. Самым запоминающимся зрительным впечатлением оказались казахские кладбища — мазары, которые километрами тянулись вдоль берега, справа от дороги. Оптимистичности пейзажу они не добавляли, однако будоражили воображение своей обманчивой древностью. Среди этих однообразных сооружений выделялись отдельные мавзолеи, над которыми были возведены высокие конусы из сланцевого камня или сырцового кирпича. Рядом с этими сооружениями торчали длинные деревянные шесты, а в самих мавзолеях имелись окна. Я заглянул в одно из них. Там было пусто. Невысокая каменная стела была прислонена к фасаду мавзолея. В верхней части стелы был схематически процарапан силуэт того же мавзолея, а ниже шла надпись на кириллице, что, очевидно, свидетельствовало о новизне памятника, хотя он и выглядел архаично. Наши новые попутчики, узбекские шоферы, бывали в этих краях и много чего наслышались от местного населения. Пока мы несколько раз останавливались, чтобы согреться чаем, я узнал от них, что кладбища эти принадлежали разным казахским племенам или родам, которые жили в Прибалхашье, а потом были насильственно выселены с земель, отданных под военные полигоны. Как я понял с их слов, они откочевали в те горы, к которым мы приближались, но возвращались хоронить своих близких на своих родовых кладбищах. Неудивительно, если потомки изгнанных казахов теперь мстили и громили машины (если это, конечно, была правда). Было о чем задуматься… И я задумался и думал об этом весь длинный отрезок пути от Балхаша до Чуйских гор. Например, что стало с теми казахами, которые жили на гигантской территории «карагандинского архипелага», оставшегося уже позади, или как далеко был от нас тот самый «буранный полустанок», в географическом и культурном пространстве которого я вдруг оказался.
В населенный пункт Чу к вечеру мы не поспели. Подъем в горы, которые только в самый последний момент стали о себе напоминать, был пологим, но занял гораздо больше времени, чем мы рассчитывали: дорога была скользкой, и машины без цепей (цепи собирались надеть только во Фрунзе) взбирались достаточно медленно. Странные это были горы, иногда среди припорошенных снегом голых холмов выглядывали глянцевые пластины черных скал, но в целом вокруг простиралась все та же пустыня: ветер гонял через дорогу сухие шары перекати‑поля. Занялась поземка, потом поднялась метель, дорога скрылась, и, чтобы не уехать в степь, нам пришлось заночевать на дорожной полосе, буквально там, где остановились. Дежурства решили не устанавливать, было понятно, что никто не отважится выйти на разбой в такую погоду. Грелись буквально на двигателях. В нашей машине он выпирал бугром внутрь кабины, разделяя водителя и пассажира. Эргеш, экономя горючее, то включал, то выключал двигатель и, пока он не остыл, можно было дремать, прижавшись к теплому кожуху. Тем не менее заснуть не удавалась, холод закрадывался под тулуп сбоку, со стороны двери, и бил буквально под дых. Эргеш тоже не спал, он положил голову в шапке, которую никогда не снимал, на бугор двигателя и бормотал, словно ему снился страшный сон. В слабом свете приборной панели я видел, что время от времени он поднимал голову, как будто хотел что‑то сказать, но передумывал. Наконец, он решился и сказал:
— Шайтан‑мороз ходит. Знаешь? Тот год три чабана в Каракуль замерзли. В их долина шайтан‑мороз пошел.
Мне стало еще холоднее и неуютнее от того, что идол — Эргеш вдруг заговорил. Но оказалось, что это только прелюдия. Он спросил, слышал ли я про такой народ — джугуд. Я встрепенулся:
— Что вдруг? Конечно, слышал.
И тогда Эргеш рассказал мне свою ночную «страшилку». Я не берусь в точности воспроизвести русский язык Эргеша, но по содержанию и стилю это выглядело примерно так.
Есть такой народ джугуд. Они в Андижан пришли из Бухары. Узбекский народ их принял. Курбон‑байрам знаешь? Куш‑тили, богирсок‑колобки из муки делают. Барана режут. У джугуд свой праздник. Лепешка делает. Узбекский мама их праздник боится. Они (джугуд) мальчик крадут. Один мальчик украли. Мальчик искали — не нашли. Джугуд мешки с мукой вокруг этот мальчик поставил, дырку сделал — кушить давал. Курагу–урюк–узюм–орешки давал. Он стал белый, толстый. Джугуд мальчик вилкалар (вилами) проткнул, весь мука с кровью стал. Джугуд из той мука лепешка делал. Кровь узбекский мальчик нужен.
— Эргеш, — спросил я, — где ты эту историю слышал?
— Мама рассказал. В Андижан было. У нас в кишлаке джугуд не жил.
— А ты в это веришь? — спросил я
Эргеш молчал, и я чувствовал, что он пристально и непонимающе смотрит на меня в темноте своими малюсенькими глазками (я уже убедился, что он видит в темноте). Очевидно, что он не ассоциировал меня с народом джугуд, иначе бы не рассказал. Он был бесхитростный человек. Может быть, это «шайтан‑мороз» нагнал на него такой первобытный страх, что буквально вытеснил в область несвойственной ему вербальной формы это дремучее «коллективное бессознательное».
Когда рассвело, стало понятно, что дела наши плохи. Было безветрие, и вокруг расстилалась кромешная белая пелена. Тракт исчез. Мы вскипятили воду паяльной лампой, которая присоединялась к сварной треноге с трубой, заварили плиточный чай и слегка согрелись. Узбеки пили чистый чай, не подмешивая в него молоко или жир, как это делают казахи или киргизы, а на тот момент это бы нам очень сгодилось, тем более что Рахматжан обзавелся овечьим молоком. Решили двигаться. Снег был неглубокий, на полштыка лопаты, но каждый метр дороги приходилось прощупывать. На наше счастье к полудню поднялся сильный ветер, который сгонял сухой снег с тракта, и он постепенно стал обнажаться. Караван пошел. К молчаливому удивлению Эргеша я пересел в машину к Рахматжану, сказал, что теперь его машина пойдет первой, а все последуют за нами. Дорога была прямая, никаких развилок и ответвлений, можно было наконец отвлечься от карты и от разбойников и поговорить с Рахматжаном наедине на предмет волновавшей меня темы, которая теперь, после рассказа Эргеша, открылась с новой стороны. Некоторое время мы ехали молча, и я сосредоточенно думал, с чего начать. Рахматжан первым нарушил молчание: похоже, что ему давно хотелось поговорить, он‑то всю дорогу ехал один.
— Ты что, говорить разучился? — пошутил он. — С таким, как Эргеш, разучишься.
— Эргеш мне историю рассказал, — сказал я, с радостью ухватившись за подсказку.
— Уважает тебя, — ответил Рахматжан. — От Эргеша кто истории слышал?
— Хочешь, перескажу? — спросил я.
— Хоп, — сказал Рахматжан, — давай историю.
И я слово в слово пересказал Рахматжану историю Эргеша.
— Эргеш тебе такую историю рассказал?! — с видимым удивлением отозвался Рахматжан. — Он дехканин, из кишлака, темный человек. Я таких историй не знаю.
— Разве в Оше такие истории не рассказывали? — спросил я.
— Я не слышал, — сказал он.
— А в Андижане?
— Не слышал.
— А на Памире?
— Кто тебе на Памире такую историю расскажет? Там джугуд не живут.
— Мне Шабдан рассказал.
— Какой Шабдан? Памирец‑шофер?
— Он самый. Шабдан мне сказал, что от тебя слышал.
— Я? — искренне удивился Рахматжан. — Зачем мне рассказывать таджику про джугуд?
— А Шабдан сказал, что от тебя слышал, — снова повторил я. — С этой истории там все и началось.
Рахматжан приостановил машину и пристально, как будто видел меня в первый раз, посмотрел на меня:
— Хайван! Он зачем тебе рассказал? Как он знал, что ты не русский? Я сам думал, что ты русский, чушку ешь, глаза светлые.
Наверное, хитрил, сложно мне было поверить, что Рахматжан не отличает меня от славянина. Да и паспорт он мой не раз видел — билеты заказывал.
— А, это ваша повариха, — вдруг сказал он. — Люди говорили, что она таджикам давала. Это повариха на твой народ сказала, от нее Шабдан взял, а на узбека сказал, — произнес он без тени сомнения.
— Зачем? — спросил я.
Рахматжан выждал паузу и в свою очередь спросил:
— Скиталец ее зачем привез?
— Еду нам готовить, — сказал я.
— А еда у вас была? — ухмыльнулся Рахматжан редкозубой улыбкой.
Он выждал эффектную паузу и, не дождавшись ответа, добавил:
— Ваш Скиталец там с Верой свои дела делал. Через этих таджиков.
— А ты откуда знаешь? — задал я наивный вопрос.
— В Оше люди все знают, — сказал он с той же усмешкой.
Я был разочарован. Неужели все было так банально, в духе вульгарного материализма…
К ночи мы доехали до Фрунзе. Я наконец снял гостиницу с отдельным номером для себя. Можно было согреться, помыться, выспаться в тишине, без чужого храпа и запаха, на чистых простынях. Как только голова коснулась подушки, я провалился в сон и проснулся на следующее утро от громкого стука в дверь. Стучали Рахматжан с Эргешем, которые уже «все выяснили». На своей территории они, как почуявшие родную конюшню кони, рвались домой.
— Надо ехать, пока открыты перевалы, грузовики идут, — сказал Рахматжан.
На пути к их дому, в Ферганскую долину, оставалось 700 километров горной дороги через Тянь‑Шань. На наше счастье была холодная весна, в горах еще не началось таяние, и лавины пока не сходили. Эргеш поставил цепи на колеса, и в полдень мы выехали, чтобы засветло преодолеть главное препятствие — крутой и извилистый перевал Тоо‑Ашу. По дороге мы миновали единственный в тех краях двухкилометровый тоннель, темный и невентилируемый, в котором летом, как говорили, можно задохнуться от выхлопных газов. Подъем на перевал сопровождали многочисленные «памятники» — сложенные пирамидками камни, обозначающие место, где в пропасть свалилась машина, однако приключение ждало нас по ту сторону перевала, на его южной стороне. На спуске у нашего «горьковского вездехода» отвалился карданный вал. Машину занесло, ударило о скальную стенку и отбросило к пропасти. Только оказавшееся в этом месте невысокое бетонное заграждение спасло ее от падения, иначе бы мы нашего Эргеша только и видели… Повезло. И как будто кто‑то о нас специально позаботился: неподалеку, внизу, под склоном, стояла одинокая юрта, вокруг которой были видны следы жизни — пара железных бочек, бидон и большая куча овечьего кизяка, накрытая брезентом. Чуть поодаль стоял глинобитный крытый загон для скота. Загадочность ее появления заключалась в том, что на знакомом мне Алае в аналогичных условиях никто из киргизских пастухов не остался бы со скотом на зимовку. Мы до ночи провозились вокруг машины, подкладывая камни под колеса, чтобы она не рухнула вниз, и укрепляя на разных расстояниях предупредительные обозначения для других спускающихся с перевала машин. Надо было вызывать аварийную бригаду из Оша, транспортировать машину самостоятельно было невозможно. Хозяин юрты, высохший как мумия киргиз без возраста, нам в этом активно помогал. У него мы и заночевали. Он жил один, с небольшой отарой овец. В юрте был ворох цветных одеял, стояла буржуйка, он топил ее тем самым кизяком, который давал сильный жар и едкий запах. Чай был, как положено, напополам с овечьим молоком, из пиал, которые гостеприимный хозяин ополоснул при нас в щербатом тазике с темной водой, стоявшем в углу. Утром мы с Рахматжаном уехали, а Эргеш остался у киргиза дожидаться помощи — оставлять машину без присмотра было нельзя. По всей видимости, не только машину. К своему удивлению, я увидел, что из крытого брезентом кузова нашего пострадавшего «газона» Эргеш с киргизом носят какие‑то ящики и складируют их в загоне для овец.
— Что это? — спросил я у Рахматжана. — Откуда взялись ящики?!
— По дороге купил, — ответил он как о само собой разумеющемся. — Краска. Свинцовый сурик. Большой дефицит. Зачем машине пустой ехать.
Свинцовый сурик! Дух нашего бывшего снабженца Скитальца с его любимой присказкой «свежо питание» пронесся над склоном, и стало понятно, что в Балхаше мы торчали так долго из‑за этого свинцового сурика. У всех здесь были свои «дела». Мне даже показалось, что и случайная юрта была далеко не такой случайной.
Когда показался Ош с пятиглавой горой Сулейманкой, я облегченно вздохнул. Я возвращался домой: в моем дальнейшем участии водители не нуждались. В Оше уже было тепло, ранняя весна, пробивалась молодая травка, небо было высоким, открывались дальние планы со снеговыми вершинами. Я провел несколько дней на нижней базе в полном одиночестве, взбирался на Сулейманку и испытывал несказанное чувство легкости, как будто бы вышел на свободу. К этой горе, возвышавшейся на окраине города, я испытывал какие‑то родственные чувства. Сулейманка — это разговорное название, по‑настоящему она называлась Тахты Сулейман, что означало Трон Соломона. Местные узбеки и киргизы верили, что пророка Сулаймана (так говорили узбеки) или Салаймана (так говорили киргизы) переносили сюда джинны, чтобы царь смог отдохнуть от судов и войн и помолиться под сенью памирских гор.
Утром накануне отъезда под еще не проснувшимся после зимы старым тутовым деревом я увидел дядю Рахматжана. Он вместо своего обычного «иди сюда» впервые позвал меня по имени. Я перешел через узкий мостик над арыком и опустился рядом с ним на траву. Он пожал руку и подал пиалу с коньяком. Очевидно, племянник посвятил его в наши приключения:
— Рахматжан теперь занят важным делом, — сказал дядя Рахматжана.
Я вежливо осведомился:
— Каким?
Делом оказалось восстановление старой мечети на Сулейманке. В те времена это уже не было тайной, но я вновь поинтересовался:
— А что это за мечеть?
И дядя Рахматжана в первый раз на моей памяти отвлекся от своих породистых лошадей.
— Эту мечеть, — он поднял палец вверх, — построил сам великий пророк Сулейман.
Как пророк здесь оказался, дядя Рахматжана не уточнил, зато подробно изложил местную легенду о горе, которая приняла форму тела пророка: голова, грудь, руки, ноги, белоснежная чалма‑вершина, к которой совершали паломничество правоверные со всей Средней Азии. Святое место.
— А потом? — спросил я.
— А потом прислали чужих людей. Мечеть Сулеймана разрушили, с вертолета посыпали белую чалму пророка черным порошком. В священной пещере, где молился пророк, открыли ресторан. Пещера обрушилась и завалила всех посетителей.
Я вежливо слушал, хотя знал эти истории от его племянника: и про присланный властями вертолет, который то ли чем‑то посыпал горную вершину, то ли поливал ее кислотой, после чего она стала черной, и про ресторан с засыпанными посетителями. За легендами стояли подлинные события не таких уж отдаленных 1960‑х. Были очевидцы, и были факты: черная вершина горы на старых фотографиях действительно выглядела как снеговая шапка.
Улетал я из Андижана. Посадка по обыкновению задерживалась. Стюардесса уже два раза выстраивала в одну линию всех пассажиров у трапа самолета и, проходя вдоль шеренги, пересчитывала людей пальцем, поскольку количество пассажиров, мест в самолете, проданных билетов и выданных посадочных талонов не совпадало. Едкий запах топленого курдючного жира плыл над аэропортом, перебивая гарь авиационного топлива. Весенний воздух был прозрачен, и открывались невидимые в летнюю жару дали — снеговые вершины Памира и Тянь‑Шаня, магические и манящие на расстоянии.
Комментариев нет:
Отправить комментарий