МАЛЕНЬКИЕ ОРКЕСТРЫ

Маленькие оркестры

-------------------------------

(моему другу В.Б.)

-----------------------------------------------

- О, белые халаты. Для чего белые халаты? – спросил старик.

- Для гигиены, - сказал санитар Вова.

- Проходьте, - сказал старик. Можете зауважить, я не маю мебли, бо мебля зьядае звук. Для чего так много врачей, четыре врача для одного сумашедшего ж..да.

- Мы только давление померяем, - сказал санитар Вова.

- Трое будут держать, а четвертый мерять, - сказал старик. - Я знаю, кто вы такие. Вас соседи вызвали. Они не любят мою музыку. А я не люблю их музыку. Вы берете в варьятны дом людей, которые слушают вульгарну музыку?

Он быстро задавал вопросы, не дожидаясь ответа.

- Среди вас есть жиды? До войны в Минске каждый третий был жид. Сейчас к тебе без запрошення приходят четыре врача, и ни один из них не есть жид. Памятаю, как в тридцать девятом году я был молодым ж..дом, меня позвали служить в войско. То было в Польще. В липене у меня был день нарождения, а в августе позвали. Одинокого сумасшедшего еврейского хлопца забрали жить в войсковые казармы. Поляки, мусим вам поведать, – такая гордая нация – они никого не любят, ни росийцев, ни германцев, ни украинцев, но особенно нас. У них нават другого слова нет, только - ж..д. Они так издевались надо мной, что я мыслями хотел повеситься, но кто-то на небе пожалел меня и послал музычный инструмент.

Я был никуда не годный солдат и меня использовали, когда нужно было делать какое счищенне. Однажды, я делал ремонт в квартире у офицера и увидел зломаную скрипку. Та скрипка была пану подпоручнику, по его образу жицця, совершенно не нужна. Попросил о скрипке, он мне сразу же подал. Я спрятал инструмент в казарме, очень надежно, никто так добже не может спрятать, как уборщик. Ремонтировал скрипку, клейовал, настроил, и, однажды вечером перед сном, когда солдаты одпочивали, многие были уже раздетые, ходили в белье по казарме, как привидения , я стал играть и спевать. О, как уважливо слухали они меня. Такое был час, все разумели, что будет война, что многие умрут или будут покалечены. Я попал им прямо в сердце. Взрослые жорсткие польские жлобы, они плакали и просили играть еще. Они принесли мне еду и сразу нашлось несколько сильных мужчин, готовых меня боронить. Когда дежурный закричал всем идти до ложка, в первый раз за все время, я лег спать в своей постели с подушкой и одеялом. Вы спытаете, где я брал те мелодии? Если товарищи мают час, я расскажу. Я знаю, что дуже рискую, но должен вам объяснить, в другим разе вы никогда не узнаете. Везде, везде прячутся такие маленькие оркестры. Они не любят шума, когда много людей и укрываются , так что их не можно видеть. Вот, наприклад, это старое радио, почему играет музыку. Только не говорите мне эту глупость про радиоволны. Радиоприемник играет музыку, потому, что внутри у него сидит маленький оркестр. Я лично знаком с дирижером. Я знаю всех музыкантов по именам, я с ними в приязни. С оркестрами нужно быть в приязни, тогда они будут играть для вас. Эта печальная и красивая музыка, что появляется ниоткуда за месяц до войны, все играют и поют, но никто не знает автора. Ночью, когда все спят, или днем, когда жовнежи уходят из казармы, а ты остаешься один убирать, нема людей и шума, эти оркестры играют и поют. Мне оставалось только слухать и запаментать. Кое-что я записывал нотами. Вечером, когда все собирались в бараке, уже были готовы новые мелодий. Однажды где-то украли аккордеон и принесли в казарму. Прекрасный немецкий аккордеон. Приходили слушать офицеры, меня звали кушать в офицерское казино...

Вы хочите знать, что стало потом. Потом вышла война.

Я не герой. Я стал дезертиром. Убежал. Забрал с собой только аккордеон. Вы когда-нибудь видели полный аккордеон Вельтмайстер Каприз. Восемьдесят басов, три регистра на левую руку, пять регистров на правую. Тридцать четыре клавиши. Цвет – черный перламутр. Знаете сколько он весил? Тридцать килограммов. Почему такой тяжелый? А как вы думаете, сколько может важить инструмент, внутри которого сидит маленький жидовский оркестр. Я даже помню, как звали дирижера - Ежи Бельзацкий.

Это была иная война, прежде так не воевали. Не было фронта, никто не ведал , где будут стрелять завтра. Я топографичный идиот. Не понимаю где нахожусь. Это меня уратовало, потому, что я бежал от войны, как зверь от пожара, пока не оказался на месте, где уже были росийские войска.

Когда у меня спрашивают, как тебе подабается та или другая нация, я отвечаю вопросом на вопрос: А как они относятся к ж..дам? Поляки, украинцы, беларусы – они все антисемиты. Когда долго среди них живешь, к их природному антисемитизму привыкаешь, как к атмосферному давлению. У росийских по-другому. У российских где-то сидит один человек и у него в руках такой выключатель. Он включает антисемитизм, когда ему нужно, и выключает. Когда включено, то все даже грудные младенцы в России, становятся убежденными антисемитами, когда выключено, они тебе деликатно говорят, что все люди ж..ды, кроме самих ж..дов, конечно. Антисемитизм у русских в то время был выключен и у меня, наверное, был такой удивленный вид, как у рыбы, которую подняли с большой глубокости.

Я ехал и ехал не быстро и не медленно, как ходят в России поезда всегда на восход солнца. Я размовил по-российски плохо и, чтобы не вызывать подозрений на себя, притворялся немым. Ни документов ни денег у меня не было. Все, что мне было нужно, я покупал себе музыкой: свободу, еду, право на жизнь и даже кобету. Для кого я только не играл и не пел: для войсковых, вокзального начальства, беглых зеков, госпиталей, железнодорожников, шпаны, жен партийных чиновников, базарных торговок, милиции.

Однажды утром меня разбудила некрасивая женщина. Она потрясала мое плечо. Я спал здесь на лавке на станции, где спевал целую ночь. .

Она спросила мое имя. Я показал жестом, что не могу мувить.

Она запытала, почему я притворяюсь немым, сказала, что слышала, как я разговариваю праз сон. Что это за мова? Я признался, сказал, что говорю по-польску. Она спросила, кто вы? Ну что я мог отповедать на такое пытанне. Я сказал, жид. Она не ведала, что это такое. Только тогда я понял, как далеко забрался. Она увидела, что я испугался и зробился, как ребенок, погладила меня по голове и сказала, что я добрый музыкант. Позвала работать у нее в школе. Я сказал, что у меня нет документов, но она ответила, что то мало значит. Я спытал, как называется станция. Она сказала, Кызыл.

О, я вижу в ваших глазах недоверие, а на интеллигентном лице этого молодого человека, - он указал на санитара Вову, - даже вижу усмешку. Вы не верите моей истории. Тогда, если можно, я что-то покажу товарищам докторам.

Он встал по середине пустой комнаты , в которой из всей мебели был только старый сервант в углу и раскладушка с несвежей постелью и, нажимая себе пальцами на кадык, стал извлекать из горла сильные ревущие нечеловеческие звуки, в резонанс которым, зазвенели стекла в окнах. Кто-то наверху стал бешено колотить по батарее парового отопления.

- То, тувинское горловое пение, - сказал старик. – Такое не можно придумать самому, можно только научиться. Моим соседям дуже не нравится, когда я так спеваю.

Из сборника "Рабинович, как тебе не стыдно!"