Эфраим БАУХ | Поговорим "за погромы" в Одессе
Явление Хама в "тельняшках" и детский ужас Леонида Пастернака
Какая еврейка! Какая мать! И я вспомнил свою… Святые еврейские матери! Сколько горя и скорби, сколько слез выплакали глаза ваши.
Сколько тревожных и бессонных ночей провели вы над колыбелью детей ваших в непреходящих заботах и терзаниях дни и ночи вашей жизни до гроба.
Вы, Вы, Вы – какие-то поистине особенные:
ваш мозг и сердце, ваши помыслы, волю и душу – все самозабвенно до пепла сожгли вы в любви к ним.
До времени состарились вы.
Воистину, вы свято исполнили завет Божий –
ибо нет вам равных в материнской любви!..
Леонид Осипович Пастернак. 1. Первый погром в Одессе. 2. Записки об искусстве. Переписка
СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА И МИШКА ЯПОНЧИК
В Одессе часто судачили, что хуже – холера или погром. Или – чума на оба ваших дома. Особенно это не сходило с языка одесситов в период одесских погромов 1821-1859 годов. Одесса – первый из городов России со значительным греческим населением, подвергшийся еврейскому погрому. Два народа – евреи и греки – создали европейскую цивилизацию. И вот, до чего опустились потомки эллинов, превратившиеся в озверевшую толпу, поддерживаемую матросами с греческих торговых кораблей. Пестрели тельняшки, песенку распевали:
На палубе матросы
Курили папиросы,
А бедный Чарли Чаплин
Окурки собирал…
Матросы, в основном, из крестьян, оказались отменными бандитами. В них, из крестьянских низов, силен был грабительский инстинкт, помноженный на скупость и абсолютное наплевательство на человеческие жизни, чем щедро воспользовались большевички. Известен неоценимый вклад "матросни" в Октябрьский переворот и в отстрел "зачатков" Учредительного собрания. Нравственный уровень дальних потомков великой эллинской культуры оказался намного ниже плинтуса. Убийство, изгаляние над еврейскими мужчинами, женщинами детьми стало веселящим развлечением Хама в "тельняшках".
Первый погром в 1821 году вспыхнул после слухов об убийстве в Стамбуле греческого православного патриарха Григория. По переписи 1897 года, в Одессе проживало 138935 евреев (34.4% населения). Из них, примерно, 2000 состоятельных. Большинство же составляла беднота, страдающая от погромов. Молодняк шел в преступный мир, где блистали свои "знаковые фигуры" — знаменитая воровка Софья Блувштейн по кличке Сонька-золотая-ручка, вероятно, прототип героини песни "Мурка" Маруси Климовой, перед которой изысканно извинялся глава налетчиков Моисей Винницкий, не менее знаменитый и более известный под кличкой Мишка Япончик. "Ликвидировал" его еще более крутой налетчик, "сын Советов и братьев-коммунаров", Григорий Котовский, удостоенный в среде еврейских дюжих биндюжников кличкой на идише – "а гозлен" (бандит, грабитель), так же получивший пулю в лоб, думаю, от своих же: он очень много знал. Стоит освежить память великолепной прозой "Одесских рассказов" Исаака Эммануиловича Бабеля, описывающего похороны жертв погрома, за которыми шли евреи с вековечной печалью на лицах. И когда "братва", чуя легкую добычу, пошла, как говорится, "валом", жалкие евреи извлекли из гроба станковый пулемет. Вспоминаются, с поправкой, что это было задолго до нас, первые строки поэмы Бориса Пастернака "1905 год":
Это было при нас,
Это с нами вошло в поговорку…
Такое ощущение, что этот эпизод, в пользу большевиков, обыграл упомянутый мной в одном из предыдущих эссе Михаил Рудерман:
И с налета, с поворота,
По цепи врагов густой
Застрочил из пулемета
Пулеметчик молодой…
ОДЕССА – ПОМОЙНАЯ ЯМА АНТИСЕМИТИЗМА
Между тем это было время, когда погромы шли один за другим – в 1871, в 1881, в 1886. Первым прогремел на весь мир еврейский погром 1903 года в Кишиневе. Ему посвятил свою великую поэму первый воистину национальный поэт Хаим Нахман Бялик – "Сказание о погроме": "Встань и пройди по городу резни…", переведенную на русский язык Зеэвом (Владимиром) Жаботинским. Сегодня на старом кишиневском еврейском Скулянском кладбище можно пройти мимо и не заметить братской могилы убиенных евреев в погроме 1903 года.
Самый страшный кровавый погром произошел в Одессе 18-20 октября 1905 года. Было убито 400 евреев. 50 тысяч осталось без крова. Против еврейской самообороны и милиции еврейских студентов-добровольцев одесского Новороссийского университета были брошены войска. Евреев, пытавшихся бежать, убивали, топили в море, благо, оно было под рукой бандитов в мундирах и безраздельно действовавших в городе молодчиков, рьяных антисемитских банд черносотенцев из "Союза русского народа". От греков не отставали массы русских и украинцев. Власти не останавливали погромщиков, а преследовали участников еврейской самообороны. Удивительно и непонятно, как евреи испокон веков приспосабливались к этой атмосфере звериного антисемитизма, каждый раз возвращаясь на пепелища, каждый раз натыкаясь на те же грабли. В те годы жили в мире абсолютного отсутствия информации, иначе, какой бы чёрт понес меня с моей золотой медалью в эту помойную яму антисемитизма – Одессу в страшный 1953 год, о чем я уже писал ранее в цикле эссе "Выход в жизнь".
ИВРИТСКАЯ ЛИТЕРАТУРА И ПУБЛИЦИСТИКА В ОДЕССЕ
С Одессой же была связана деятельность многих писателей и публицистов, писавших на иврите, а также сионистских общественных деятелей: Ахад Га-Ама, Хаима Нахмана Бялика, Зеэва Жаботинского, Йосефа Гдалии Клаузнера, Йошуа Равницкого. В 1892–96 гг. издавались сборники «а-Пардес» (Цитрусовый сад). Вообще-то, слово "пардес" в Каббале представляет аббревиатуру четырех уровней толкования священных ивритских текстов – пшат, ремез, друш — и после всего этого остается тайна — сод – буквальный смысл, намек, толкование, и даже после всего этого, скрытую тайну – сод. Хаим Нахман Бялик, Симха Бен-Цион, Йошуа Равницкий, проповедовавшие идеи духовного сионизма, в 1901 году основали издательство "Мория", выпускавшее литературу на иврите. Пишу об этом, ибо имел честь через много лет, в начале восьмидесятых годов ХХ столетия, открыть в Израиле издательство "Мория" и, конечно же, перед этим изучить историю, ибо знал лишь одно – на горе Мория Всевышний потребовал от Авраама принести в жертву своего сына Ицхака, в критический момент, заменив его овном.
Нога моя даже ступала на камни и касалась стен, где когда-то располагалось издательство "Мория" в Одессе, по Большой Арнаутской (название, пробуждающее ностальгию), 42. Оттуда я обычно направлялся в порт, памятуя, что с этих причалов, получивших названия "ворота в Сион", шла иммиграция из России в страну Израиля задолго до провозглашения еврейского государства.
Из упомянутой выше группы русскому читателю менее известен Бен-Цион, настоящее имя которого Симха Олтер Гутман, и родился он в местечке Теленешты (современная Молдавия). Сын его – знаменитый израильский художник и скульптор Нахум Гутман, музей которого в Неве-Цедеке (Яффо) весьма популярен многие годы, посещаем по сей день.
Сильнейшее потрясение вызвало у меня чтение собрания сочинений Хаима Нахмана Бялика, выпущенного в Тель-Авиве в 1939 году, которое перевел на русский язык Ц.Р.Зайчик. Особенно фрагмент, в котором Леонид Осипович Пастернак, родившийся в Одессе, вспоминает страшное мгновение своего раннего детства:
"…Не помню только, как я очутился в одном из пустых номеров гостиницы, где, видимо, мать упрятала нас, детей своих, от расправы дикой, звериной толпы. Когда толпа эта поравнялась с нашим домом, мать моя, – вообще худая, слабая с виду женщина – раскрыла окно нижнего этажа, выходившего на улицу, выпрыгнула из него и бросилась на колени перед этой озверелой толпой, умоляя со слезами в глазах – пощадить ее детей!.. Это совсем неожиданное зрелище умоляющей за детей своих женщины так воздействовало на толпу, что «заправилы» скомандовали – «ребята, дальше!..» – Так мама спасла нас своим материнским бесстрашием и героизмом".
Родители – Лия, мать пятерых детей, младший из которых – Леонид, неграмотная, но умная и волевая женщина. Отец – хозяин постоялого двора. По родословной они считают себя потомками династии Абарбанелей, являющейся ветвью династии царя Давида. Младшего вписывают в метрическое свидетельство под тройным именем – Аврум-Ицхок-Лейб. В каждодневье зовут его Леонидом. О чем в те годы могли мечтать для своих детей еврейские родители. Особенно, для способного малыша. Выбор был невелик и постоянен – аптекарь, врач, адвокат. Малыш удивительно ловко рисует, и чем бы вы думали? – Углем. Первый его меценат – дворник, по заказу которого шестилетний Леонид рисует углем пейзажи и жанровые картинки. Дворника этого Леонид всю жизнь называл своим Лоренцо Медичи, покровителем гениев во Флоренции – Леонардо да Винчи, Микеланджело Буонаротти.
Второй меценат Павел Михайлович Третьяков, владелец знаменитой в Москве художественной галереи, покупает у Пастернака картину "Письмо с родины".
Пастернак много рисует карандашом. Любовь к зарисовкам углем и карандашом останется у Леонида Пастернака на всю жизнь.
Портреты и зарисовки талантливы в своей живости, поразительной изобразительности и вместе с тем, летучести, легкости, непринужденности, незавершенности, несущей полноту изображения и, при этом, лишенной академичности. Пастернак первым из русских художников назвал себя импрессионистом. Известный искусствовед Елизавета Плавинская считает, что Пастернак "не опасался прохладного отношения к импрессионизму передвижников, которые программно ставили правду выше красоты. «Он был более модернист, чем они и чем Репин. Он позволял себе быстрые обобщения и приблизительные текучие контуры в духе парижских голландцев, а также резкие превращения линии в пятно, что было не по зубам тому же Репину, незнакомому с мюнхенской школой. А своим немецким товарищам Пастернак не уступал во владении колоритом, умея добиться свечения в интерьере мягкого и цветного, как у импрессионистов, и драматичного, в духе основательно подзабытого всеми караваджизма», — писала Плавинская. Кстати, товарищество передвижников в Москве Пастернака в свои ряды не приняло.
Тем не менее, именно на выставке передвижников в 1893 году произошла знаковая встреча. Лев Толстой остановился около картины Пастернака «Дебютанка» и ему представили автора работы. «Да, да, я знаю это имя. Я слежу за его работами», — сказал Толстой. Пастернаки стали частыми гостями Толстого как в Москве, так и в Ясной Поляне. В результате родилась серия портретов великого писателя, кроме того, Пастернак стал одним из лучших иллюстраторов произведений Л.Н.Толстого. Его иллюстрации к роману «Воскресение» экспонировались в 1900 году в Русском павильоне на Всемирной выставке в Париже, где удостоились медали. Многие зарисовки из «толстовской серии» попали в Третьяковскую галерею. Пастернака иногда называют «зеркалом» Льва Николаевича. К слову, в Музее Толстого хранится 200 работ Леонида Пастернака, 36 портретов графа и иллюстрации к его произведениям.
ХАИМ НАХМАН БЯЛИК И ЛЕОНИД ПАСТЕРНАК
О Леониде Осиповиче Пастернаке, с которым достаточно долго общался в Одессе, Бялик писао:
"…И так трудился Пастернак, непрерывно служа искусству, вместе с целым поколением русских людей непрерывно в течение 40 лет. Из отцовского дома в Одессе вышел еврейский мальчик, бедный, тощий, не имевший ничего, кроме чувства духовного превосходства и сильной воли – наследия своих предков. И он стал одним из создателей русского искусства и одним из распространителей его ценностей. А что он сделал за все это время для своего народа? Ничего или почти ничего. Кроме небрежно и между делом написанной небольшой картинки, правда, милой – «Музыканты», еще – «Старый еврей". Есть у него несколько набросков каких-то, возможно, сионистских собраний. И это все в течение жизни целого поколения! Полных 40 лет! У меня нет намерения преувеличивать. Я знаю, Пастернак не из «великих светочей», новых миров не открывал и морей в пустыне не находил. <…> Но одно я знаю точно: что люди его типа, его уровня и энергии, люди традиционной культуры – они, именно они, основа каждой нации; нет народа, который бы сложился и существовал без них. Люди такого типа, сохраняющие верность культурному наследию, вносят свой посильный вклад в него".
Картина "Старый еврей" носит название "Он будет ждать". После публикации вышеназванной, статьи, Бялику достаточно громко возразили, указывая на то, что Леонид Пастернак всю жизнь проявлял интерес к еврейской тематике. Ко времени написания Бяликом этой статьи (1923 год), Пастернак написал портреты еврейских деятелей – Штрука (1906), Юшкевича (1911) и, главное, неокантианца Германа Коэна, которого сын Леонида Осиповича Борис боготворил, считая своим "гуру" в философии (1912), писателя, переводчика, публициста Михаила Гершензона. В середине февраля 1923 года Пастернак пишет Бялику:
"…Не оправдываться хочу я, не жаловаться на незаслуженную кару – нет, я повинен, знаю, но вина здесь не во мне, а вне меня, в вас, в русском еврействе моего поколения, которому до сих пор было (и еще долго будет) чуждо мое искусство – искусство, с которым в душе я появился на свет Божий. Вспомните время и тенденции еврейского интеллигентного общества в русских центрах, к одному из которых принадлежал и я. Вы не правы: я не «вернулся», ибо я не уходил, а всегда был с вами. Только вы меня не видели, не искали. А когда захотели увидеть… вспомните день нашей встречи, вы (это не лично о Вас я думаю, а об интересующемся нашим искусством еврействе) – вы увидали меня.<…> Я вырос, конечно, в русской обстановке, получил русское воспитание, развивался под влиянием тенденций русских восьмидесятых годов, то есть тенденций ассимиляции, и в долге служения русскому народу. И этому долгу отдал всю свою жизнь – то в качестве обучающего молодое русское поколение художников, то в качестве художника-творца в русском искусстве. И – странная судьба евреев нашего поколения: сейчас нам достается от Бялика, что мы отдали себя не всецело своему обездоленному народу, – а с другой стороны – я часто слышал упреки, что я все же, как еврей, не могу быть чисто русским художником…" (Переписка. С. 588–589).
Еще одна сцена, описанная Леонидом Пастернаком, пробуждает во мне воспоминание давнего детства, накануне катастрофы, полностью изменившей судьбу мирового еврейства.
"…Эту ночь я прекрасно помню. Посреди нее я проснулся от сладкой, щемящей муки, в такой мере ранее не испытанной. Я закричал и заплакал от тоски и страха. Но музыка заглушала мои слезы, и только когда разбудившую меня часть трио доиграли до конца, меня услышали. Занавеска, за которой я лежал и которая разделяла комнату надвое, раздвинулась. Показалась мать, склонилась надо мной и быстро меня успокоила. Наверное, меня вынесли к гостям, или, может быть, сквозь раму открытой двери я увидел гостиную. Она полна была табачного дыма. Мигали ресницами свечи, точно он ел им глаза. Они ярко освещали красное лакированное дерево скрипки и виолончели. Чернел рояль. Чернели сюртуки мужчин. Дамы до плеч высовывались из платьев, как именинные цветы из цветочных корзин. С кольцами дыма сливались седины двух или трех стариков. Одного я потом хорошо знал и часто видел. Это был художник Н.Н.Ге. Образ другого, как у большинства, прошел через всю мою жизнь, в особенности потому, что отец иллюстрировал его, ездил к нему, почитал его и что его духом проникнут был весь наш дом. Это был Лев Николаевич (Толстой).
Мне же в моем воспоминании предстает вначале абажур в нашей столовой. На желтом фоне электрического света, по его кругу, пляшут черные изящные фигурки дам и кавалеров. Мы же сидим вокруг стола, все какие-то умиротворенные, отрешенные. В раскрытые окна, вместе с тишиной и звоном цикад, вливается сладкий запах фиалок и маттиол. Ночные бабочки летают вокруг абажура, над стаканами золотистого чая с ломтиками лимона в посверкивающих на свету серебряных подстаканниках. Позвякивая ложечками, мы с печальными улыбками следим за бабочками, ощущая эфемерность давно нас не посещавшего, такого прекрасного, покоя в этих стенах, в которых до сегодняшнего утра жили чужие люди, ставшие у нас на постой. Это был офицер красной армии, пришедший из-за Днестра с советскими войсками, с женой и тещей, лишь сегодня утром покинувшие нас, вечные скитальцы. И мы подспудно предчувствуем, что скоро и нам всем предстоит быть брошенными в водоворот скитаний и бедствий. Бог знает, что с нами будет и, быть может, это последний такой чудесный вечер в нашей жизни.
За моей спиной буфет, светящийся всеми своими вензелями и гербами. Но в этот вечер он выглядит таким домашним, гостеприимно распахивающимся, когда бабушка достает из него банку с вареньем к чаю, и нас обдает смешанным запахом ванили, корицы и чая. С буфета начинаются воспоминания. Мама, известная в нашей семье лакомка, еще в девичестве, увидев снаружи через окно, как бабушка достает из буфета варенье, с такой силой прижалась к стеклу, что выдавила его лбом. В другой раз, тайком от бабушки, она взобралась на буфет с ложкой. Но тут внезапно (как всегда) вошла бабушка, и мама от неожиданности свалилась с буфета. Все, смеясь, обращают взгляды на меня. Пришла и моя очередь. Я ведь тоже не прочь полакомиться. И однажды, когда бабушка, потеряв бдительность, поздравляла меня с днем Ангела и, расслабленная от нежных чувств, целовала меня в лоб, я ухитрился вытащить у нее из кармана ключи от буфета и тайком основательно приложиться к варенью, затем подложить ключи ей под подушку. Обнаружив их там, бабушка долго не могла прийти в себя от удивления и объяснила все это себе, как всегда, усиливающимся склерозом и бессонницей, хотя спала она крепко, всем нам на зависть.
Упоминание Ангела, как мне показалось, вызвало какое-то дуновение, словно окликнутый нами, он прилетел с высот, он среди нас, невидимый, золотисто-белый, беспомощно улыбающийся, ведь он-то не просто предчувствует, он знает, что нас ждет. Меня, семилетнего, уводят спать, и я в последний раз окидываю взглядом, словно пытаясь вобрать навек эту пасторальную картину, всех дорогих мне людей, в золотистом облаке света сидящих за столом. И эта последняя тайная, пасхальная вечеря, окутывается этим облаком, зависает, обретает летучесть, теряя земные корни, отрубив якоря, плывет небесным видением над рекой времени. И нимб обреченности уже витает над головой каждого. Не смотрит ли Ангел на это видение моими глазами? Не является ли память о некоем отчетливо схваченном образе болью и сожалением в некоем мимолетном миге? Последнее, что я вижу, закрывая глаза, – лунный луч света на полу, в щель закрывающейся двери – не стопу ли Ангела?
На следующий день, с утра, пасторальный покой достигает заоблачных высот неба.
В полдень грянет война. Прохладный июнь. Двадцать второе число. Сорок первый год.
ГЕРМАНИЯ (1921-22)
Удивительны метаморфозы, изгибы, а точнее, загибы Истории. В двадцатые годы Германия одна из самых свободных для политической и творческой жизни мест. Леонид Пастернак с женой и дочерями Жозефиной и Лидией отправляется в Германию. Официальная версия – болезнь сердца жены, необходимость лечения.
Гуляет шутка: после написания ряда портретов лидеров революции, особенно, Ленина, Пастернак решил держаться от них подальше.
Пастернак много работает. В 1923 году выходит в свет очерк Пастернака «Рембрандт и еврейство в его творчестве». За этим следуют десятки портретов.
В те годы Берлин был крупным еврейским центром. Проживали там одно время Хаим Нахман Бялик, Шауль Черниховский, Йошуа Хоне Равницкий, Давид Бергельсон, Залман Шнеур, часто приезжали на заседания сионистского комитета доктор Хаим Вейцман, Нахум Соколов, Леон Моцкин и другие. Пастернак с ними встречался, общался, бывал на сионистских собраниях. На одном из них, за те сорок минут, в течение которых говорил Хаим Вейцман, он сделал с него ряд набросков карандашом – один лучше другого. Леонид Осипович написал серию портретов Альберта Эйнштейна. Они познакомились в Берлине в советском посольстве. Туда ходили послушать концерт, лекцию, посмотреть короткий театральный спектакль или принять участие в непринужденном общении. Однажды в этом посольстве Роза Пастернак играла на пианино, и кто-то спросил ее, не могла ли бы она сопровождать Эйнштейна. Однако Эйнштейн воспротивился. Он сказал: «Я не рискну выступать после такой искусницы!». «Все же мама его уговорила. И он действительно играл, а она аккомпанировала ему. А отец это зарисовал. И так возник лист, где нарисован играющий на скрипке Эйнштейн», — вспоминала Лидия, дочь Пастернака. Эйнштейн и Пастернак долгие годы поддерживали связь.
В 1938 году из нацистской Германии пришлось бежать. Почти весь тираж его книги, куда вошли и воспоминания о Толстом, уничтожили нацисты. Его юбилейную выставку запретили. Леонид Осипович собирался вернуться в Москву, но перед тем решил навестить свою младшую дочь Лидию, уже жившую в Оксфорде. Из-за войны художнику пришлось остаться в Англии. 31 мая 1945 года он умер в Оксфорде. 2 мая 1999 года в доме на севере Оксфорда, где жил русский художник, был открыт музей Леонида Пастернака. Ему позировали Рубинштейн и Скрябин, Толстой и Горький, Мечников и Эйнштейн. Он славился как блестящий портретист и мастер иллюстрации. Его картины хранят крупнейшие музеи мира и сотни коллекционеров. Однако долгие десятилетия имя Леонида Пастернака было забыто. Возможно, гениального отца заслонила тень гениального сына — поэта Бориса Пастернака, который написал об отце: «Папа! Но ведь это море слез, бессонные ночи и, если бы записать это, — тома, тома, тома. Удивленье перед совершенством его мастерства и дара, перед легкостью, с которой он работал (шутя и играючи, как Моцарт) перед многочисленностью и значительностью сделанного им, — удивленье тем более живое и горячее, что сравнения по всем эти пунктам посрамляют и унижают меня. Я писал ему, что не надо обижаться, что гигантские его заслуги не оценены и в сотой доле, между тем как мне приходится сгорать от стыда, когда так чудовищно раздувают и переоценивают мою роль… Я писал папе…, что, в конечном счете, торжествует все же он, он, проживший такую истинную, невыдуманную, интересную, подвижную, богатую жизнь, частью в благословенном своем XIX веке, частью — в верности ему, а не в диком, опустошенном нереальном и мошенническом двадцатом…»
Картину Пастернака «Студенты» приобрел Люксембургский музей в Париже. «Факт знаменательный, — писала одесская пресса. — Люксембург — один из первых художественных музеев в мире. Сюда может попасть только очень большой художник, и то, если он француз. Картин, принадлежащих иностранцам, в Люксембурге всего несколько. Русских картин ни одной». Таким образом, «Студенты» Пастернака стали первой русской картиной в знаменитом музее.
Автор — председатель Федерации Союзов писателей Израиля
Комментариев нет:
Отправить комментарий