ФРИДРИХ НИЦШЕ И ЕВРЕИ

 

ФРИДРИХ НИЦШЕ И ЕВРЕИ

Грета Ионкис

После Гегеля Ницше был, несомненно, самым значимым философом Германии. Как никто другой он остро чувствовал катастрофичность мира, погружавшегося, по его мнению, в пучину безумия, жаждал его обновления и спасения, но по жуткой иронии судьбы безумие подкараулило его самого. После смерти ему не повезло еще больше (оказывается, и такое возможно): его идеи были искажены, вульгаризированы и поставлены с ног на голову многочисленными «ницшеанцами», начиная с его родной сестры, объявившей себя его душеприказчицей, и кончая полуграмотными почитателями Адольфа Гитлера. Популяризация оказалась губительной для Ницше: его, пропагандиста свободы духа, представили апологетом тоталитарной тирании и антисемитом.

Родители Фридриха Ницше – Карл Людвиг и Франциска Ницше.

Говоря об этом оболганном мученике познания, хотелось бы прежде всего рассеять предрассудок относительно антисемитизма Ницше и близости его мировоззрения к нацистской идеологии. Он никогда не был антисемитом и уже потому не может проходить по нацистскому ведомству. Его дружба с Вагнером закончилась разрывом во многом из-за антисемитизма композитора. И отношения с сестрой разладились по этой же причине. «Проклятое антисемитство стало причиной радикального краха между мною и моей сестрой, – пишет он другу Овербеку в апреле 1884 года, еще будучи в здравом уме и памяти, и добавляет: – Антисемитов нужно расстреливать»[1].

Каково же было на самом деле отношение Ницше к евреям и иудаизму? Вчитываясь в сочинения и письма Ницше, убеждаешься, что тема «Евреи и еврейство» имела для него гораздо большее значение, чем обычно принято считать. Созданный им образ еврея органично связан со всем комплексом его философских идей, а потому необходимо представлять их хотя бы в самом общем виде.

Известно, что русские философы и более всех Достоевский связывали упадок Европы с недостаточной христианизацией, в то время как Ницше видел первопричину декаданса и разрушающего нигилизма именно в христианизации и мечтал о возврате к «дионисийству» (читай – варварству), способному – по глубокому убеждению философа – омолодить европейскую культуру. Ответственность за появление христианства Ницше возложил на «священническое» еврейство эпохи второго Храма. Веками евреев предавали анафеме как христопродавцев и богоубийц, Ницше же обвинил их в том, что они породили Христа и сотворили «рабскую мораль».

На рубеже веков, когда уравненные в правах немецкие евреи блестяще проявили себя в науке, промышленности и культуре, общим местом стало подчеркивание преимуществ еврейского интеллекта, Ницше же заговорил о евреях как о создателях морали, этики. Стойкие нравственные принципы помогли евреям выжить, в то время как, по выражению Томаса Манна, находившегося одно время под большим влиянием ницшеанства, «беспутные эстеты и художники, шалопаи греки, очень скоро сошли с арены истории». Говоря о том, что евреи были народом, в котором «жила беспримерная народно-моральная гениальность», Ницше замечает: «достаточно сравнить с евреями родственно-одаренные народы, скажем китайцев или немцев, чтобы почувствовать, что есть первого ранга, а что пятого»[2]. Но возвышает ли это евреев в глазах Ницше? Отнюдь нет. Парадокс? Да, несомненно, но ведь вся философия Ницше строится на парадоксах!

Разведя инстинкт и разум, жизнь и этику, противопоставив их друг другу, считая, что мораль подавляет грандиозную энергию жизни, ослабляет силу и красоту, Ницше проникся неприязнью к прахристианскому иудаизму, ибо связал с ним рождение и внедрение в жизнь человечества нравственных норм. «С той минуты, когда Сократ и Платон начали проповедовать истину и справедливость, – сказал он однажды, – они перестали быть греками и сделались евреями или чем-то еще в этом роде».

История Израиля есть процесс, в ходе которого естественные ценности, по мнению Ницше, лишились всякой естественности. Почему? «Евреи, – уверяет Ницше в книге “По ту сторону добра и зла”, – произвели тот фокус выворачивания ценностей наизнанку, благодаря которому жизнь на земле получила на несколько тысячелетий новую и опасную привлекательность… В этом перевороте ценностей (к которому относится и употребление слова “бедный” в качестве синонима слов: “святой” и “друг”) заключается значение еврейского народа: с ним начинается восстание рабов в морали»[3]. В устах Ницше это не похвала, ибо нравственному идеалу он противопоставляет идеал силы и жизненной мощи, иначе говоря, идеал эстетического варварства (прибегнув к его символике, обозначаем главную в его глазах антитезу – Дионис против Распятого).

Встав в непримиримую оппозицию к христианству как к доктрине расслабляющей (см. «К генеалогии морали» [1887], «Сумерки идолов» [1888], «Антихрист. Проклятие христианству» [1895]), Ницше неизбежно должен был ополчиться и против древних евреев. Ведь иудаизм – колыбель христианства. В «Антихристе» читаем: «Евреи – это самый замечательный народ мировой истории, потому что они, поставленные перед вопросом: быть или не быть, со внушающей ужас сознательностью предпочли быть какою бы то ни было (здесь и далее выделения мои. – Г. И.) ценою: и этою ценою было радикальное извращение всей природы, всякой естественности, всякой реальности, всего внутреннего мира, равно как и внешнего. …Евреи вместе с тем самый роковой народ всемирной истории: своими дальнейшими влияниями они настолько извратили человечество, что еще теперь христианин может себя чувствовать антииудеем, не понимая того, что он есть последний логический вывод иудаизма»[4].

Парадокс на парадоксе! Ницше склонен к ироническим перевертышам: его критика древнего еврейства направлена против современного христианства, а не против евреев Нового времени.

В симпатиях к современному еврейству и в ненависти к антисемитам Ницше признался не сразу. Известно, что, когда он заканчивал «Рождение трагедии» (это было начало 1871 года), он связал культурный упадок немецкого народа с «распространением либерально-оптимистического мировоззрения». Вопреки «материнскому» совету Козимы Вагнер, под обаянием которой Ницше в ту пору находился, он не назвал врага, но всем и без того было ясно, что речь шла о евреях. Ницше еще не избавился от расхожего стереотипа своего времени: тогда в интеллектуальных кругах уже никто не говорил о евреях-богоубийцах, но все клеймили их как торгашей-капиталистов. Ницше ненавидел капитализм, а заодно и Второй рейх – время бурного развития капитализма в Германии.

Справедливо полагая, что неприятные и даже опасные свойства есть у каждой нации, Ницше чем дальше, тем больше призывал судить о евреях по их вкладу в европейскую культуру и требовал к ним благодарного отношения. И делал он это в ту пору, когда афоризм берлинского историка Трейчке («Евреи – наше несчастье») уже начал овладевать умами его соотечественников. Предоставим слово Ницше: «…я хотел бы знать, сколько снисхождения следует оказать в общем итоге народу, который, не без нашей совокупной вины, имел наиболее многострадальную историю среди всех народов и которому мы обязаны самым благородным человеком (Христом), самым чистым мудрецом (Спинозой), самой могущественной книгой и самым влиятельным нравственным законом в мире»[5].

В книге «К генеалогии морали», которая является своего рода дополнением к сочинению «По ту сторону добра и зла» (1886), Ницше говорит, что эти противоположные ценности – «доброе и злое» – бились на земле тысячелетним смертным боем. Символом этой борьбы стало противостояние Рима и Иудеи. «Евреи – народ, рожденный для рабства», – писал Публий Корнелий Тацит в своей «Истории». Сами евреи называли себя «избранным народом среди народов». В борьбе Рима и Иудеи великий, сильный и славный Рим понес поражение. Да, римляне разрушили Иерусалим и Храм Соломона, рассеяли народ, но они не стали победителями, если вспомнить, кому поклоняются нынче не только в самом Риме, но и почти на половине земного шара. Конечно же, Ницше хотел уязвить антисемитов своей иронией и унизить христианство, исходя из антисемитской же логики. Это была опасная игра: большинство немцев не были наделены столь острым умом, чтобы понять философа.

В той же «Генеалогии» он выступает против антисемитизма и без иронического камуфляжа, жестоко порицая распространение этого явления в немецких академических кругах: «В самых священных местах науки можно было услышать хриплый, возмущенный лай патологически нездоровых собак, лживость и ярость “благородных” фарисеев. Я еще раз напоминаю моим читателям, имеющим уши, о том берлинском апостоле мести Евгении Дюринге, который в сегодняшней Германии использует неприличнейшую и отвратительнейшую шумиху о морали. Дюринг – первейший горлопан из тех, кто сегодня есть среди равных ему антисемитов»[6].

Ницше не заблуждался относительно своих соплеменников: «Я еще не встречал ни одного немца, который относился бы благосклонно к евреям; и как бы решительно ни отрекались от истинного антисемитства все осторожные и политические люди, все же эта осторожность и политика направлены не против рода самого чувства, а только против его опасной чрезмерности…»[7]

Ницше быстро реагировал на усиление юдофобских настроений в немецком обществе в 1880-х годах. Он писал не без сарказма: «Что в Германии слишком достаточно евреев, что немецкому желудку, немецкой крови трудно (и еще долго будет трудно) справиться хотя бы только с этим количеством “еврея” – как справились с ним итальянец, француз и англичанин вследствие своего более энергичного пищеварения, – это ясно подсказывает общий инстинкт, к которому надо бы прислушаться»[8].

О каком инстинкте говорит Ницше? Об инстинкте самосохранения. Немецкий народ, обладающий, по мнению философа, еще слабой и неустановившейся натурой, тушуется перед сильной расой, каковой, с его точки зрения, являются евреи. «Евреи, без всякого сомнения, самая сильная, самая цепкая, самая чистая раса из всего теперешнего населения Европы» – это из книги «По ту сторону добра и зла», той самой книги, из которой нацистские идеологи нахватали цитат для обоснования своей расовой теории. Естественно, приведенные выше суждения полностью ими игнорировались.

Возможно, это прозвучит парадоксально (а что у Ницше не парадоксально?!), но его высокие оценки еврейского потенциала пугали немцев, служили как бы подтверждением того, что этой сильной и успешной расы нужно опасаться как явного конкурента, а потому и способствовали усилению антисемитизма в Германии.

Книга «Человеческое, слишком человеческое» состоит из множества фрагментов (их 638), один из которых – «Европейский человек и уничтожение наций» – написан так, будто автор – наш современник. О сближении наций и превращении национальных литератур в мировую заговорил в начале ХIХ столетия Гете. Ницше был настоящим гетеанцем, он вдумывался не только в суждения, но даже в обмолвки Олимпийца. Во фрагменте 475 он развивает мысль Гете. Прочесть этот фрагмент нам, являющимся свидетелями объединения Европы, необходимо не только для того, чтобы подивиться провидческому дару Ницше. Он доходчиво объясняет, что угрожает европейскому единству, и эта угроза сказывается поныне: «Этой цели сознательно или бессознательно противодействует теперь обособление наций через возбуждение национальной вражды…» Указывая на опасность искусственного национализма, Ницше называет и его сеятелей: правящие династии и «определенные классы торговли и общества».

И далее: «вся проблема евреев (читай – пресловутый “еврейский вопрос”. – Г. И.) имеет место лишь в пределах национальных государств, так как здесь их активность и высшая интеллигентность, их от поколения к поколению накапливавшийся в школе страдания капитал ума и воли должны всюду получить перевес и возбуждать зависть и ненависть; поэтому во всех теперешних нациях – и притом чем более последние снова хотят иметь национальный вид – распространяется литературное бесчинство казнить евреев, как козлов отпущения, за всевозможные внешние и внутренние бедствия».

Эдвард Мунк. Портрет Ф. Ницше.

Возвращаясь к важной для него мысли о единой Европе в книге «По ту сторону добра и зла», Ницше напоминает, что все глубокие и обширные умы столетия – Наполеон, Гете, Бетховен, Стендаль, Гейне, Шопенгауэр и даже Вагнер, не понимавший сам себя, – стремились подготовить путь для этого синтеза. Он предчувствовал губительную грозу истории, которая неотвратимо приближалась. Видел он и причину кризиса: «национальный зуд сердца и гангрену, из-за которой Европа будто карантинами отгораживает народ от народа», «национализм рогатого скота», «попытки навеки закрепить мелкодержавие Европы». По его глубокому убеждению, немецкий народ «страдает и хочет страдать национальной горячкой и политическим честолюбием», а потому не готов войти в единую Европу. Перечисляя помрачения немецкого ума и совести в 1886 году, Ницше называет антифранцузскую, антиеврейскую, антипольскую «глупости», в основе которых лежат то романтико-христианские, то вагнерианские, то тевтонские, то прусские «завихрения»[9].

Ницше вослед Гете считает, что современные «нации» есть «нечто становящееся, молодое, неустойчивое». «В сравнении с ними евреи выглядят aere perennius» (лат. тверже меди). Однако Ницше совершенно чужд параноидальный страх перед еврейским заговором, пестуемый антисемитской литературой: «Что евреи, если бы захотели – или если бы их к этому принудили, чего, по-видимому, хотят добиться антисемиты, – уже и теперь могли бы получить перевес, даже в буквальном смысле господство над Европой, это несомненно; что они не домогаются и не замышляют этого, также несомненно. Пока они, напротив, и даже с некоторой назойливостью, стремятся в Европе к тому, чтобы быть впитанными Европой, они жаждут возможности осесть наконец где-нибудь прочно, законно, пользоваться уважением и положить конец кочевой жизни, “вечному жиду”…»[10]

Ницше считал, что, если дело дойдет до создания смешанной европейской расы, «еврей будет столь же пригодным и желательным ингредиентом, как и всякий другой национальный остаток». Как видите, Ницше продвинулся в своей приязни к иудеям куда дальше, чем его учитель Гете и тем более его современник Достоевский. Если нацисты считали евреев недочеловеками (Untermensch), то Ницше видел в них фермент для появления сверхчеловека. Сверхчеловек Ницше – это отнюдь не «белокурая бестия», которой нас столько пугали.

Не случайно многие еврейские интеллектуалы проявили к работам Ницше живейший интерес. Достаточно вспомнить датского критика Георга Брандеса (настоящее имя Моррис Коэн), вступившего в переписку с Ницше после прочтения его «Генеалогии морали». К удивлению и радости Ницше, Брандес спрашивал дозволения прочесть цикл лекций о его философии, в то время как на родине никто, кроме двух-трех близких друзей (среди них – доктор Пауль Рэ, также еврей), не принимал его всерьез. Между тем лекции Брандеса в Копенгагенском университете прошли блестяще, собрав свыше 300 слушателей. В конце 1888 года статья Брандеса о Ницше появилась в немецком переводе, она знаменовала собой начало мировой славы философа.

Однако превращение Ницше в культовую фигуру привело к тому, что уже на заре ХХ века он оказался жертвой интеллектуального предательства и фальсификации. Механизм канонизации был подчинен задаче превратить в кумира, отвечающего запросам эпохи, того, кто сам был ниспровергателем кумиров.

Ницше предсказал время его признания («наверняка не ранее 1901 года мысли мои начнут доходить до ушей»), при этом философа все более волновало, будут ли верно поняты его мысли, которые он сам определял как «странные и рискованные». В мае 1887 года он делился со своей давней приятельницей Мальвидой фон Мейзенбург опасениями, что его деструктивно-конструктивная философия, которая могла бы стать благословением для человечества, может оказаться и величайшим бедствием, и зависит это от многих обстоятельств и случайностей. В другом письме «тетушке» Мальвиде он признается: «Меня все еще ужасает мысль, как совершенно неподготовленные люди однажды воспользуются моей философией». При этом он честно предупреждал мир о ее «взрывоопасности»: «Я – бедствие...», «Я – динамит»[11].

Ницше предвидел многое, но одного не мог предусмотреть: его главным интеллектуальным предателем станет его собственная сестра.

Брак Элизы Ницше с берлинским гимназическим учителем и ярым антисемитом Фёрстером подвел черту в отношениях брата и сестры. «Мстительной антисемитской дурой» назвал Ницше сестру в письме к Мальвиде фон Мейзенбург[12].

Спасаясь от «еврейского засилья», сестра с мужем перебрались в Парагвай, где Фёрстер попытался основать общину «Новая Германия», но, запутавшись в финансовых хитросплетениях, покончил с собой. Судьба распорядилась так, что именно Элиза объявила себя «ангелом-хранителем» больного философа и в 1893 году прибрала к рукам его архив. Элиза ловко отстранила от участия в работе над архивом видных специалистов, в том числе и Рудольфа Штайнера, и немало потрудилась над фальсификацией наследия брата, ударившись в махинации по подделке доставшихся ей рукописей и писем. В этом она встретила полное понимание и поддержку вдовы Вагнера Козимы и всего байрейтского кружка.

Однако более всего репутация Ницше пострадала в годы нацизма. О вдумчивом чтении его текстов уже давно речь не шла. Наступила пора, когда философия Ницше была сведена к популярному цитатнику. Фюрер возомнил себя и был провозглашен сверхчеловеком. А ведь ницшевский Заратустра обращался к людям со словами: «Я учу вас о сверхчеловеке». Разве это не доказательство того, что Ницше возвестил явление фюрера?! Разве не говорил он о воле к власти?! Лишь единицы знали (Рудольф Штайнер знал и предостерегал!), что «любящая» сестра, скомпилировав заметки уже больного брата, сфабриковала книгу «Воля к власти» и выпустила ее под его именем. С ее «изысканий» началось нацифицированное ницшеанство. Ее, девяностолетнюю, удостоил посещением Адольф Гитлер в 1934 году в Веймаре. Интерпретация Ницше, при помощи которой идеологи нацизма стремились укрепить идейные основы своего движения, оказалась настолько живучей, что пережила саму причину, ее породившую. Ницше оказался надолго «пораженным в правах». Жуткое пугало, в которое его превратили «ницшеанцы», почти столетие работало против него.

Автор неизвестен. Ницше-пророк.

Около 1900 года.

* * *

Пируя с Ницше, не теряйте голову от пьянящего хмеля его фантазии! Не спешите заглатывать все его эффектные парадоксы, афоризмы, пророчества! Прислушайтесь к советам Томаса Манна, в молодости околдованного Ницше, но переосмыслившего его философию после 1945-го в свете нового опыта. Он справедливо пишет, что читать Ницше – это своего рода искусство, где совершенно недопустима прямолинейность, где необходима максимальная гибкость ума, чутье иронии и неторопливость. Его нападки на историческое христианство, выхолостившее, по его мнению, эстетическое начало из могучей и прекрасной безнравственно-торжествующей жизни, нападки на демократию, которую он приравнивал к охлократии (т. е. власти толпы), ненависть к христианско-демократической филантропии, его презрение к человеческому, крикливые бравады апологета войны, требования путем принесения в жертву миллионов слабых и неудачников расчистить путь для сверхчеловека – все это было, было, было… Но его нельзя воспринимать буквально, «взаправду». Когда-то Ницше сказал о Сенеке, что его следует слушать, но «ни доверять ему, ни полагаться на него» не стоит. С ним самим дело обстоит точно так же. Более того, чем дальше, тем больше он становился собственным антагонистом: одно суждение опровергало другое. Как заметил Цвейг, «каждому “нет” он противопоставляет “да”, каждому “да” – властное “нет”».

Можно ли игнорировать то, что Ницше, противопоставивший жизнь – духу, силу – слабости, бестиальность – святости, подписывал свои последние писания то «Дионис», то «Распятый»? Идентифицируя себя с каждым из них, он сам указал на главное противоречие своей личности и философии, которое он попытался преодолеть. В прыжке через эту бездну в поисках выхода из раздвоенности он и сорвался во мрак душевной болезни.