ПЕПЕЛ историческая хроника в 13 эпизодах

ПЕПЕЛ историческая хроника в 13 эпизодах

                                                                

 Действующие лица:

 Вольфсон Юдифь Наумовна – 51 год.

 Федоров Владимир Иванович (ее сын) – 28 лет.

 Кундасова Ольга Петровна – 27 лет.

 Пичугин Кузьма Петрович – 59 лет.

 Кресло-качалка – 85 лет.

 Место действия – Москва. Время действия ( январь – апрель 1953 г.)

 Прихожая, гостиная, библиотека отдельной квартиры в центре столицы СССР.

 ьто с воротником, Екатерина в куцей, потертой шубейке.

 КУНДАСОВА (она потрясена увиденной роскошью) Вовка, ты здесь живешь?! Один?

 ФЕДОРОВ. С мамой.

 КУНДАСОВА. И все?

 ФЕДОРОВ. Все.

  КУНДАСОВА. А папа где?

 ФЕДОРОВ. Умер пять лет назад.

 КУНДАСОВА. Начальником был?

 ФЕДОРОВ. Заместителем министра.

 КУНДАСОВА. Тогда понятно…. А где мама?

 ФЕДОРОВ. В Туле, кажется…. Она врач. Там какой-то трудный случай… Консилиум…. Вернется завтра. (Обнимает Ольгу).

 КУНДАСОВА. Заволок в уголок. Ну, ты - паучина! (Вырывается, идет вдоль стен, рассматривая живопись). Какие картинки! Мужик голый. Это кто?

 ФЕДОРОВ. Царь Давид.

 КУНДАСОВА. Чего он – танцует?

 ФЕДОРОВ (целует Ольгу, расстегивает ее шубейку, сбрасывает на пол). От радости пляшет.

 КУНДАСОВА. От того, что царь?

 ФЕДОРОВ. Нет, тебя увидел.

 КУНДАСОВА. А это кто, балерина?

 ФЕДОРОВ (он нетерпелив в ласках). Этюд Дега. Был такой знаменитый художник.

 КУНДАСОВА. Знаменитый, а все неясно нарисовано…. И не поймешь – стоит девка или падает.

 ФЕДОРОВ. Перестань! Какая разница?

 КУНДАСОВА. А ты не спеши, успеешь. Вот какие вы все – мужики. Свое взять и бежать. Никакой другой статегии.

 ФЕДОРОВ. Стратегии.  

 КУНДАСОВА. Ну, пусть так….(Останавливается перед фотографией Федорова в военной форме). Ой, Володька, ты воевал?

 ФЕДОРОВ. Год после артиллерийских курсов. Берлин брал.

 КУНДАСОВА. Ты – герой. Мой родитель тоже герой – погиб смертью храбрых, в  конце войны…. На этих самых высотах….

 ФЕДОРОВ. Зееловских.

 КУНДАСОВА. Во, точно ….  А мы с мамкой всю войну в Москве…. Спроси меня почему?

 ФУДОРОВ. Почему.

 КУНДАСОВА. Счас скажу…. Родитель, когда уходил на фронт, и говорит мамашке: «Ты, Нюра, помни: рядом с правительством всегда хлеб есть». Ну, вот мы и сидели. Все когти рвут, волосья наголо, а мы сидим. Мамка только спросит: «Где Сталин?» Говорят, в Кремле… Вот он в Кремле, а мы рядышком… Радио, ламповый! Сила! И радиола есть?

 ФЕДОРОВ. Есть.

 КУНДАСОВА. И пластинки можно слушать?

 ФЕДОРОВ. (Обнимает Ольгу).  Можно. Все можно.

 КУНДАСОВА. (Перебирает пластинники.). А Утесова совсем нету и Шульженки.

 ФЕДОРОВ. Мама любит  классику: Моцарт, Бетховен, Бах…

 КУНДАСОВА. Немцы все.

 ФЕДОРОВ. Немцы.

 КУНДАСОВА. Враги…. И танцев совсем нету…. Ой, есть – танго – Кумпарсита! Танцуют все!

 Федоров молча ставит пластинку, включает радиолу, опускает иглу. Звучит музыка. Федоров протягивает руку  Ольге. Они танцуют.

 КУНДАСОВА. (В танце.) Мне любовник по новой не нужен.  Я уж почти старуха, товарищ Федоров, 27 лет стукнуло в ноябре…. Мне бы мужа, семью, деток… Квартирку вот такую с царем Давидом.  (Ей надоедает танцевать, Ольга устраивается в кресле). Божечки мои, как душевно в креслах сидеть, а не на табуретке. Веришь, у нас в подвале даже стульев нет. Одни табуреты. Ненавижу табуретки! Табуретка - враг задницы. Особо такой фигурной, как моя.

 ФЕДОРОВ. Давай распишемся?

 КУНДАСОВА. Когда?

 ФЕДОРОВ. Да хоть сейчас.

 КУНДАСОВА. Поздно. Все закрыто.

 ФЕДОРОВ. Тогда утром.

 КУНДАСОВА. Хитренький ты…. Ну, прямо враг народа. Ночь впереди, а утро вечера мудренее. Так?

 ФЕДОРОВ. Я люблю тебя.

 КУНДАСОВА. Божечки мои, он любит! Это у нас гарантия такая. Все вы любите до и редко когда после.

 ФЕДОРОВ. Я люблю тебя, правда. Буду любить и до и после.

 КУНДАСОВА. Это за что такой умный, образованный дядя простую парикмахершу полюбил?

 ФЕДОРОВ. Сам не знаю…. Плохо мне без тебя, муторно, тянет – вот и все.

 КУНДАСОВА (резко поднимается.) В глаза смотреть! Не отворачиваться! Смотреть в глаза!... Похоже, не врешь…. Да и какая разница… Ладно, я остаюсь, уговорил…. Раз уж пришла. Как мой родитель говорил: «Ногу поднял, шагай!»

 Дверь в комнату распахивается: на пороге всклокоченный Пичугин.

ПИЧУГИН. Мы уже при коммунизме! Дверь закрывать не нужно? Входи, кто хочет…. Где твоя мать?

ФЕДОРОВ. Командировка…. Консилиум в Подольске….. кажется. Что случилось, Кузьма Петрович? Почему кричим?

 Пичугин не отвечает, стоит, задумавшись. К нему подходит Кундасова.

КУНДАСОВА. Я, между прочим, тоже Петровна, зовут Ольгой, а вы кто?

ПИЧУГИН. Начнется потоп, новый ледниковый период, метеорит испепелит планету – их все это не волнует. И правильно - молодость бессмертна. Она танцует. (Резко поворачивается к Федорову) Как только мама вернется, пусть мне позвонит.

 Пичугин уходит. Стук двери.

КУНДАСОВА. Псих какой-то. Он кто?

ФЕДОРОВ. Мамин друг…. Старый мамин друг. Нацменов переводит.

КУНДАСОВА. Это как?

ФЕДОРОВ. Они пишут, а он переводит.

КУНДПСОВА. Чего пишут-то?

ФЕДОРОВ. Стихи.

КУНДАСОВА. Ладно, давай танцевать. Что встал?

 Они танцуют и так увлечены танцем, что не видят, как в комнате появляется Юдифь Вольфсон. Она опускается на стул, не раздеваясь, ставит на пол медицинский саквояж…. Кумпарсита заканчивается, игла скребет поверхность пластинки.

 ФЕДОРОВ. Мама?!

 ВОЛЬФСОН. Пичугин приходил? Выскочил из подъезда, как безумный. Я кричу – не слышит.

 ФЕДОРОВ. Приходил…. Просил тебя срочно позвонить. А ты? Что случилось?

 ВОЛЬФСОН. Консилиум отменили, меня тоже, кажется (подходит к радиоприемнику, приводит в порядок радиолу)…. Твоя девушка? Познакомь нас.

 ФЕДОРОВ. Это Ольга.

 ВОЛЬФСОН. Здравствуйте, Ольга!  У вас красивое имя. Я мама вашего кавалера. Меня зовут Юдифь Наумовна.

 КУНДАСОВА. Как?

 ВОЛЬФСОН. Юдифь Наумовна. (Сыну) Володя, ты накормил девушку?…. Замечательный есть в России обычай: сразу кормить гостя. Все остальное неважно. Расстояния огромные – и каждый, кто переступает порог твоего дома, - голодный путешественник…. Ну, не буду вам мешать. Вы симпатичная девушка, Ольга…. Нет, вы даже очень симпатичная девушка…. Пойду, разденусь и что-нибудь приготовлю. 

 

 Юдифь Вольфсон уходит, плотно закрыв за собой дверь в прихожую.

 КУНДАСОВА. Твоя мать жидовка?

 ФЕДОРОВ. Еврейка.

 КУНДАСОВА. Какая разница?... Ты что – тоже еврей?

 ФЕДОРОВ. Я русский.

 КУНДАСОВА. Ты приемный, сирота?

 ФЕДОРОВ. Почему? Родной сын.       

 КУНДАСОВА. Так не бывает.

 ФЕДОРОВ. Мой отец был русским…. Я похож на отца.

 КУНДАСОВА. Божечки мои! Юдифь Наумовна! А фамилия?

 ФЕДОРОВ. Вольфсон… Мой дед – Наум Вольфсон - был членом партии большевиков с 1907 года, хорошо знал Ленина. Мама очень любила своего отца и не захотела сменить фамилию.

 КУНДАСОВА. Вольфсон Юдифь Наумовна. Полный аут. Кошмарики!

 ФЕДОРОВ. Что здесь ужасного?

 КУНДАСОВА. Все. И имя, и отчество, и фамилия…. Нет, не бывает так в жизни, чтобы все хорошо. Какая квартирка, мебель шик модерн – прямо Эрмитаж, Кумпарсита, и ты у меня жених, лучше не надо. Любовь опять же…. И вдруг мама –  Юдифь Наумовна. Ужас!

 ФЕДОРОВ (он груб.) Ладно, иди домой, кончились танцы!

 КУНДАСОВА. Так, значит, а сам? …Чувства, говорил, имеем…. И до говорил и после… Утречком, говорил, в ЗАГС сходим, распишемся. Вот она, ваша любовь.

 ФЕДОРОВ. Моя мама прекрасный, уважаемый специалист и добрый человек…. А твой товарищ Сталин назвал антисемитизм самым гнусным, буржуазным предрассудком. …

 КУНДАСОВА. Почему мой? Он общий. Всех народов вождь.

 ФЕДОРОВ. Всех, всех…Уходи, не хочу тебя видеть!

 КУНДАСОВА. Оно понятно – мамочка явилась. Какая тут любовь до гроба? Вот снова жилплощадь освободиться, тогда вспомним.

 ФЕДОРОВ. Грязный у тебя язык! И откуда только…

 КУНДАСОВА. Может и грязный, только мамашка у меня русская и родитель был не космосполит, а мужик рязанский.

 ФЕДОРОВ. Хватит, уходи!

 КУНДАСОВА. Ладно…. Понадоблюсь, знаешь, где меня искать. Будь здоров, Володечка!                        

 Кундасова уходит. Стук входной двери. Федоров опускается в кресло, в котором прежде сидела Ольга, достает папиросы, закуривает. Входит Юдифь Вольфсон с подносом, уставленным разной снедью.

 ВОЛЬФСОН. А где твоя красавица?

 ФЕДОРОВ (раздраженно). Все у тебя красавцы и красавицы.

 ВОЛЬФСОН. Все, кроме уродов…. Так, где же твоя Ольга?

 ФЕДОРОВ. Ушла.

 ВОЛЬФСОН. Понятно… Я заметила…. Извини, вспугнула птичку, но надо было предупредить.

 ФЕДОРОВ. Не в этом дело.

  ВОЛЬФСОН. Слушай, я знаю! Ей, кажется, не понравилось, как зовут твою маму…. Но, посмотри на меня. Я же не могла представиться Глафирой Ивановной…. С таким носом…. Нет, этот положительно невозможно.

 ФЕДОРОВ. Перестань! ( Садится к столу, начинает есть) При чем тут твой нос?

 ВОЛЬФСОН. Как это причем? Нос – это знамя человека. Нос он несет впереди себя. Николай Васильевич это понял первым. Нос – это все.  

 ФЕДОРОВ. Причем тут Гоголь?

 ВОЛЬФСОН. Очень даже причем. В стране курносых горбоносым не место.

 ФЕДОРОВ. Мама, ты бредишь. У тебя вполне нормальный нос.

 ВОЛЬФСОН. Ничего подобного. Давай начистоту? Даже в лучшие времена ты стеснялся моего носа…. Всегда просил, чтобы папа ходил на родительские собрания, а папа всегда был очень занят, но ты так просил, так просил.

 ФЕДОРОВ. Причем тут я? Все ты преувеличиваешь. Это классная требовала…. Сплошная безотцовщина, а тут живой отец, да еще начальник.

 ВОЛЬФСОН.  Врешь… Ладно, пусть будет так…. Опять накурено, а ты обещал не курить дома…. Впрочем, не важно…. Твой дед не мог работать без трубки. Он сидел над своими делами и дымил. Вкусным был запах дыма… Вергинский табак…. Да, кажется, так этот табачок назывался…. Твой дед сидел у камина в кресле-качалке, разбирал свои дела и курил трубку. (Рассказывая все это, Вольфсон подходит к телефону, снимает трубку и набирает номер).

 Кузьма, что случилось? Перестань…. И не кричи, пожалуйста…. Приходи, конечно.

 ФЕДОРОВ. Что там с консилиумом? Почему отменили?

 ВОЛЬФСОН. Пришло сообщение ТАСС, что мой сын намерен принять в нашей квартире некую девицу по имени Ольга…. Я решила вернуться и спросить сына, насколько это серьезно?

 ФЕДОРОВ. Я в последний раз спрашиваю, почему отменили консилиум?

 ВОЛЬФСОН. Отменили и отменили, какая разница почему… Как ты думаешь, кого я видела только что? Лилю Брик! Она была не в форме… Как-то неуверенно  шла. Я даже подумала, что старая болячка вернулась…. Помнишь, левая ступня – она консультировалась в нашей клинике…. Скользко, Лиля чуть не упала. Я успела подхватить её под руку. «Лиля Юрьевна, что с вами?». Она молчит, и тут я поняла «что» - по запаху, острая волна в морозном, свежем воздухе. Предложила проводить её до дома. Мы свернули в Гнездиковский. Вдруг она остановилась и как закричит на весь переулок: «Мне страшно, слышите, мне страшно!» Лиля!... Как она терпела боль - женщина редкого мужества и вдруг это «страшно!» И знаешь, что я подумала, если даже Лиле страшно, значит всем  нам страшно. Значит, все в порядке.

ФЕДОРОВ. Кому это нам?

ВОЛЬФСОН. Нам, всем евреям…. Лиле, тебе, мне, всем евреям.

ФЕДОРОВ. Мама, я не еврей!

ВОЛЬФСОН. Да, извини… Ты, конечно, не еврей, но тебе тоже страшно. Он зря на нас рассердился…. Мы все готовы забиться в щель, все сотни тысяч. Мы не способны стать врагами.

ФЕДОРОВ. Мама, не говори загадками. Кто он?

 ВОЛЬФСОН. Иосиф Виссарионович, товарищ Сталин. Он совсем зря рассердился. Мы в ужасе, мы парализованы.

 ФЕДОРОВ. Что там все-таки с консилиумом?  

 ВОЛЬФСОН. Страх – великое чувство. Без страха не может быть дисциплины и порядка. Без страха нет единства народа. Он совершенно прав.

 ФЕДОРОВ.  Мама, что случилось?

 ВОЛЬФСОН. Ничего особенного…. Иду домой – и чистый Пушкин кругом: «Мороз и солнце. День чудесный». Всего четыре слова, а сколько покоя и радости. Великий поэт Пушкин!

 ФЕДОРОВ. Иван Павлов – великий ученый, Репин – великий художник, Моцарт – великий композитор, Лиля Брик – любовь горлана и главаря. Могу продолжить.

 ВОЛЬФСОН. Тебе не идет роль циника.

 ФЕДОРОВ. Мама, почему отменили консилиум?

 ВОЛЬФСОН. Никогда не могла понять людей  пустыни. Зимой, летом – все одним цветом. Тоска смертная. Природа подарила России такую роскошь: четыре времени года. Как четыре акта в захватывающей пьесе: зима, весна, лето, осень…. Какая восхитительная перемена декораций. Отрада и восторг!

 ФЕДОРОВ. Может быть хватит?!

 Звонок в дверь.

ВОЛЬФСОН. Это Кузьма.

 Идет открывать… В прихожей шум, крик, все неразборчиво, затем Пичугин врывается в комнату и сразу же припечатывает к столу ладонью лист бумаги

ВОЛЬФСОН. Ты бы хоть разделся.

ПИЧУГИН. Прочти…. Прочти сейчас же!

Отходит в сторону. Стоит, скрестив руки на груди.

ВОЛЬФСОН (читает, вооружившись очками). В УВД Кировского района, от гражданина СССР Пичугина Кузьмы Петровича. Заявление. В эти тяжелые дни для всего еврейского народа хочу быть в его рядах. Прошу изменить мою национальность на еврейскую.

ВОЛЬФСОН. Ты спятил?

ПИЧУГИН (вытаскивает из кармана пальто смятую газету). Это они  умом тронулись, а не я. Сегодняшняя  «Правда». 13 января 1953 года  «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей»…. Большинство участников террористической группы — Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие — были куплены американской разведкой. Они были завербованы филиалом американской разведки — международной еврейской буржуазно-националистической организацией «Джойнт». Грязное лицо этой шпионской сионистской организации, прикрывающей свою подлую деятельность под маской благотворительности, полностью разоблачено».

 ФЕДОРОВ. Нет, я лучше пойду…. Вот и чайник  остыл. (Уходит)

 ПИЧУГИН. И Михоэлс, оказывается, шпион…. Все врачи-отравители дали признательные показания. Они убили товарища Жданова и товарища Щербакова…. Всех, всех!

ВОЛЬФСОН. Какая сила! Великий народ…. Примкнуть хочешь?

ПИЧУГИН. Перестань шутить. Это серьезно. Это очень серьезно…. Я подам заявление.

Вольфсон рвет бумагу Пичугина на мелкие клочки, затем сжигает эти клочки в пепельнице.

 ПИЧУГИН. Новое написать недолго.

 ВОЛЬФСОН. По нарам соскучился? Давно не хлебал баланду?

 Пигугин молча садится, расстегивает пальто.

ПИЧУГИН. Как у тебя жарко…. Время идет по спирали… Мы вернулись в Средние века… Инквизиция…. Костры на площади….  Не хочу!... Перевожу одного туркмена. Вот послушай: «Мы в тупике времен устали на историческом пути. Но к нам пришел товарищ Сталин и указал, куда идти».

ВОЛЬФСОН. В «тупике времен» - это ты о капитализме?

ПИЧУГИН. О нем, проклятом… Только одно понять не могу, почему они поссорились?

ВОЛЬФСОН. Кто они?

ПИЧУГИН. Так было бы словно: пол мира у фюрера, пол мира у Кобы…. Не понимаю… Друзья, единомышленники – и вдруг.

ВОЛЬФСОН. Ты сошел с ума! Что ты говоришь?!

ПИЧУГИН. Спятил и давно…. Только объясни, что толку, когда зло уничтожает зло, а добро бессильно?… Вот он результат.

 Возвращается Федоров с чайником.

ФЕДОРОВ. Ну вот, кипяточек…. Кузьма Петрович, хотите чаю?

ПИЧУГИН. Ты идиот, Володя… Ты почти кандидат наук, но ты идиот.

ФЕДОРОВ. Я бы попросил…. Дядя Кузя…

ПИЧУГИН. Я тебе не дядя!

ВОЛЬФСОН. Ладно, хватит… Кузьма, ты раздевайся или уходи…. Нет, лучше уходи.

ПИЧУГИН. Я пойду.

Пичугин встает, уходит. В прихожей его провожает Юдифь Наумовна.

ПИЧУГИН. Есть вариант: ты, наконец, выходишь за меня замуж, берешь мою фамилию…. Все-таки защита.

Вольфсон целует Пичугина.

ВОЛЬФСОН. Кузьма, ты настоящий друг. Я тронута.

ПИЧУГИН. Я хочу быть твоим мужем.

ВОЛЬФСОН. Перестань, все обойдется…. Всему в природе нужна своя пища. Помнишь, как у Заболоцкого: «Жук ел траву, жука склевала птица, хорек пил мозг из птичьей головы и страхом  перекошенные лица ночных существ смотрели из травы»

ПИЧУГИН. Не хочу быть ночным существом.

ВОЛЬФСОН. Я не к тому. Дракону тоже нужно питаться. Он питается красивыми девушками…. У добра – своя пища, у зла – своя. Так устроен мир.

ПИЧУГИН. Это фатализм какой-то! А потом – ты не красивая девушка.

ВОЛЬФСОН. Ну, знаешь!

ПИЧУГИН. Извини…. Красивая, даже очень, и я хочу быть Ланцелотом.

ВОЛЬФСОН. Знаешь, чем жизнь отличается от сказки? В жизни все наоборот, дорогой мой рыцарь…. Тебе только кажется, что дракона можно победить. Он, как Сатана, бессмертен.

ПИЧУГИН. Нет, не верю!

ВОЛЬФСОН. Победить нельзя…. Перетерпеть, переждать, перехитрить, наконец, это можно. Мы его перехитрим. Добро не так уж бессильно, как ты думаешь. Ты останешься русским, а я еврейкой.

ПИЧУГИН. Будем ночными существами, так?

ВОЛЬФСОН. Так, милый, так.

ПИЧУГИН. Не хочу!

Пичугин уходит, хлопнув дверью, но почти сразу возвращается.

ПИЧУГИН. Выбирай: ты станешь моей женой или я пишу новое заявление. Пусть изменят национальность!

ВОЛЬФСОН. Получится твой самый неудачный перевод с русского на идиш.

ПИЧУГИН. По-моему, самый гениальный…. Даю ровно сутки… Двадцать четыре часа.

 Уходит…. Вольфсон возвращается к сыну. Федоров вновь опускает пластинку с «Кумпарситой» на бабину.

 ВОЛЬФСОН. Твоей   маме показали на дверь, сынок. Я больше не работаю в  больнице. Мне сказали, что такое увольнение - акт щадящий, потому что сначала меня должны были лишить партийного билета, а уж затем уволить, но порядок был нарушен. Начальство не получило сигнал от вышестоящих органов. Меня просто выгнали на улицу…. «Пошла вон!» - сказали мне вежливо  и спокойно. А в утешение выдали деньги за эти тринадцать дней января.

Юдифь Наумовна выкладывает  рубли на стол.

ФЕДОРОВ. Что? Что ты сказала?

ВОЛЬФСОН. Меня уволили. Я безработная, сынок…. Правда, с партбилетом.

ФЕДОРОВ. В СССР нет безработных. … И причем тут партбилет?

 Федоров снимает иглу с пластинки.

 ВОЛЬФСОН. Очень даже причем. Твоего отца сначала отлучили от партии и только потом арестовали. Это правильный ритуал. Меня не исключили – значит, арестовывать не торопятся…. Может быть хотят, чтобы я сама умерла с голоду…. Или от страха…. Жертве положено умереть от страха.

 ФЕДОРОВ. Проживем. Моей зарплаты хватит…. В крайнем случае, продадим этюд Дега…. Найдешь другую работу. Врачи везде нужны.

ВОЛЬФСОН. Это ужасно. Дракон питается не прекрасными девушками, а мертвечиной.

ФЕДОРОВ. Причем тут твой дракон?

 ВОЛЬФСОН. Очень даже причем. Нет ничего мудрее сказки. Все в ней.

ФЕДОРОВ. Причем тут твои сказки…. В одной больнице выставили, в другой – возьмут. Специалист ты отличный!

 ВОЛЬФСОН. Мирон Семенович Вовси  генерал-майор медицинской службы, по его книгам учились студенты…. И он дал признательные показания.

 ФЕДОРОВ. Нет дыма без огня. Папу тоже арестовали, но он ничего не подписал,  его осудили, но потом выпустили…. Кто знает, что говорил и делал твой Вовси.

 ВОЛЬФСОН. Под Оренбургом я попала в плен к казакам атамана Дутова. Меня  раздели донага, зимой, привязали к козлам, на которых дрова пилят, и били палками. На моей спине не осталось ни одного живого места. Я могу показать тебе мою спину. Это, конечно, не этюд Дега, но тоже картина занятная.

 ФЕДОРОВ. Мама, я знаю эту историю. Я видел твою спину.

 ВОЛЬФСОН. И я им ничего не сказала. Я даже не просила пощады. Я даже не плакала. Я тогда разучилась плакать…. И мне не было страшно, а теперь….

 ФЕДОРОВ. Ты меня родила, ты врач и должна знать – дети рождаются в крови и муках, как и все новое.

ВОЛЬФСОН. Правильно. И в страхе, да… Я так боялась, что не смогу родить, потом… Ты так много болел, сколько было ночей в страхе…. Все так, так, но вот Лев Толстой – разве он писал «Войну и мир» в муках, а не отважно, в радости. Леонардо писал «Джоконду» в слезах? Нет!  Менделеев придумал свою таблицу….. Нет, это не то сравнение, Володя. Нет, не то.

 ФЕДОРОВ. Ты не понимаешь. Толстой, Менделеев –  дело персональное, дело гения, а тут новый мир для всех, совсем иной, новый мир и будущее всего мира…. А потом, что ты от меня-то хочешь? Это твоя власть… Ты ее устанавливала и такие, как ты.

ФОЛЬФСОН. Будущее на крови, и страхе, почему не на радости. Радости свободного человека.

ФЕДОРОВ. Вот, вот! Это ваша еврейская точка безумия. Какая свобода? Где ты ее видела? Не было ее никогда, и быть не может.

ВОЛЬФСОН. Коммунизм – это свободный труд, свободно собравшихся людей.

ФЕДОРОВ. Лозунг…. Так будет…. Когда-нибудь… Никто и не спорит.

ВОЛЬФСОН. Нет… Это сказка: дорога в рай… В жизни все наоборот – и впереди ворота ада…. Все-таки, почему Дракон так рассердился?

 ФЕДОРОВ. Ты все преувеличиваешь, как всегда. Тебя уволили, в тебе говорит обида.

ВОЛЬФСОН. Возможно, Володя…. Только не за себя, за свой народ.

ФЕДОРОВ. Товарищ Сталин сказал: нет такого народа!

ВОЛЬФСОН. Тогда все понятно – за словом должно следовать дело. Иосиф Виссарионович всегда был последователен.

ФЕДОРОВ. Какое «дело»? О чем ты?

ВОЛЬФСОН. Это у любви одна причина – любовь. У ненависти тысяча причин.

ФЕДОРОВ. Причем здесь ненависть? Ты путаешь цели с процессом. Когда вокруг столько врагов, настоящих врагов – коварных и подлых, когда страна каждую минуту ждала нападения…. Разве мы виноваты, что жили в кольце капиталистических держав, ненавидящих СССР…. Здесь неизбежны ошибки. Лес рубят, щепки летят.

  ВОЛЬФСОН. Этингер, Вовси, теперь и я… Мы щепки… Лес рубят, щепки собирают, потом в костер…. У костра греются. Володя, кто будет греться у этого костра?

ФЕДОРОВ. Ты бредишь! Ненавижу эту твою еврейскую привычку все усложнять. Какой костер, мама?

ВОЛЬФСОН. Обычный костер, у которого можно согреться, когда холодно.

ФЕДОРОВ. Давай начистоту: товарищ Сталин помог твоим евреям создать свое государство…. Да что там помог! Его слово стало решающим. Он надеялся, он верил, что евреи, которым так близки идеалы социализма, создадут дружественное государство, а что он получил в итоге? Предательство! Вожди сионизма продали свое государство американцам. Дяде Смиту было чем заплатить…. Он и купил…. Товарища Сталина предали Троцкий, Зиновьев, Каменев…. Теперь и это. Как тут не стать антисемитом?

ВОЛЬФСОН. Ты прав. Они там его не бояться, в этом Израиле… Они его обманули.

 ФЕДОРОВ. А эти толпы психов в синагоге, когда приезжала твоя Голда Меир. Ты сама ходила. Я тебя предупреждал: добром все это не кончится.

ВОЛЬФСОН. Да, да, кончено…. Тогда, только тогда он понял, что и этим московским евреям не страшно. Они не хотят бояться. Они выпадают из системы. Это стало опасным. Он прав, конечно, совершенно прав.

ФЕДОРОВ. Вот и перестань дергаться. Все будет в порядке. На вас топнули ногой. Вы все поняли. Появись сейчас эта Голда – и никаких толп. Вокруг пустота. Все стало на свои места. И все успокоится.

 ВОЛЬФСОН. Ты так думаешь?

ФЕДОРОВ. Надеюсь…  Хотя….. Еврей, как он не прячется, а уши торчат. Это что – от робости? Еврея всегда видно, он всегда впереди. У нас в классе, кто первым руку тянул, знал ответ на любой вопрос? Борька Гольфарб. Его били, а он тянул. Твои евреи, как сорняк придорожный: тем больше его топчут, тем он лучше растет.

 ВОЛЬФСОН. Топчут? Фашисты убили всех, кого смогли достать…. Потоптали, так? А потом  «твои евреи». Нельзя же так… Ты русский, русский человек, но все-таки?

 ФЕДОРОВ. Русский. Нет, дорогая моя! Я – никто… Изгой…. Мальчишки во дворе…. Даже в детстве не мог стать своим. Володька – жид, по веревочке бежит. Веревочка лопнула – жида прихлопнула! Своим меня никогда не считали. Им было плевать, что я похож на отца. Они его никогда не видели. Они видели мою маму.

 ВОЛЬФСОН. Прости. Надо было сделать аборт, но нам так хотелось родить ребенка. Твой отец и дед были уверены, что жить тебе при коммунизме, когда перестанут измерять носы.  

 ФЕДОРОВ. И перестанут! Нашей революции всего 36 лет. … Возраст юности… Ошибки? Ни одно доброе дело не делается без ошибок

 ВОЛЬФСОН. Злое тоже, к счастью.

ФЕДОРОВ. Почему это к счастью?

ВОЛЬФСОН. Ошибки губят зло.

 ФЁДОРОВ. Ошибки? А может быть вы, евреи, и есть ошибка природы. Вы упрямо не хотите быть никем и ничем другим. А суть и смысл любой революции в переделке человека. Задача сверхсложная, работа мучительная. Человека сложно переделать…. Евреи, наверно, самый трудный материал. По себе знаю…. Тебе  надо было родить меня от еврея. Я бы тогда не играл в прятки с самим собой, не боялся своей тени. Точно бы знал, за что все шишки и ссадины.

 ВОЛЬФСОН. Я любила твоего отца. И никогда не могла понять, как можно родить ребенка от того, кого не любишь…. Мало того, я, например, уверена, что люди и злы, потому что делают нежеланную работу и спят с теми, кого не любят.

 ФЕДОРОВ. Ладно тебе, мама, перестань. Ты не  ребенок и не ангел!... Твоего Пичугина ты тоже любишь?

 ВОЛЬФСОН. Нет, здесь другое… Кузьма верен, добр, предан… Он даже согласен стать евреем, чтобы погибнуть вместе со мной. Вот ты, мой сын, евреем быть не хочешь, а он, русский человек, готов пойти на такой подвиг.

ФЕДОРОВ. Псих он, твой Пичугин.

 ВОЛЬФСОН. «Безумью храбрых поем мы песню»…. Знаешь, о чем я еще подумала? Это ошибка думать, что любовь – двигатель  прогресса. Нет, не она, а ненависть – мотор нашей цивилизации.

ФЕДОРОВ. Что за чушь!

 ВОЛЬФСОН. В Гражданскую мы не верили бывшим, всем бывшим: аристократам, помещикам и капиталистам. И это было правильно. Некогда было разбираться, кто из них хороший, а кто плохой. Классовая ненависть священна. Расовая, наверно, тоже…. Евреи – бывший народ…. Победы без ненависти не бывает. Мы ненавидели фашизм – и победили. Умей  ненавидеть, если хочешь быть победителем. Неважно над кем, не важно, когда. Победителем – и все!

 ФЕДОРОВ. Я не хочу быть победителем…. И побежденным не хочу быть. Я свое отвоевал. Мне на ринге нечего делать. Мне нравится быть зрителем.

 ВОЛЬФСОН. Кстати, когда у тебя защита, зритель?

 ФЕДОРОВ. Ровно через месяц…. 13 февраля.

 ВОЛЬФСОН. Я, наверно, окажусь самым счастливым человеком, когда ты станешь доктором наук и профессором. Буду сидеть в зале во время твоей защиты, и умирать от счастья. Мой сын! Ему нет тридцати – и он настоящий ученый! (направляясь к телефону). «Особенности сопротивления редкоземельных металлов». Как это красиво звучит: Сопротивление металлов. (Набирает номер)…. Василий Николаевич… Да, это Юдифь Наумовна… Вы в курсе, это хорошо, это замечательно…. Когда бы я могла?.... Не видите смысла?.... Ближе к весне…. Да, конечно… Успехов.

 ВОЛЬФСОН (возвращается к столу, садится). Я думаю, звонить не имеет смысла. По телефону отказывать легче, чем при личной встрече: глаза в глаза…. Впрочем, по телефону не видно моего носа.

 ФЕДОРОВ. Опять! Оставь ты свой нос в покое! Он в полном порядке. Тебе нужно отдохнуть, мама… Я бы на твоем месте куда-нибудь уехал…. На юг, в Крым…. Там зимой даже лучше, чем летом. Тихо, просторно, тепло.

 ВОЛЬФСОН. Ты же знаешь, я не умею отдыхать…. Ты хочешь остаться один? Ради этой девушки - Оли?

 ФЕДОРОВ. Не в этом дело…. Дело в тебе… Нужно переждать, пойми ты это!

 ВОЛЬФСОН. Что переждать?

 ФЕДОРОВ. Все эти проблемы… с космополитами, евреями, врачами, как ты не понимаешь!?

 ВОЛЬФСОН. Проблему с евреями переждать нельзя. Это морока вечная…. Нет,  я все-таки попробую позвонить Мовсисяну. ( Встает, снова подходит к телефону, ищет в телефонной книжке номер, накручивает диск.) Добрый день! Вартана Сергеевича, пожалуйста…. Кто? Юдифь Наумовна Вольфсон…. Хорошо, подожду…. Вышел, и когда будет?... Да, конечно, спасибо. ( Трубка повешена.) Знаешь, Володя, мне показалось, что я слышала голос Вартана. Он в России вот уже 40 лет, а говорит все еще с акцентом.… Нет, я ненавижу телефон! Слышишь, я его ненавижу! Ненавижу!!!

 Федоров подходит к матери, обнимает ее. Так они стоят, прижавшись друг к другу.

  ЭПИЗОД ВТОРОЙ

  Гостиная. Вечер. Федоров стоит у кровати. Он в брюках, но без рубашки. Одевается. Входит Ольга Кундасова. Девушка в банном халате.

 ФЕДОРОВ. Ты почти час лежала в ванной.

 КУНДАСОВА. Это просто потрясуха! Это сказка! Могла бы и целый день мокнуть в горяченькой. Знаешь,  что я тебе скажу? Народ смело делим на две половинки. Одна – может лежать в ванной сколько угодно, а у другой ничего такого нету. Баню ненавижу! Бабы на тебя смотрят – сожрать готовы. Я что виновата, что у меня фигура.

 ФЕДОРОВ. Одевайся, фигура, мама скоро придет.

 КУНДАСОВА. Юдифь Наумовна.

 ФЕДОРОВ  (раздраженно). Да, Юдифь Наумовна.

 КУНДАСОВА (обнимает Владимира). Не сердись. У твоей мамы трудное имя. Лишний раз повторить не грех, чтобы запомнить.

 ФЕДОРОВ. Ты оденешься когда-нибудь?

 КУНДАСОВА (отправляясь за ширму, на которой висят ее тряпки). Ненавижу будильник, ненавижу торопиться, ненавижу, когда подгоняют…. На что сердит, дядя?

 ФЕДОРОВ. С чего ты взяла?

 КУНДАСОВА (из-за ширмы). Как женщина я тебя устраиваю?

 ФЕДОРОВ. Вполне.

 КУНДАСОВА. Ты тоже ничего. Были в моей жизни мужики и получше, но ты тоже молодец…. Я согласна выйти за тебя замуж…. Только без свадьбы никак нельзя. (Ольга одетой выходит из-за ширмы.) Ты чего молчишь? Передумал?

 ФЕДОРОВ. Нет, почему…. Почему я был должен передумать…. Только не говори, что у тебя были мужики, которые…

 КУНДАСОВА. Были. Целых два гаврика. Я одного чуть не убила. Редкий оказался гад. В койке – мужик, а опосля – баба.

 ФЕДОРОВ. Что ты за человек, Ольга? Никак не пойму.

 КУНДАСОВА. Человек как человек. Только жадная очень. Ты у меня никогда денег не проси – не дам.

 ФЕДОРОВ. Ладно – не буду. Давай пить чай?

 КУНДАСОВА. С пирожным?

 ФЕДОРОВ. Обязательно!

 

 Он выходит из гостиной. Ольга, еще раз осмотрев картины на стенах, открывает дверь в соседнюю комнату. В комнате все стены уставлены стеллажами с книгами. В простенке камин и кресло-качалка. Есть и кровать, и стол в этой небольшой комнате…. Шум  в прихожей, затем в гостиной появляется Юдифь Наумовна. Выглядит она скверно, щека сильно оцарапана, до крови, опускается в кресло.

 ВОЛЬФСОН. Здравствуй, Оля!

 КУНДАСОВА (резко поворачивается). Ой, вы меня напугали. Не слышала, как вошли…. Вы маленькая. Маленькие люди тихо ходят… У вас столько книг!

 ВОЛЬФСОН. Это библиотека папы…. Ну, и моих книг немного – по медицине.

 КУНДАСОВА (подходит к Юдифь Наумовне).  Слушайте, у меня бывает, так сильно колено болит, жуть… утречком болит, потом проходит…. Вот здесь.

 ВОЛЬФСОН. Соли много ешь?

 КУНДАСОВА. Люблю солененькое. Огурчики особо и капустку.

 ВОЛЬФСОН. Сократить нужно соль…. А где Володя?

 КУНДАСОВА. Нельзя без соли, невкусно?

 ВОЛЬФСОН.  А ты попробуй.

 КУНДАСОВА. Володя на кухне, насчет чая …. Совсем, совсем он на вас не похож. Может приемный? Только честно, как на духу. Я никому не скажу.

 ВОЛЬФСОН. Родной….  Больше у тебя ничего не болит, только колено?

 КУНДАСОВА. Иногда голова, после ночной смены.

 ВОЛЬФСОН. И кем ты работаешь?

 КУНДАСОВА. В парикмахерской…. Стрижем и бреем.

 ВОЛЬФСОН. По ночам?

 КУНДАСОВА. Так при вокзале - Казанском. Там народу круглые сутки. Только успевай ножницами щелкать…. Ночью, бывает, подконвойных ведут. Ну, этих просто бритвой – под ноль.

 ВОЛЬФСОН. А где ты с моим сыном познакомилась?

 КУНДАСОВА. Так там же и познакомились… Раз пришел, второй, на третий я его без очереди.

 ВОЛЬФСОН. Ты – москвичка?

 КУНДАСОВА. Угу.

 ВОЛЬФСОН. Родители живы?

 КУНДАСОВА. Родитель погиб смертью храбрых…. Вы прямо как из отдела кадров.

 ВОЛЬФСОН. Извини.

  

 Входит Федоров с подносом, чашками, чайником, кексом, Юдифь Наумовна поднимается.

 ВОЛЬФСОН. Дай я тебе помогу.

 ФЕДОРОВ. Сейчас, принесу еще чашку. Ты сказала, что будешь позже…. Что у тебя с лицом?!

 ВОЛЬФСОН. Одна дама в трамвае…. Ей не понравилась моя шапка или моя физиономия…. Скорее всего, последнее…. Она стала кричать, грязно ругаться и вот…. Знаешь, что меня больше всего поразило? Пассажиры… Они стояли и сидели так, будто ничего не происходит…. Мне  показалось, что там был один мой больной: паховая грыжа, запущенный случай. Он вообще отвернулся, потом встал и ушел в дальний конец вагона.

 ФЕДОРОВ. Нужно прижечь йодом.

 ВОЛЬФСОН. Ерунда, царапина ногтем.

 КУНДАСОВА. Хочу научиться делать маникюр. Маникюрши больше всех зарабатывают…. И вообще работа сидячая, а то стоишь целый день, как чучело на огороде…. Я про кадры хотела сказать, про анкету. Там есть такой вопрос: «Есть ли родственники за границей?» Я и написала: «Отец похоронен в Германии». Смеху потом было.

 ФЕДОРОВ. Что здесь смешного?

 ВОЛЬФСОН. Скажите, Оля…. Как вы думаете, почему евреев так не любят? Сколько лет твердили: нет эллина, нет иудея, пролетарии всех стран, все люди братья. Почему?

 КУНДАСОВА. Так лезут из всех щелей, как тараканы. Куда не глянь – жид… еврей, простите…. И в полном этом…. благоденствии. Все в дерьме, а вы в белом.

 ВОЛЬФСОН. Так, понятно…. Еще?

 КУНДАСОВА. В парикмахерской нашей, старичок один – Абрашка. Так к нему очередь, как за хлебом. К нам никого, а к нему очередь, даже записывались. Обидно, да?

 ВОЛЬФСОН. Зависть?

 КУНДАСОВА. А ты чего хотела?…. Натура такая. Человек, как бинокль, в оба конца глядит по-разному. Когда у кого что плохо – в один, и все далеко, мелочь, а когда хорошо – все крупно видно, давит психику.

 ВОЛЬФСОН. Значит теперь на Колыму, тогда и завидовать будет некому.

 КУНДАСОВА. Вот не знаю…. Там, говорят, золотишка навалом.

 ВОЛЬФСОН. Куда тогда? На льды, в Антарктиду?

 КУНДАСОВА. Не знаю…. Только куда подальше.  

 ФЕДОРОВ. Перестань! Нашли тему! Сколько раз просил.

 КУНДАСОВА. Можно на Дальний Восток… Там же эта есть – Жидовия – автономия.

 ФЕДОРОВ. Ты заткнешься когда-нибудь?!

 ВОЛЬФСОН. Погоди,  сынок. Это же интересно…. Мы старый народ, Оля. Грамоту знали за  тысячи лет, как англичане, французы, немцы, русские на Земле появились. Отсюда и…

 КУНДАСОВА. А раз старый нечего лезть к молодым. Пусть сами учатся – нечего их учить своей науке. А то всегда чужие, а чужих кто будет любить?

                                

     Пауза. 

ВОЛЬФСОН. Вы неглупая девушка, Оля…. Вот посоветуйте, что делать? Еврей не может превратиться в чукчу или француза. Он бы и рад, но не получится. Может карась превратиться в ежа? Трудный материал, как говорит мой сын. Что делать, Оля? Исчезнуть?

 КУНДАСОВА. Тоже выход… Раз пошла такая пьянка…. Ну, не повезло, чего цепляться…. Вон ты сама…. Сын у тебя русский, а больше детей нету. Я тебе внука рожу. Ты чего думаешь – еврея? Нет уж.

 ВОЛЬФСОН. А вдруг родится копия бабки…. Бывает и такое.

 КУНДАСОВА. Не дай Бог!

 ВОЛЬФСОН. А вдруг?

 КУНДАСОВА. Ладно, там посмотрим…. Мне на работу скоро. Вот чай попью – и бегом.

 

 Ольга шумно пьет чай, закусывая кексом. Федоров и Юдифь Наумовна сидят у стола и смотрят на нее.

 ВОЛЬФСОН. Старый народ, древний, несчастный народ… Глупо завидовать старикам.

 КУНДАСОВА. Наш Абрашка всех еще переживет. (Вскакивает.) Все, спасибочки! Бегу!  (У  двери поворачивается к Володе). Говорил – пирожное, а это – кекс!

ФЕДОРОВ. Стой         ! Я тебя провожу.

Вольфсон остается одна. Подходит к радиоле, ищет нужную пластинку, ставит ее на бобину. Звучит вторая часть 23-го концерта Моцарта…. Входит Пичугин.

ПИЧУГИН. Странная все-таки привычка: не запирать за собой дверь.

Вольфсон никак не реагирует на гостя, она слушает музыку.

ПИЧУГИН. Из гражданских прав нам оставили совсем немного: запирать дверь за собой все еще дозволено…. Что ты решила?

Вольфсон наконец-то поворачивается к гостю.

ВОЛЬФСОН. Это Мария Юдина…. Божественно, правда?

ПИЧУГИН. Что ты решила?

ВОЛЬФСОН. Классики  разговаривали с Богом. Разговор кончился – и Бог исчез. Обиделся? Как ты думаешь?

 Пичугин подходит к радиоле, поднимает иголку.

ПИЧУГИН. Мы поженимся, и ты переедешь ко мне…. Соседи приличные люди, и комната у меня большая, ты же знаешь…. Твоему Володе самое время пожить одному…. Можем даже сейчас…. Собери самое необходимое, я найду такси.

ВОЛЬФСОН. Никак невозможно. Я не имею права менять прописку.

ПИЧУГИН. Это еще почему?

ВОЛЬФСОН. Придут арестовывать, а меня нет…. Прячусь, заметаю следы? Они обидятся и обозлятся…. Где Юдифь Наумовна Вольфсон? Ах, она у своего любовника, бывшего врага народа – Кузьмы Пичугина. Похоже, сговор, бандформирование с целью террора. Взять их обоих!.

ПИЧУГИН. Все сказала?

ВОЛЬФСОН. Все…. Почти…. Правда, Кузьма, без шуток, нам лучше не встречаться…. По крайней мере, в ближайшее время.

Пауза. В паузе Пичугин снимает пластинку с бобины, вертит ее в пальцах.

ПИЧУГИН. Знаешь, в нашем возрасте как-то не очень прилично объясняться в любви, но ты меня вынуждаешь….. Почему нам все и всё мешает? Сначала твой Федоров мешал, потом разные глупости, теперь этот усатый таракан.

ВОЛЬФСОН. Нам было хорошо.

ПИЧУГИН. Нам будет хорошо!

ВОЛЬФСОН. Нет, Кузьма, уходи.

ПИЧУГИН. Как благородно… .Не верю! Ты за себя боишься…. Весь этот бред с врачами, а еще наша связь, так?

ВОЛЬФСОН. Перестань….. Ты знаешь, как ты мне дорог…. И потом, какая разница, кто за кого боится? Мы боимся за нас – вот и все.

ПИЧУГИН. Но я ничего не боюсь» Я устал бояться. Не хочу больше. А что? Если вдруг кто-то, кто-то один или два человека перестанут трястись от страха…. Вдруг это что-то изменит.

ВОЛЬФСОН. Не думаю…. Ты уже был неосторожен. Кузьма…. Второй раз они тебе этого не простят.

ПИЧУГИН. Ты переедешь ко мне?

ВОЛЬФСОН. Нет.

ПИЧУГИН. Народ жестоковыйный…. Нет, это тайна-тайн…. В чем тайна вашей живучести?. Вас бьют, истребляют, ненавидят, а вы…. В чем? Ответь.

ВОЛЬФСОН. Не знаю…. Наверно, в этой самой ненависти. Полюбите нас – и мы исчезнем… Знаешь, иногда мне кажется…. Только ты не сердись, ладно? Так вот, единственное, что я люблю и любила – это Россию. Ее зимы, ее холод, ее весну, ее доброту и жестокость, ее культуру и даже невежество….

ПИЧУГИН. Только не впадай в пафос.

ВОЛЬФСОН. Какой к чертям пафос…. Беда в том, что любовь эта безответна, трагически безответна.

ПИЧУГИН. Перестань, а кого Россия любит, меня, твоего сына? Иногда мне кажется, что она сама себя терпеть не может…. Брось, все это пустые разговоры. Знаешь, что реально?

ВОЛЬФСОН. Что?

ПИЧУГИН. Я старый ЗЕКа, я бездарный переводчик, но я люблю тебя и не хочу, чтобы ты исчезла.

ВОЛЬФСОН. Я постараюсь…. Иди, Кузьма… Ты здесь – и я еще больше жду звонка.

ПИЧУГИН. Боишься?

ВОЛЬФСОН. Да…. Боюсь…. Очень.

ПИЧУГИН, Вы, евреи, заварили всю эту гнусную кашу…. Все эти ваши Карлы Марксы, Троцкие, Свердловы…. На это у вас хватило смелости…. Диктатура пролетариата, мировая революция…. От Британии до Ганга…. Так почему же теперь вы стали бояться своей тени. Очнитесь…. Я не прошу тебя брать Смольный или Кремль, убивать Сталина, свергать советскую власть…. Я прошу только об одном. Я, Кузьма Пичугин, прошу тебя стать моей женой.

ВОЛЬФСОН. Я согласна…. Только подождем месяц, другой…. Мы давно не дети, куда нам торопиться.

ПИЧУГИН. Ты умнее, ты хитрее меня, ты осторожней, ты предусмотрительней. Меня тошнит от твоей предусмотрительности!

Входит Федоров.

ФЕДОРОВ. Физкульт-привет, Кузьма Петрович! Кого переводим?

ПИЧУГИН. Киргизов.

ФЕДОРОВ. Успешно?

ПИЧУГИН. Вполне.

ФЕДОРОВ. Может, прочтете что?

 ПИЧУГИН. Пожалуйста. «Мы так о будущем мечтали. О светлом завтра воплоти. Но вот пришел товарищ Сталин и указал, куда идти». Нравится?

ФЕДОРОВ. Шедевр!

ПИЧУГИН. Ты - технарь, тебе необязательно продавать душу дьяволу. Радуйся жизни, Володя…. И сядь, выслушай. Я предлагаю твоей маме руку и сердце. Она должна переехать ко мне. Как тебе эта идея?

ФЕДОРОВ. Давно пора. Поздравляю.

ПИЧУГИН. И ты один поживешь. Это полезно в твоем холостом положении.

ФЕДОРОВ. Свадьба будет?

ПИЧУГИН. Непременно» Назло врагам. Всех друзей и знакомых созовем…. Твоя мама возьмет мою фамилию… У меня имя дурацкое…. Ну, какой я Кузьма, а фамилия ничего.

ФЕДОРОВ. Отличная фамилия, веселая, птичья. Мама, ты станешь Юдифь Пичугина.

ВОЛЬФСОН. Перестань!

ФЕДОРОВ. Мама, у него и правда вполне приличная фамилия.

ВОЛЬФСОН. Я никуда отсюда не уеду и фамилию менять не буду.

Пичугин застегивает все пуговицы своего длиннополого пальто с поношенным воротником, натягивает до ушей заячий треух, молча уходит… Хлопает входная дверь.

ФЕДОРОВ.  Обидели человека…. Ну, чего ты, в самом деле? Он тебя любит… и давно.

ВОЛЬФСОН. Давай не будем об этом.

ФЕДОРОВ. Но почему? Вчера тебя уволили, сегодня тебе предлагают руку и сердце. Все замечательно! Полное равновесие.

ВОЛЬФСОН. Я так тебе надоела? Мешаю?

ФЕДОРОВ. Нисколько…. Просто вместо черно-белого кино тебе предлагают цветное. Отказываться глупо.

ВОЛЬФСОН. Давай лучше о тебе поговорим, о твоей свадьбе. Она, как мне кажется, ближе. Ты влюбился?

ФЕДОРОВ. Даже не знаю. Тянет к ней. Сам не знаю почему.

 ВОЛЬФСОН. При царе-батюшке многие парикмахеры были осведомителями в полиции. Люди становятся разговорчивыми в удобном кресле и перед зеркалом. Им нравится смотреть, как собственные губы шевелятся…. Думаю, и сегодня подобная практика в чести.

 ФЕДОРОВ. Мама, о чем ты?

 ВОЛЬФСОН. Арестовывают обычно ночью…. От двенадцати до пяти утра. Твоего папу забрали в ночь с третьего на четвертое октября. Это правильно. Ночью человек беззащитен, если спит…. Или измучен бессонницей, ожиданием и страхом.

 ФЕДОРОВ. Никто тебя не собирается арестовывать, спи спокойно.

 ВОЛЬФСОН. Я пытаюсь…. Знаешь, сегодня практически никто…. Со мной даже не хотели разговаривать… Вот только Василенко Петр Николаевич…. Он сказал, что на ЗИСе освободилось место врача здравпункта. Я видела – ему было неудобно говорить мне это. Мне, заведующей отделением, и о каком-то захудалом здравпункте, но он сказал….Он испугался своего страха… Только место это оказалось занятым. Как раз, перед моим визитом они взяли человека.  Нужно позвонить Петру и сказать спасибо.

 ФЕДОРОВ. За что?

 ВОЛЬФСОН. Он меня пожалел… Другие даже не жалели… Он дал правильный адрес и не его вина, что я опоздала…. Это все черта, Володя, проклятая черта!

 ФЁДОРОВ. Мама, ты опять бредишь. Какая черта?

 ВОЛЬФСОН. Оседлости…. В Петербурге, Москве, Киеве…. Да что там, даже в Ялте евреям жить было запрещено…. Никогда не могла понять, причем тут Ялта, но потом мне объяснили. Ялта – город на берегу моря. Евреи могли подавать сигналы вражеской эскадре. В Ялте мог жить писатель Чехов, а его друг – художник Левитан – не имел права.

 ФЁДОРОВ. Нет никакой черты. Советская власть черту уничтожила.

 ВОЛЬФСОН. Это Керенский, временное правительство, еще в марте семнадцатого, но не важно…. Я о другом. Вот ходила от больницы к больнице, от поликлиники к поликлинике, а передо мной - черта. И черту эту не переступить…. Знаешь, в Боткинской я даже сказала, что могу быть дежурной медицинской сестрой или даже санитаркой…. Все зря – черта…. Твой дед переступил ее без проблем, он крестился…. Так, формально крестился, на самом деле он верил Карлу Марксу, Ленину, но не Богу. Тем не менее, иудеем твой дедушка быть перестал, и черта сразу исчезла. Я не могу ничего сделать, чтобы ее стереть…. Ты понимаешь, ничего!.. Как не могли сделать это евреи в оккупации…. Сегодня опять Гоголя вспомнила. Повезло майору Ковалеву: он потерял нос.  

   ФЁДОРОВ. Мама, давай лучше о свадьбе. Честное слово, надоело…. Нельзя постоянно жить в негативе. Все проходит…. Слушай, пошли в кино, успеем на последний сеанс. Фильм, правда, не цветной.

 ВОЛЬФСОН. Что там идет?

 ФЁДОРОВ. «Весна» с Любовь Орловой и Фаиной Раневской. Полная брехня, но весело.

 ВОЛЬФСОН. Можно будет посмеяться?

 ФЕДОРОВ. Еще как.

 ВОЛЬФСОН. Пошли!…. Нет, не получится. Знаешь, Володя, совсем нет желания выходить на улицу. Во-первых, холод адский, во-вторых,… Неважно. Попробуй взять на себя магазины, прачечную, а за мной останется кухня и уборка…. Знаешь, я всегда мечтала заняться кулинарией, как искусством… Мы с тобой начнем устраивать пиры…. Ты уверен, что твоя девушка служит только в парикмахерской?

 ФЕДОРОВ. Убежден.

 ВОЛЬФСОН. Тогда и ее станем приглашать…. И обязательно пиры с вином. Как ты думаешь, нам хватит на это денег?

 ФЕДОРОВ. Хватит.

 

Телефонный звонок. Юдифь Наумовна торопится к телефону, срывает трубку.

ВОЛЬФСОН. Да, я вас слушаю…. Хорошо…. Буду, конечно…. Только я бы хотела знать…(поворачивается к сыну.) Он повесил трубку.

 ФЁДОРОВ. Кто?

 ВОЛЬФСОН. Агеев, парторг нашей клиники. Видишь, я тебе говорила, что они поторопились с увольнением. Тут должна быть последовательность: отдаешь партбилет, затем  увольнение, только потом арест…. Они назначили собрание на завтра…. Я должна быть на нем ровно в три часа…. Володя, мне страшно…. Нет, я возьму себя в руки. Я расскажу им, как и когда получила партбилет. Я им напомню, что это значит. Я надену все свои ордена и медали…. Скажу им, наконец, что советская власть – это я, а не они.

 ФЕДОРОВ. Какая же ты власть? Ты старая, перепуганная до смерти еврейка.

 ВОЛЬФСОН. Не говори так!

 ФЁДОРОВ. И ты наивна, наивна до идиотизма. Причем тут твои ордена и медали! У отца их было… целый иконостас.

ВОЛЬФСОН. Да, да… Ты опять прав…. Ты жесток, мой сын, но ты честен. Я старая, перепуганная до смерти еврейка, но тогда зачем это собрание? Чтобы меня убить? Стереть в порошок.

 ФЕДОРОВ.  Мама, я устал от твоих проблем. Оставь меня в покое. Я не могу думать, не могу писать диссертацию. Этот ворох проклятых поправок…. Ты никак не хочешь понять, что кроме твоих евреев есть в этом мире еще что-то…. По сути, ты просишь о жалости, но меня пожалеть не хочешь.

 ВОЛЬФСОН. Да, ты снова прав. Это эгоизм…. Я не должна так. Больше не буду, обещаю тебе…. Я буду порошком. Порошок – это очень тихая субстанция, как песок летом, на пляже…. Но пепел еще тише…. Я не песок. Я – пепел…. Кузьма сказал, что мы, евреи, во всем виноваты, а теперь пришла пора расплаты.

ФЕДОРОВ. Вот, ты опять!

ВОЛЬФСОН. Все, молчу, молчу.

ФЕДОРОВ. Вот и отлично! Давай помолчим…. Давай пожалеем друг друга. Давай пожалеем друг друга молчанием. Утром я спрошу тебя: «Мама, как спалось?» Ты ответишь: «Замечательно, сынок» Что тебе сделать на завтрак?» Я отвечу: «Пару гренок, мама и чай, совсем нет аппетита» И что ты мне на это скажешь?

ВОЛЬФСОН. Справедливо, сынок, что нет. Ты еще не заработал аппетит. Лишний вес нам совсем ни к чему.

ФЕДОРОВ. Замечательно! Это и есть настоящее молчание. Так, молча, общаются миллионы, сотни миллионов. И правильно делают. Люди жалеют друг друга.

  ВОЛЬФСОН. Может быть, бояться говорить о главном?

 ФЕДОРОВ. И правильно делают. Главное, будь оно проклято это главное, как рок, как судьба. Оно и так с нами. Говорить о нем нет смысла. Мало того – опасно, смертельно опасно…. Скажи, мама, что сегодня у нас на обед?

ВОЛЬФСОН. Отварю картошечки, нажарю котлет.

ФЕДОРОВ. Это замечательно. Нет ничего вкуснее вареной картошки с постным маслом и котлет…. А борщ, мама? Ты так давно не варила борщ с мясом.

ВОЛЬФСОН. Нужна мозговая косточка…. Настоящий борщ с мясом без этой кости не получится.

ФЕДОРОВ. Но прежде следует хорошо закусить куском селедочки с лучком.

ВОЛЬФСОН. Да, хорошо бы…. Нет лучше закуски, чем селедка с луком.

ФЕДОРОВ. Пойми, мама! Есть вечный мир этой селедки с луком, простых радостей, мир науки, искусства, наконец. Вечный мир, понимаешь? Все остальное преходяще, все кроме мира этого  - временно. Я хочу жить в вечном мире, а не в том, куда ты меня тянешь.

ВОЛЬФСОН. Хорошо, больше не буду. Ты так все понятно все объяснил. У меня умный сын…. Только….

ФЕДОРОВ. Что только? Что?!

ВОЛЬФСОН. У тебя есть выбор, в каком времени жить…. Пока есть. У меня его отбирают. Силой отбирают.

 ФЕДОРОВ. Обычная капитуляция, сдача позиций. Бегство. Ты и меня хочешь заразить страхом. Хочешь, чтобы я боялся даже этих стен, самого себя,  своего громкого голоса. ( Он подходит к телефону, трясет аппарат.) Вот этого проклятого телефона боялся, как хищного зверя! (Федоров невольно вздрагивает от звонка, снимает трубку, протягивает ее Юдифь Наумовне). Опять тебя.

 ВОЛЬФСОН. Да, я вас слушаю…. (длинная пауза, затем Юдифь Наумовна медленно кладет трубку)… Голос совсем  незнакомый…. Женский …  Она сказала, что все евреи-врачи – убийцы, что вообще всех жидов надо из столицы в гнилую яму. Она сказала, что мне пора складывать вещички. Только посоветовала взять самое необходимое, а брильянты и драгметаллы оставить…. Она так вежливо и спокойно все это сказала.

  Федоров решительно выдергивает телефонный шнур из розетки.

 ФЕДОРОВ. Все, хватит! Заткнем ему глотку!

 ВОЛЬФСОН. Это все нацизм виноват. Берлин, который ты брал. Это фашисты завалили все страну листовками. Это их пропаганда.

 ФЕДОРОВ. Если бы только листовки…. Я тебе никогда не рассказывал…. Переулок в Берлине, дальше хода нет. Впереди одни развалины. Танки стоят, мои гаубицы за ними…. Ждем приказа, перекур…. Смотрю - разбитая витрина, за ней что-то вроде посудной лавки: кастрюли, миски, чашки… Как  у нас говорили: «Для дома, для семьи». Залез я в эту лавку, а вокруг будто музей. Вещи простые: медь, стекло, фаянс, а будто роскошь какая, произведения искусства…. Тут солдатик-пехтура нырнул через витрину, меня не увидел, схватил белую в цветочек миску с ручками, брюки скинул и на нее. И черт меня дернул – орать стал на солдатика…. Тот с перепугу…. Веришь, до сих пор стыдно. Тогда подумал: победа, да, Гитлер капут. Только и после войны битые фрицы из этой посуды жрать будут, а мой солдатик - победитель, как хлебал из котелка ржавого, так и будет хлебать, да и то не досыта. Обидно, до слез обидно. Кто-то должен быть виноват.

 ВОЛЬФСОН. Травмы, травмы, травмы. Физические, духовные…. Ни один народ в мире не выдержал столько травм, как русский….. Вся история- рабство, бич, плаха, пытки, кровь…. Может быть, только и ненавистью можно вылечить такое. Но почему ненавистью к еврею? Почему? Еврей тоже измучен. Пыткой тысячелетий измучен. Мы братья по муке.

 ФЕДОРОВ. Опять ты меня тянешь в этот омут. Не хочу!

ВОЛЬФСОН. Хорошо. Будем разговаривать молча. Обед мы с тобой обсудили. Что там на очереди? Ужин?

ФЕДОРОВ. Да, ужин, завтрак, а потом снова обед.

ВОЛЬФСОН. Ты забыл о возможности полдника…. На полдник так хорошо выпить стакан кефира с пирожным. Твоя девушка очень любит сладости?

ФЕДОРОВ. Обожает. Трудное детство сказывается. Дашь ей шоколадку – она добреет на глазах.

ВОЛЬФСОН. Как все просто. Достаточно каждому человеку дать по шоколадке, и мы попадем в мир добрых людей…. Надо купить штук сорок шоколадок и раздать каждому на собрании, когда меня будут выгонять из рядов ленинской партии…. Впрочем, она уже давно не ленинская.

ФЕДОРОВ. Вот-вот. Какой это уклон: правый, левый? Верность заветам, предательство заветов. Тошнит меня от всех этих ваших жидовских штучек.

 ВОЛЬФСОН. Молчи!! (Сразу видно, что Юдифь Наумовна впервые дает сыну пощечину. Федоров удивленно смотрит на мать, идет к двери. )  Постой! Не уходи, пожалуйста!

  ФЕДОРОВ ( останавливается, но стоит спиной к матери). Ты никогда меня не била, даже в детстве не наказывала.

 ВОЛЬФСОН. Извини… Просто с твоего языка…. Это слово.

 ФЁДОРОВ. Надо же, даже в детстве.

 ВОЛЬФСОН. Это ужасно, Володя….  Ты никогда не говорил со мной так…. Я не хочу, чтобы ты был чужим. У меня никого нет, кроме тебя. Я боюсь одиночества.

 ФЁДОРОВ. Выходи замуж, станешь Пичугиной.

ВОЛЬФСОН. Нет… Фамилия… Может быть это единственное, что у меня осталось…. Ты замечательный. Ты умница. Ты ученый….. Такое время…. Время разлук…. Твой дядя Иосиф проклял своего сына – большевика, а твоя бабушка не могла мне простить, что я вышла замуж за русского. Она все говорила: «Юдя, быть беде, Юдя, быть беде». Вот ты сказал это страшное слов, и я вспомнила твою бабушку.

ФЕДОРОВ. Мама, я люблю тебя…. Сорвалось с языка, больше не повторится.

 ВОЛЬФСОН. Тебе было пять лет. Ты полез в воду и чуть не утонул. Я не умела и не умею плавать, а тут вдруг, откуда что взялось?… Я бы и сейчас…. Мать и сын это… Тебе не понять…. Кажется, телефон?

ФЕДОРОВ. Нет, тихо. Я ему заткнул глотку.

 ВОЛЬФСОН. Знаешь, я все чаще начинаю думать о Сталине, о том, что он и в самом деле слышит все и всех. А вдруг так оно и есть на самом деле. Он – вождь, владеет высшей силой, он видит и слышит всех…. Вот сейчас он видит нас и слышит, как и что я говорю…. Нужно быть осторожней.

 ФЕДОРОВ. Мама, это безумие. Телефон проклятый. Ради Бога успокойся. Все гораздо страшней, но проще…. Ты врач. Наверно, все врачи склонны к творчеству, к фантазиям. Я – физик и верю законам материи: тем, что есть и тем, что появятся в будущем. Все остальное - временно и случайно.

 ВОЛЬФСОН. Ты – материалист. Это хорошо, это правильно…. Все-таки, тебе нужно вступить в партию. Ученый вне рядов – это подозрительно. У тебя будут неприятности.

ФЕДОРОВ. Кто-то сказал, что вступить в партию – это как с сифилитичкой переспать. Удовольствие получишь, но и последствия неизбежны. Хватит в нашем семействе одного члена ВКП(б). Извини за откровенность.

ВОЛЬФСОН. Володя, ты чудовище!

ФЕДОРОВ. Просто суеверен…. На фронте не раз намекали, что пора, но тут рок какой-то. Намекал, майор Григорьев, да что там намекал – прямо говорил: «Подавай заявление». Сказал и погиб на следующий день. «Эмка» перевернулась. Все остались живы, только он погиб. Потом полковник – Мирзоян. Точно помню. Он меня вызвал с этим делом 1 мая, в праздник, а второго его убило осколком мины…. Глебов, помнишь Глебова Гришу, я сразу почувствовал, что он хочет от меня того же, и рассказал ему все. Гришка смолчал и остался жив… . Мои друзья писали: «Хочу погибнуть за родину коммунистом». И погибали. Я хотел жить…. Все, мама, кто играл или играет в игры со смертью, суеверны. Стыдно признаться, но на суеверии мой материализм и кончается.

  

 Резкий звонок в дверь. Федоров и Юдифь Наумовна неподвижны. Повторный звонок, теперь он настойчив и повторяется за разом раз.

 ВОЛЬФСОН. Ты кого-то ждешь?

 ФЕДОРОВ. Нет.

 ВОЛЬФСОН. Значит это они. Я же говорила.

 ФЁДОРОВ. Что ты говорила? Тебя еще не выгнали из партии. Тебя еще рано арестовывать.

  

 Вновь властно и долго гремит звонок.

 ВОЛЬФСОН. Я пойду, нужно открыть дверь.

 ФЁДОРОВ. Стой! Я сам открою.

 ЭПИЗОД ТРЕТИЙ.

 В пятне света прихожая. На пороге, перед Федоровым, стоит Ольга.

КУНДАСОВА. Вы что тут все оглохли?

ФЁДОРОВ. Почти.

 КУНДАСОВА. Оно и видно… Слышь, Володька, чего люди брешут, и в газетах, говорят, прописано было: всех жидов из Москвы выселять будут. Бараки уже на северах построили и теплушки с паровозами готовы. Все квартиры еврейские давно уж переписаны. Это ж сколько сразу жилплощади освободиться…. Ой, здравствуйте, Юдифь Наумовна.

 Вольфсон стоит в дверях в гостиную.

 ВОЛЬФСОН. Здравствуй, Оля… Я думала ты на работе.

 КУНДАСОВА. Так заведующая Абрашку поставила. У него какая-то причина, а мне сказала, чтобы с утра, а я к вам.

 ВОЛЬФСОН. С новостями свежими.

 ФЕДОРОВ. Все рассказала, теперь иди.

 ВОЛЬФСОН. Постой…. Скажите, Оля, а вашего Абрашку тоже будут выселять?

 КУНДАСОВА. Не знаю…. Он в подвале живет, в одной комнате, еще там всякая родня, дети, внуки…. Была у него раз - так окошко под потолком, а в нем одни ноги. Потеха.

 ФЕДОРОВ. Да, очень смешно. Иди, Оль, не до тебя.

 ВОЛЬФСОН. Фашисты всех евреев без разбора в ямы расстрельные и душегубки. И все – нет жилищной проблемы.

 КУНДАСОВА. Так то фашисты. Я так думаю, Юдифь Наумовна, страна у нас большая, надо пространства осваивать. А евреи все в городах и  городах. Почему только русский мужик пахать должен? Он и так пуп давно надорвал. Надо и вам потрудиться.

 ВОЛЬФСОН. Мне уже трудно будет пахать. Здоровье не то и возраст.

 КУНДАСОВА. Ничего, дело привычки. Была у бабки на огороде, картоху по осени рыли под дождем в грязюке. Божечки мои, думала – помру, а ничего – живая. И бабка как огурчик.

 ВОЛЬФСОН. Я – врач, Оля, какой от меня будет толк, если отправят копать картошку.

 КУНДАСОВА. До урожая далеко. По зиме другую работу найдут. А доктор?…. Не знаю, что толку от вашей медицины. Как помирал народ, так и мрет. Я ведь, Юдифь Наумовна, жалеючи. Как услышала, сразу к вам. Может не в курсе. А дорога тяжелая, надо подготовиться, вещи теплые, да и деньги. Задаром кто теперь кормит.

 ВОЛЬФСОН. Ты добрая девушка, Оля.

 КУНДАСОВА. Потом это… Володька сказал, что вы член партии. Может членов по особому списку.

 ФЕДОРОВ. Все сказала?!

 КУНДАСОВА. Все.

 ФЁДОРОВ. Ну, иди, спокойной ночи.

 КУНДАСОВА. Фигушки! Мне чего - ночью через весь город переть? Уже и метро скоро закроют.

 ВОЛЬФСОН. Оставайся, Оля. Места хватит.

 КУНДАСОВА. У тебя мама правильный человек, а ты прямо дурпень какой, без понятия.

 Фёдоров молча уходит из прихожей в гостиную.

 ВОЛЬФСОН. Что такое дурпень?

 КУНДАСОВА. Дурак и пень зараз.

 ВОЛЬФСОН. Понятно.

 КУНДАСОВА. Там кекс, вкусный такой… остался еще, наверно?

 ФЕДОРОВА. Остался, конечно. Я сладкое не ем.

ЭПИЗОД ЧЕТВЕРТЫЙ

 Ночь. В пятне света комната Юдифь Наумовны. Вольфсон сидит на диване.

Вспыхивает огонь в камине и кресло-качалка начинает раскачиваться.

 ВОЛЬФСОН. Ольга съела весь кекс и еще остатки жаркого. Скоро она поселиться в нашей квартире, в этой комнате. Не одна, конечно, жить станет  с сыном  - Володей. Они устроят здесь спальню по своему вкусу. Этот диван, например, совершенно не подходит для двоих…. Нет, первое время им не будет тесно. Тело к телу – так хорошо, но потом?…. Какая разница, что будет потом? Мою внучку или внука они сделают на этом диване…. Слышишь, папа?

   ОТЕЦ. Сколько раз просил тебя не жечь в камине грязную обертку от продуктов. Не нахожу ничего хорошего, когда начинает вонять селедкой….

 ДОЧЬ. Больше не буду. Какой ты злопамятный. Это было всего один раз, а ты помнишь.

 ОТЕЦ. Мерзкие запахи въедливы в память. А ты не знала?  И вообще, почему ты не спишь?

 ДОЧЬ. Я жду…. Третий день не могу заснуть…. Жду, когда они придут.

 ОТЕЦ. Кто придет?

 ДОЧЬ. Из органов… Они придут, чтобы арестовать меня.

 ОТЕЦ. Как это теперь называется, ОГПУ?

 ДОЧЬ. МГБ. Министерство Государственной Безопасности.

 ОТЕЦ. Красиво… Итак, классовая борьба продолжается.

 ДОЧЬ. Теперь еще и расовая….. Я врач, папа, и… еврейка.

 ОТЕЦ. Евреи и врачи – враги трудового народа! О чем ты говоришь?

 ДОЧЬ. Не только врачи….  Все евреи…. Так пишут в газетах.

 ОТЕЦ. Все понятно. Кто у власти?

 ДОЧЬ. Товарищ Сталин.

 ОТЕЦ. Коба! Красавец! Так я и знал! Прав был Лев Давидович. Революция может быть только перманентной, всемирной, всепланетной. Иначе снова империя. Твой Сталин – император, а какая империя без национального вопроса. Он, вопросик этот, и прежде был, при царе. Он должен быть при императоре. «Бей жидов – спасай Россию!» - вот и весь национальный вопрос.

 ДОЧЬ. Папа, как ты можешь? Это ужасно!

ОТЕЦ. Сталин всегда был не очень высокого мнения о людях вообще. И здесь его можно понять. Власть, особенно абсолютная, неизбежно ведет к мизантропии, а утолить ненависть к роду людскому легче всего на евреях. Спина привычная, народ битый, робкий и покорный. Это нормально. Ничего ужасного. Это жизнь, моя милая, жизнь. Здесь не на что жаловаться. Кстати, Троцкий жив?

 ДОЧЬ. Его убили… Ледорубом, по черепу.

 ОТЕЦ. Сразу умер, не мучился?

 ДОЧЬ. Нет, не сразу.

 ОТЕЦ. Это плохо. Мне повезло, я в один миг отдал Богу душу…. Помню, ты меня позвала: «Папа, где восьмой том Ленина?» А я уже не мог тебе ответить, потому что готовился к ответу перед Всевышним…

 ДОЧЬ. О чем ты? Какой Бог? Ты всегда был атеистом.

 ОТЕЦ. Это здесь, на земле…. На небе другие правила игры. Можешь мне поверить….  Прости, я, как всегда, много говорю…. Ты сказала, что тебя придут арестовывать?

 ДОЧЬ. Да, вернее всего.

 ОТЕЦ. Обмани их. Они придут, станут шуметь и стучать сапогами, а арестовывать больше некого…. Нет человека, один пепел. Ты понимаешь, о чем я?

 ДОЧЬ. Да, конечно.

 ОТЕЦ. Ну, и оставь меня в покое…. И перестань жечь в камине грязную бумагу!

 ДОЧЬ. Ты уже говорил об этом….Один человек хочет на мне жениться.

 ОТЕЦ. Достойный человек.

ДОЧЬ. Вполне.

 ОТЕЦ. Ну, так выходи…. Какие твои годы?

ДОЧЬ. Это безумие. Меня просто арестуют вместе с ним.

ОТЕЦ. Он тоже еврей и врач?

ДОЧЬ. Нет, он русский, но уже сидел по пятьдесят восьмой…. Таких берут без раздумий, сразу…. Неужели это никогда не кончится?

  ОТЕЦ. Что?

 ДОЧЬ. Зависть, ненависть, насилие.

 ОТЕЦ. Все когда-нибудь кончается.

 ДОЧЬ. Но как, папа?…. Вот бомбу изобрели. Одна такая может уничтожить целый город…. И уже было такое в Японии…. И уже два города превращено в пепел. Ты думаешь, что люди умны, но, может быть, они безумны, глупее природы, а не выше. Ядерное оружие - это та же революция, причем перманентная.

  ОТЕЦ. Ничего страшного. Планет во Вселенной множество, где-то пойдут и по правильному пути…. Ты прими снотворное и попробуй заснуть, а то не даешь покоя ни мне, ни себе…. А я, сударыня, заслужил покой…. Знаешь, смерть – это совсем не так страшно, как кажется.

 ДОЧЬ. Извини, так получилось…. Люди от одиночества сходят с ума. Это неизбежно…. От одиночества и страха. Мне страшно папа…. Ты слышишь меня?! Слышишь!?

 

Огонь в камине гаснет, и кресло-качалка перестает раскачиваться.

ЭПИЗОД ПЯТЫЙ.

 Гостиная. Федоров и Кундасова завтракают. Появляется Юдифь Наумовна.

 ВОЛЬФСОН. Доброе утро!

 КУНДАСОВА. Физкульт – привет!

 Юдифь Наумовна уходит.

 КУНДАСОВА. Вот сейчас в ванну заляжет, и будет париться целый час.

 ФЕДОРОВ. Не думаю…. Тебе-то какая разница, чего ты хозяйничаешь?!

 КУНДАСОВА. Не злись. Ночью ласковый был такой, а теперь злюка. Все вы мужики такие.

 ФЕДОРОВ. Просто ты мелешь черти что! Держи язык за зубами!

 КУНДАСОВА. Ладно, не сердись, я постараюсь.

Входит Юдифь Наумовна, садится у стола.

 ФЕДОРОВ. Мам, тебе чаю?

 ВОЛЬФСОН. Нет…. Ничего не хочется…. Просто так, посижу с вами.

 КУНДАСОВА. Я … эта…спросить хотела насчет бюлетня, сможете выписать?

 ВОЛЬФСОН. Кому?

 КУНДАСОВА. Мне, кому еще?

 ВОЛЬФСОН. Так ты же здорова?

 КУНДАСОВА. Колено болит, я ж говорила.

 ВОЛЬФСОН. Тебе нужно к хирургу, Оля…. А потом я уже и не врач.

 КУНДАСОВА. А печатка есть? У всех докторов есть печатка. Вот вы на бумажке напишете, а печатку приложим.

 ВОЛЬФСОН. Что я должна написать?

 КУНДАСОВА. Ну, Кундасова Ольга, ОРЗ там какое. Что такое ОРЗ?

 ВОЛЬФСОН. Острое респираторное заболевание.

 КУНДАСОВА. Вот,  вот – оно.

 ФЕДОРОВ (поднимается). Ладно, хватит, пошли. Я опаздываю.

 КУНДАСОВА. Никуда я не пойду…. Надоело! Пусть будет прогул – не убьют…. Скажу, что тетка померла.

 ВОЛЬФСОН. Твоя тетя болеет?

 КУНДАСОВА. Нет у меня никакой тети…. Не пойду – и все! Я эти волосы больше видеть не могу. Тошнит меня от этих волос, прямо блевать хочется…. Потом обидно, все больные, а я здоровая, как слон.

 ФЕДОРОВ. Ну, как знаешь, а я опаздываю. (Уходит, но у двери останавливается, негромко подзывает Ольгу.) Иди сюда. (Ольга подходит.) Не смей лишнее болтать. Поняла меня?

 КУНДАСОВА. Чего тут не понять. Иди, мил-друг, иди, все будет тип-топ.

Федоров нехотя, но уходит. Ольга возвращается к столу.

 КУНДАСОВА. Заботливый у вас сынок. Любит маму. Это хорошо. Я бы мамашку свою живьем  съела, так худая больно – не укусишь.

 ВОЛЬФСОН. Почему так?

 КУНДАСОВА. Зашибает сильно. Как отца убило на фронте, так и стала пить…. Трезвая еще ничего, а пьяная – чистая ведьма.

 ВОЛЬФСОН. Любила она очень, наверно, твоего отца?

 КУНДАСОВА. Ну, точно! Фотку на стол поставит, выдует стакан – и плачет, и плачет. Тут к ней лучше не подходи.... А можно я вас тоже на «ты» буду звать?

 ВОЛЬФСОН. Можно…. Я что хотела спросить, Оля…. Вот ты говорила, что всех евреев на Колыму… Ты считаешь, что это нормально?

 КУНДАСОВА. Почему нет? Вон чеченов переселили, татар с Крыма, еще кого-то…. Русские, так те завсегда на выселках пожизненно. Чем жиды…. ну, евреи лучше?

 ВОЛЬФСОН. Мне тут  в том же трамвае мужичок пьяненький песенку спел… Как там? Погоди… «Колыма, Колыма, чудная планета: 12 месяцев зима, остальное лето». Так кажется, а потом трудно в дороге. Многие могут не выдержать, умереть, погибнуть… Особенно дети.

 КУНДАСОВА. Ничего. Это вас жиртрестов при власти не любят, а голодных да бездомных пожалеют. Русский народ жалостливый.

 ВОЛЬФСОН. Ты меня, как будто, уже жалеешь.

 КУНДАСОВА. Есть немного. Мне завсегда слабых жалко.

 ВОЛЬФСОН. А ты  – сильная?

 КУНДАСОВА. Ну, соплёй не перешибешь. Дубиной – можно.

 ВОЛЬФСОН. Интересная ты девушка, Оля…. А не боишься, что моего сына вместе со мной на Колыму?

 КУНДАСОВА. Неа. Он русский в паспорте. Я смотрела.

 ВОЛЬФСОН. Русский, да…. Но, может, сначала чистых евреев будут переселять, потом половинок, потом, кто на четверть, а потом парикмахеров или там… маникюрш.

 КУНДАСОВА. А их за что?

 ВОЛЬФСОН. Кончаться одни, другие понадобятся… Раз процесс пошел – его не остановишь.

 КУНДАСОВА. Ну и пускай. Поедем. Мне бы только южней. Не люблю холода. Вот к тем же чеченам, на Кавказ или Крым. Там нынче пусто и климат, говорят, хороший.

 ВОЛЬФСОН. Ты чудо, Ольга!

 КУНДАСОВА. Ты тоже ничего себе, простая.

 ВОЛЬФСОН. А мой Володя! Ты его любишь?

 КУНДАСОВА. Не знаю…. Ночью ладим, днем ругаемся. Разные мы.

 ВОЛЬФСОН. Это ничего. Отец моего мужа был сапожник из Нижнего, а мой пап - присяжный поверенный в Петербурге. Нас революция соединила, гражданская война. Иван был комиссаром полка, а я в санитарной роте – фельдшер.

 КУНДАСОВА. Беляков били?

 ВОЛЬФСОН. Били…. Мы – их, а они - нас.

 КУНДАСОВА. Мы их крепче били.

 ВОЛЬФСОН. Это так… Крепче.

 КУНДАСОВА. Слушай…. Можно я в ванной полежу?

 ВОЛЬФСОН. Можно, лежи.

 КУНДАСОВА. Только я долго лежать буду. Божечки мои, как хорошо! Ты не пужайся, что утопла.

 ВОЛЬФСОН. Не буду.

 Ольга убегает. Юдифь Наумовна подходит к телефону, налаживает связь, и телефон сразу же начинает трезвонить.

ЭПИЗОД ШЕСТОЙ

 Юдифь Наумовна сидит у телефона. Рука опущена, в руке телефонная трубка. Входит Ольга -  счастливая, отмокшая, в халате, следом за ней Пичугин.

ПИЧУГИН. Что с тобой? Я звоню, звоню…. Вот хорошо – она, а то уж не знал, что думать…Юдя, очнись… Что с тобой?

  Юдифь Наумовна будто не слышит вопроса.

ПИЧУГИН. Юдя, очнись! Я все понял! Все, понимаешь!

КУНДАСОВА. А я там на пол налила, цельное озеро, но подтерла.

 ВОЛЬФСОН. Что ты понял?

ПИЧУГИН. Любая революция – попытка равенства. Великого передела во имя равенства, так?

 КУНДАСОВА. А еще мыла извела, почти весь кусок.

 ВОЛЬФСОН. Извела и извела, чего об этом…

ПИЧУГИН. Все правильно. Что стоит за неравенством? Зависть, ненависть, насилие, месть.

КУНДАСОВА. Точно. Я вот на Новый год кило апельсинов достала. Несу в авоське, а на меня все и смотрят, как на врага народа.

ПИЧУГИН. Но главное равенство в принципе невозможно: кто-то глуп, кто-то умен, кто-то талантлив, кто-то бездарен, кто-то свят, кто-то подл и кровожаден. Так?

 КУНДАСОВА. Добрая ты, а мне всегда всего жалко.  (Забирает у Юдифь Наумовны трубку, подносит к уху.) Гудки. Звонил кто?

ПИЧУГИН (он будто только что замечает Ольгу).   Девушка! Что вам нужно? Оставьте нас в покое!

КУНДАСОВА. А чего? Интересный разговор. Вы, видать, умный больно, а я – дура. Неравенство есть, а интересно послушать.

 ВОЛЬФСОН. Странный звонок…. Женщина назвала мое имя и вдруг стала плакать. Я ее успокаиваю, а она плачет и плачет.

 КУНДАСОВА. Чужой кто?

 ВОЛЬФСОН. Не знаю…. Как по плачу человека узнать…. Получается, Оля, я еще живая, а меня уже оплакивают…. Заранее…. Вот Моцарту заказали реквием. Он думал, что для кого-то его написал, а оказалось, что для себя.

 КУНДАСОВА. Сам виноват. Надо марши свадебные сочинять, а не тугомотину разную.

ПИЧУГИН. Вот это верно! Вы, девушка, не дура. Нет!…. Одни свадебные марши, больше ничего. И всех, кто выше или ниже черты, в расход, к стенке. Логика революции, Юдя. Она страшна эта логика.

 ВОЛЬФСОН. Я тебя не понимаю.

ПИЧУГИН. Вы, евреи, народ отдельный, избранный…. Все, как один, выше черты или ниже. Вы не нужны революции. Нет, он логичен – Иосиф Джугашвили. Ты посмотри, кто рядом с ним? Одна серость. И народ ему другой не нужен.

 КУНДАСОВА. Это правильно. От разных людей все неприятности… Слышь, Наумовна, я твой халат надела?

 ВОЛЬФСОН. Мой, носи на здоровье.

 КУНДАСОВА. Теплый…. Ласковый весь такой к телу, как живой.

 ВОЛЬФСОН. Дарю.

 КУНДАСОВА. Насовсем.

 ВОЛЬФСОН. Насовсем…. Ох, уже два часа… Пора мне… Нужно идти… Кузьма, проводишь?

 ПИЧУГИН. Провожу, конечно.

 КУНДАСОВА. А меня возьмешь?

 ВОЛЬФСОН. Оставайся…. Куда тебе? Ты сегодня  в прогуле, отдыхай.

 КУНДАСОВА. Нельзя…. Вон у вас добра сколько. Пропадет что – на меня будете думать.

 ВОЛЬФСОН. Глупости!

 КУНДАСОВА. Не, я с тобой…. А ты куда?

 ВОЛЬФСОН. В клинику.

 КУНДАСОВА. Возьми меня. Веришь, ни разу в больничке не была. Интересно, как там.

 ВОЛЬФСОН. Меня на партсобрание вызывают. Оно закрытое. Посторонним нельзя. Да и в больницу тебя не пустят. Ты лучше в кино. Тут рядом. Фильм – «Весна» с Любовь Орловой.

 КУНДАСОВА. Это хорошо бы, только копеек нету на билет.

 ВОЛЬФСОН. Держи пять рублей.

 КУНДАСОВА. С мороженым получится.  ( Не знает, куда девать деньги.) Чудная ты, Юдифь Наумовна, легковерная…. Я ж тебя обманула. Есть у меня денежка на билет, а ты сразу…. Так и по миру можно. На всех не напасешься.

 ВОЛЬФСОН. Ты не все… Тебя мой сын любит. Ты, может быть, мне внука родишь или внучку.

 КУНДАСОВА. Это мы запросто.

 ВОЛЬФСОН. Все, нужно идти…. А не хочется…. Первый раз в жизни не хочу идти в свою клинику.

 ПИЧУГИН. Все, что ниже и выше черты – к стенке.

ВОЛЬФСОН. Перестань, еще накаркаешь.

ПИЧУГИН. Что тут каркать. Процесс пошел.

 КУНДАСОВА. Я вот тоже кожный день, как на каторгу…. Я бы этими ножницами себе горло враз перерезала…. Веришь, от зеркал тошно. Так бы и расколола вдребедень…. Ну, я в миг оденусь.  ( Ольга убегает, Юдифь Наумовна встает, но в это время снова звонит телефон.  Юдифь Вольфсон  не решается поднять трубку. Это делает Печугин. Некоторое время держит трубку у уха ).

 ПИЧУГИН. Я тебе, падла, очко порву, мордоху не узыришь.

 ВОЛЬФСОН. Кузьма! Ты сошел с ума.

 ПИЧУГИН (довольный опускает трубку). Так их, скотов…. Извини за прозу.

 ЭПИЗОД СЕДЬМОЙ.

 Вечер. Гостиная. Светит зеленый глаз. Федоров сидит у лампового приемника, блуждает по эфиру, останавливается на словах иностранной речи. Стук двери в прихожей, Федоров сразу же выключает радио. Входит Юдифь Наумовна.

ФЁДОРОВ. Мама, где ты гуляешь так поздно?

 ВОЛЬФСОН. Была на партсобрании, потом пошла в зоопарк с Кузьмой, затем бродили по Арбату…. Меня почему-то зоопарк всегда успокаивал…. Даже не знаю, почему так?…. Наверно потому, что звери в клетках, а ты на свободе.

 ФЁДОРОВ. Что на партсобрании?

 ВОЛЬФСОН.  В обезьяннике час, наверно, простояли…. Там печником мужик инвалид однорукий. Вот он топит печь дровишками и ругается: «Суки-мартыхи, чтоб вы все передохли, твари грязные!». Они его – бедолагу кормят, а он их матом…. И все-таки, если мы от обезьян произошли, прогресс налицо….  Слушай, а как ты думаешь: звери понимают, что они в неволе?

 ФЕДОРОВ. Наверно. Плодятся совсем плохо.

 ВОЛЬФСОН. Видишь, значит, и здесь не все ясно: какой-то тигр или антилопа-гну умнее человека.

 ФЕДОРОВ. Мама, что было на партсобрании?

Вместо ответа Юдифь Наумовна снимает со стены этюд Дега, держит картину на вытянутых руках, марширует с ней вокруг стола и поёт.

ВОЛЬФСОН. Боже царя храни, светлый, державный царствуй во веки, во веки веков…..Да здравствует тезоименитство его Императорского величества…. Ура!!!

ФЕДОРОВ. Мама, что с тобой? Перестань кривляться!

ВОЛЬФСОН. А что? Это выход….. В обезумевшем мире - единственное спасение оказаться в палате скорби. Я врач, я знаю симптомы, мне поверят.

ФЕДОРОВ. Не думаю, а потом наши дурдома хуже тюрьмы….

ВОЛЬФСОН. И все-таки…. Меня поместят в палату монархистов: образованные люди, бывшие аристократы.

ФЕДОРОВ. Эти аристократы сразу начнут тебя бить за Свердлова и Троцкого, за Зиновьева и Каменева. Каждый день за кого-то из них, но возможно за всех сразу.

ВОЛЬФСОН. Значит, нет выхода?

ФЕДОРОВ. Это дверь забита накрепко, можешь мне поверить…. Так что было на собрании?

Юдифь Наумовна не сразу отвечает сыну, сначала возвращает на место Дега.

 ВОЛЬФСОН. Первым говорил Агеев. Он сказал, что враги мира не дремлют, международная обстановка горячая, американские империалисты и сионистское отребье точат когти… Он говорил про когти минут двадцать.

 ФЁДОРОВ. Что случилось на двадцать первой минуте?

 ВОЛЬФСОН. Меня исключили, я отдала партбилет…. Мне сказали: «Вольфсон, положите партийный билет на стол». И я положила.

 ФЕДОРОВ. Так просто, без причин?

 ВОЛЬФСОН. Ну, почему же, была причина…. Лежал у нас генерал Морозов…. В 48-ом году, кажется…. Он был очень толстый, много ел и много пил, даже в палате, а сердце совсем никуда, в хлам сердце…. Он был моим больным, генерал Морозов, и он умер. Мы сделали все, что могли, но он скончался…. Обширный инфаркт с оттеком легких. Генерала могло спасти только чудо, но чудеса случаются так редко…. В общем, мне сказали, что Морозов умер наверняка по моей вине. Не так я его лечила.

 ФЕДОРОВ. И все?

 ВОЛЬФСОН. Нет, конечно…. Мне дали слово…. И я не выдержала. Я им все сказала….. Я сказала, что это расправа, что это самосуд, что они все вместе просто казнят меня…. Притащили на плаху и уже подняли топор….Все сорок человек… Что они палачи – все те, с кем я работала и даже дружила многие годы…. Конечно, я зря все это сказала.

 ФЕДОРОВ. А они?

 ВОЛЬФСОН. Они молчали…. Даже Ефим Борисович молчал и Глезер…. Потом почему-то устроили паузу…. Парторга начальство вызвало. Он ушел, а все сидят, а я стою, будто жду приговора…. Тихо так было…. Потом Агеев вернулся и говорит: «Ставлю вопрос на голосование, товарищи, кто за исключение Вольфсон из рядов коммунистической партии?» И все стали голосовать. Только один человек не поднял руку – завхоз Пыляев. И знаешь почему?

 ФЕДОРОВ. Почему?

 ВОЛЬФСОН. Он заснул…. Его разбудили, и он проголосовал.

 ФЕДОРОВ. Ты можешь подать апелляцию.

 ВОЛЬФСОН. Куда, кому? О чем ты, Володя?!

 ФЕДОРОВ. У меня тоже странная была встреча…. Есть у нас в институте непонятный тип – Горлов фамилия. Чем занимается, до сих пор никто не знает, но каждое утро этот Горлов приходит на работу, где-то там сидит…. Ну вот, я с ним не знаком, даже шапочно. А тут он ко мне подходит с улыбкой: «Здравствуйте, Владимир Иванович, как здоровье вашей матушки?» Отвечаю, что все нормально. Он, вроде бы, уходит уже, но спохватывается. Вернувшись, даже за рукав меня берет: «Прошу прощения, ее фамилия, кажется, Вольфсон, если не ошибаюсь». Вот гнида!

 ВОЛЬФСОН. И что ты ответил?

 ФЕДОРОВ. Что я мог ответить? Сказал, что он не ошибается…. И знаешь, как этот гаденыш отреагировал? Красивая, говорит, у вашей мамы фамилия, звучная.

                                          Пауза.

 ВОЛЬФСОН. Нет, тебя они не тронут. Ты не еврей, ты не врач…. Твоя работа нужна военным, даже очень… Красной армии… Он тебя пугал – этот Горлов. Так, на всякий случай…. Володя, если меня арестуют, ты сразу же отрекись. Ты скажешь, что враг народа не может быть моей матерью. Обещай мне это.

 ФЕДОРОВ. Спиши слова, а то забуду.

 ВОЛЬФСОН. Володя, я серьезно. Есть шанс, что у меня родится внук или внучка. И такой шанс упускать глупо…. Твоя Ольга… Она сказала, что обязательно родит, что это запросто…. Жизнь должна продолжаться, Володя, вопреки всему. В этом настоящая победа. Все остальное не имеет значение…. Я так жалею, что ты у меня один, но даже и первые роды были чудом, еле выжила.

 ФЕДОРОВ. «Жизнь должна продолжаться». О чем ты? Какая жизнь? Помнишь Мареина Сашку. Мы воевали вместе, в одном расчете. Он стихи вдруг стал писать после войны. Были у него такие строчки: «Рожает мать пехотный взвод. Пехотный взвод, к нему завод».

 ВОЛЬФСОН. Перестань! Нельзя так…. Когда-нибудь, у кого-нибудь, где-нибудь… Может быть, в России, Аргентине или Китае, родится особый ребенок, и он будет знать, когда вырастет, как можно в этом мире все наладить по уму и по совести…. И всех научит…. Может быть, твой сын.

 ФЕДОРОВ. Привет тебе от Кузьмы. Ты бредишь.

 ВОЛЬФСОН. Может быть, может быть…. Знаешь, что я решила, гуляя по Арбату. Я должна исчезнуть, Володя…. В этом спасение для всех. Решила броситься под машину, но не смогла, а потом рядом был Пичугин; о веревке думать противно, пистолета у нас нет. Цианид я бы сумела  достать, но и на это, боюсь, у меня не хватит духу…. Мы сделаем проще. Я не буду ждать ареста. Я арестую сама себя. Я запрусь в своей комнате, и буду выходить по разным надобностям только тогда, когда тебя не будет дома. Ты перед уходом стукнешь в мою дверь три раза – и все…. Я бы хотела, чтобы все обо мне забыли. И я хочу о себе забыть, насколько это возможно, конечно.

 ФЕДОРОВ. Все сказала?

 ВОЛЬФСОН. Все.

 ФЕДОРОВ. Теперь слушай, что я скажу. Мы будем жить, как жили. Я ничего не хочу менять. Мне плевать, что тебя вычистили из партии. Мама я не просто ученый, я – солдат, офицер. Я был им, и я им остался. Я умею держать оборону.

 ВОЛЬФСОН. Ты не понял, Володя, это единственный выход. Если его не будет, тогда петля. Ты этого хочешь?

 ФЁДОРОВ. Что ты говоришь?! Ты хоть подумай, что ты говоришь!

 ВОЛЬФСОН. Я все обдумала…. Не исключено, что за мной   придут сегодня, не исключено, что отправят…. Как сказала твоя девушка? На Колыму…. Дело не во мне, а в тебе. Все вокруг и соседи и, главное, на твоей работе должны забыть, что я есть, что была, что живу на свете. Должны забыть, как я выгляжу. Мой нос забыть, мои глаза, мое имя. Это главное – вдруг стать невидимкой, исчезнуть…. Ты скажешь всем друзьям и знакомым, что я уехала, что меня нет и не будет больше…. Куда? Понятия не имеешь. Надолго? Не знаешь. Собрала вещички – и пропала, ничего не сказав…. Все сейчас всего бояться. Никто не станет докапываться…. Твоя Ольга права: выход один – исчезнуть.

 ФЕДОРОВ. Ты себя не слышишь, мама, Ты сама не слышишь, не понимаешь, что говоришь. Ты хочешь сама себя арестовать, судить, приговорить и спрятать в одиночную камеру.

 ВОЛЬФСОН. Вот именно. Но это уже не будет моей, личной проблемой… Еще вот что…. Обычно в дом к человеку, которого хотят арестовать подсаживают соглядатая, наседку…. Нет, я не думаю, что твоя девушка и все-таки…. Она даже в больницу хотела пойти вместе со мной ….

 ФЕДОРОВ. С тобой не соскучишься! Кто Ольга? Мать твоих внуков или агент МГБ?

 ВОЛЬФСОН. Одно другому не мешает… Прошу, на всякий случай…. Ей ничего не нужно говорить. Уехала, закрыла дверь в свою комнату – и все…. А я маленькая, легкая, Ольга правильно заметила. Я хожу тихо. Вы меня и не услышите. ….  Стучать три раза, ты запомнил…. Вот так.  (Юдифь Наумовна стучит по столу.) Два удара сразу, а третий после паузы. Я бы ушла, спряталась в другом месте, но негде…. Все мои родные погибли в войну, ты знаешь. Друзья, знакомые не поймут, да и где сейчас найдешь свободные метры. На вокзале милиция билеты у всех проверяет….К Кузьме – мы погибнем оба…  А потом – зима. Я так боюсь холода. А у нас тепло…. Я арестую сама себя.  Володя, я не прошу меня предать. Я прошу меня спрятать!

 Звонок в дверь: робкий, потом более настойчивый.

ВОЛЬФСОН. Это они….Пришли…. Самое время…. Все решается само собой. Это точка…. И, слава Богу.

 Федоров подходит к Юдифь Наумовне, обнимает ее. Мать и сын не торопятся открывать дверь, да и звонки перестают терзать тишину. Так они и стоят, прижавшись друг к другу.

                                                              

                                                           Пауза.

 ВОЛЬФСОН. Надо все-таки  открыть дверь, кто-то ведь звонил.

 ФЕДОРОВ. Позвонили и ушли. Ошиблись номером квартиры или мальчишки балуются.

 ВОЛЬФСОН. Мальчишки? Так поздно…. Нет, открой, пожалуйста, нельзя так.

 Федоров уходит. Юдифь Наумовна остается в гостиной, подходит к радиоле, ставит на бобину пластинку. Звучит 23-ий фортепьянный концерт Моцарта, играет Мария Юдина. Вольфсон опускается в кресло. Входят Ольга и Федоров.

 ФЕДОРОВ. Вот! Открываю дверь – она на ступеньках сидит. Вроде бы уже и спать приготовилась.

 КУНДАСОВА. (Вольфсон). Все ваши деньги потратила. Четыре сеанса подряд «Весну» смотрела. Только все смеются, а я плачу…. Раневскую так жалко.

 ФЕДОРОВ. Мама считает, что ты не только в парикмахерской служишь…. Еще в МГБ, к ней приставлена надзирать до ареста.

 КУНДАСОВА. Как это?

 ФЕДОРОВ. Ну, чтобы не сбежала и там разговоры всякие против советской власти.

 КУНДАСОВА. Зачем?

 ФЕДОРОВ. Да ну тебя!

 Юдифь Наумовна поднимается, подходит к радиоле, выключает Моцарта, прячет в конверт пластинку, направляется к своей комнате.

 КУНДАСОВА. В антрактах тоже концерт был: оркестр и певица…. Старенькая такая, вся шея в морщинках – белая, а морда накрашена…. «Соловей мой, соловей, голосистый соловей».

 ВОЛЬФСОН (поворачивается у дверей своей комнаты). У человека не морда, а лицо! Лицо у человека!

 КУНДАСОВА. Ну, лицо, какая разница?

 ВОЛЬФСОН. Большая. Лицо – это лицо, а морда – это морда!

 КУНДАСОВА. Ты чего обиделась? Я же не про тебя. Я про ту певицу.

 Юдифь Наумовна, махнув рукой, уходит в свою комнату, плотно прикрыв за собой дверь.

 КУНДАСОВА. Чего это она?

 ФЕДОРОВ. Плохо все, Оля, совсем плохо.

 КУНДАСОВА. Так завсегда так…. Когда ж иначе? Это только в кино все хорошо…. Вон, будто фашиста не было и голодухи, красивые все, веселые, а в жизни разве так бывает?

 ФЁДОРОВ. Должно быть, наверно…. Где-то, может быть, и есть…. Ты чего в дверь звонить перестала?

 КУНДАСОВА. Так думала – спите уже. Нажала раз кнопку – тихо…. Плохо, что я опять пришла? Ты мне не радый?

 ФЁДОРОВ. Радый, радый…. Есть хочешь?

 КУНДАСОВА. Три эскимо съела. Мороженое – оно сытное, можно одним мороженым питаться. Там же молоко и сахар. Так?

 ФЕДОРОВ. Так.

 Ольга направляется к комнате Юдифь Наумовне, стучит в дверь.

ЭПИЗОД ВОСЬМОЙ

 В Пятне света комната Вольфсон. Юдифь Наумовна сидит у стола, перелистывает страницы альбома.

 ВОЛЬФСОН. Открыто.

 Входит Ольга, останавливается на пороге.

 КУНДАСОВА. У тебя лицо, Юдифь Наумовна, не морда, нет – лицо.

 ВОЛЬФСОН. Кто ты? Что тебе нужно в моей комнате? Что тебе нужно здесь, в нашей квартире?

 КУНДАСОВА. Что? Так все наши женихи земелькой присыпаны, а твой сынок живой. И выходит, как собачонка приблудная…. Могу уйти, если мешаю…. Покормили и ладно. Могу уйти…. Ты не думай. Я совсем могу уйти.

 ВОЛЬФСОН. Иди…. Доложи кому надо, что б поторопились, а то сама уеду завтра. Ищи меня потом.

 КУНДАСОВА. На Колыму едешь?

 ВОЛЬФСОН. Почему?... Уеду, далеко, надолго…. Какая разница куда.

 КУНДАСОВА. И комната освободиться?

 ВОЛЬФСОН. Нет. Я ее закрою. Здесь многое мне дорого…. Впрочем, не важно.

 КУНДАСОВА. Жалко. Мне твоя комната нравится. Пахнет здесь  хорошо.

 ВОЛЬФСОН. Книгами.

 КУНДАСОВА. Не знаю уж чем, только вкусно…. Скажи, Юдифь Наумовна, у твоего Володьки был до меня кто? Вот скажешь – и уйду.

 ВОЛЬФСОН. Была девушка… Соня, Софья. (Находит в альбоме фотографию, показывает Ольге.)

 КУНДАСОВА. Из евреев?

 ВОЛЬФСОН. Еврейка.

 КУНДАСОВА. Он на ней жениться хотел?

 ВОЛЬФСОН. Наверно… может быть…. не знаю.

 КУНДАСОВА. Любил ее.

 ВОЛЬФСОН. Кажется так.

 КУНДАСОВА. А чего не женился?

 ВОЛЬФСОН. Она умерла…. Туберкулез. Тогда с пенициллином трудно было, да и теперь.

 КУНДАСОВА. Я здоровая….  Чего, думаешь, я приставленная, из органов?

 ВОЛЬФСОН. Зачем ты здесь, Ольга, зачем?

 КУНДАСОВА. Я ж тебе сказала: замуж хочу за твоего сына…. А посля?

 ВОЛЬФСОН. Что посля?

 КУНДАСОВА. Потом кто у него был?

 ВОЛЬФСОН. Долго никого…. Дома, по крайней мере, никого не видела. Потом, выходит, ты.

                                                Пауза.

 КУНДАСОВА. Я тебе совсем не нравлюсь?

 ВОЛЬФСОН. Не знаю, Оля… Когда человек сам себе не нравится, о других и думать не хочется… Я вот лечила людей: сердце, почки, печень, легкие…. Зачем? Вот здесь, здесь все хвори, все несчастья. (Юдифь Наумовна обхватывает голову руками).

 КУНДАСОВА. Правильно. Это наш Абрашка так говорит: «Все болезни от нервов, только триппер от любви».

 ВОЛЬФСОН. Какой Абрашка?

 КУНДАСОВА. Ну, работает у нас, в парикмахерской, я ж говорила.

 ВОЛЬФСОН. Иди, Оля! Уйди, пожалуйста, прошу тебя!

 КУНДАСОВА. Не нравлюсь – точно…. Я русская, из простых…. Восемь классов только…. Чего во мне может нравиться?.... Хочешь я тебя подстригу, прическу сделаю. Ты прямь, как швабра. Я в ванной ножницы видела, подходящие.

 ВОЛЬФСОН. Спасибо, Оля. Только зачем?

 КУНДАСОВА. Для красоты. (Открывает дверь в гостиную, кричит.) Володь, принеси ножницы из ванной!

 ВОЛЬФСОН. Мне не нужна новая прическа.

 КУНДАСОВА. Не доверяешь…. Хочешь, я тебе «Читу» сделаю, из Тарзана?

 ВОЛЬФСОН. Нет, не хочу «Читу».

 Ольга останавливается у портрета бородатого господина средних лет.

 КУНДАСОВА. Хорошо мужик причесан. Это кто?

 ВОЛЬФСОН. Мой папа.

 КУДАСОВА. Который с Лениным…. Мне Володька уже хвалился.

 ВОЛЬФСОН. Да, он.

 КУНДАСОВА. Приличный мужчина. (Теперь ее внимание привлекает альбом на столе) А там кто?

 ВОЛЬФСОН. Разные люди, родные…

 КУНДАСОВА. Это ты к ним собралась?

 ВОЛЬФСОН. Нет, они все погибли, в войну…. Их убили.

 КУНДАСОВА. Так ты сирота круглая, я тоже.,.. Есть мамашка, так пьет зараза без роздыха…. Я тебе, вроде, говорила. А меня даже от запаха  мутит. Раз попробовала глотнуть, так чуть не померла…. А ты мне нравишься. Сама не знаю почему, а нравишься. Говорят, что любовь бывает с первого взгляда…. Может и так, не пришлось. Симпатия бывает, точно. Вот, как я тебя увидела, ты мне сразу и глянулась. Пусть Юдифь, еще и Наумовна, а глянулась.

 Звонок в дверь. Юдифь Наумовна замирает, настораживается.

КУНДАСОВА. Не боись. Не они.

ВОЛЬФСОН. Откуда ты знаешь?

КУНДАСОВА. Робко… Не в хоромах живем, за соседями раза три приходили.

 Входит Пичугин и Федоров с ножницами.

ПИЧУГИН. Несть эллина и несть иудея и китайцев тоже нет, и шведов. Есть только хорошие и плохие люди.

КУНДАСОВА. Татары есть точно. Я двух татар знаю.

ПИЧУГИН. Так и в паспорте нужно писать: плохой человек, хороший человек.

ВОЛЬФСОН. И кто будет это определять?

ПИЧУГИН. Лучшие люди страны: ученые, писатели…

ФЕДОРОВ. Бред все это. Зачем вам ножницы?

КУНДАСОВА. Хотела мамашке твоей причесон фартовый, так она ни в какую…. А завтра ехать хочет, куда не говорит. И комнату эту замкнет.

 ФЕДОРОВ. Это ее комната…. Пусть делает, что хочет. Пойдем, Оля, хватит.

 КУНДАСОВА. Пусть она нас благословит.

 ФЕДОРОВ. Что?

 КУНДАСОВА. Ты жениться на мне хотел? Так пусть и благословит, а то уедет и некому будет…. У меня бабка была, так всё говорила: «Не будет семьи без благословления. Запомни, Ольга, не будет». Иди, встань рядом! (притягивает к себе Федорова). Икона есть?

 ФЕДОРОВ. Какая икона? Ты понимаешь, где ты находишься? Все, хватит, Оля! К чему все это?

 КУНДАСОВА (показывает на портрет.) Вот пусть деда твоего возьмет. Он Ленина видел.

 ВОЛЬФСОН ( и  не поймешь – смеется она или плачет.) Володя, сними картину.

 КУНДАСОВА. Ладно,  шучу я так. И не было у меня никакой бабки. В кино старом видела, как благословляли…. Пойду я, Юдифь Наумовна, ты уж меня извини.

 ФЕДОРОВ. Можешь остаться.

 КУНДАСОВА. Нет…. Не хочу я с тобой сегодня.

 ФЕДОРОВ. На лестнице спать будешь?

 КУНДАСОВА. На вокзал пойду, в свою парикмахерскую, тут близко… У нас там лежанка есть… И все, не приду к вам больше, зря это все. ( Резко поворачивается к Федорову) И ты, чтобы больше не приходил. Стриги свой бобрик в другом месте.

 ФЕДОРОВ. Я провожу.

 КУНДАСОВА. Обойдемся без провожатых.

                       

                       Ольга и Федоров уходят. Пауза. Стук входной двери.

ПИЧУГИН. Куда ты хочешь уехать?

ВОЛЬФСОН. Куда глаза глядят, подальше от Москвы…. Сама себя сошлю… Там найдется работа. Люди везде болеют… Нет, она не из органов.

ПИЧУГИН. Кто?

ВОЛЬФСОН. Ольга эта…. Обидела я девушку. Странно человек устроен: его все травят, как волка в загоне, и он норовит кого-нибудь зубом…. А вообще, мне легче стало, давило что-то, а тут вроде и отпустило…. Хорошая она…

ПИЧУГИН. Возьми меня с собой… Юдя, возьми, а?

ВОЛЬФСОН. Я человек свободный, а тебя искать будут. У тебя работа.

ПИЧУГИН. Да кому я там нужен.

ВОЛЬФСОН. Отделу кадров.

ПИЧУГИН. Тагучин, под Новосибирском…. Горевал там, на лесоповале. Знаю врача в местной больничке. Добрый мужик. Хочешь, дам ему письмо?

ВОЛЬФСОН. Пиши.

ПИЧУГИН. Отлично! Не пожалеешь… И мне спокойней… Ну, я пойду.

ВОЛЬФСОН. Давай я тебя поцелую?

 Вольфсон и Пичугин целцются.

  ЭПИЗОД ДЕВЯТЫЙ

 Гостиная. Юдифь Наумовна сидит у стола, затем поднимается, подходит к радиоле, выбирает пластинку, ставит одну из них на бобину. Некоторое время слушает музыку (джаз), но недолго. Решительно убирает пластинку,  сидит у зеленого глаза и слушает мягкий бас диктора:

 « Пытаясь ввести в заблуждение общественное мнение, прикрывая свою шпионскую роль, главари сионизма изображают империалистическую Америку «другом» евреев. Но кто же не знает, что в действительности США являются каторгой для еврейских трудящихся, угнетаемых самой жестокой машиной капиталистической эксплуатации. Кто не знает, что именно в этой стране процветает самый разнузданный расизм и в том числе антисемитизм…»

 Юдифь Наумовна торопливо, испуганно выключает радио. Некоторое время она сидит в тишине, затем вдруг начинает выть на одной ноте, вспомнив всего одну букву алфавита: - Аааа- аааа- аааа – аааа….

ЭПИЗОД ДЕСЯТЫЙ

Ночь. Комната Вольфсон. Юдифь Наумовна пробует заснуть. Лежит она на диване, лицом к стене, укрывшись пледом.

 Но вновь вспыхивает огонь в камине и начинает раскачиваться кресло-качалка.

ОТЕЦ. Перестань притворяться, ты же не спишь…. И вообще сон – дурацкая привычка. Скоро человечество от нее избавиться. Сколько времени уходит без толку, вхолостую. Придумают какую-нибудь таблетку, проглотил – и ты снова бодр и полон сил.

 ДОЧЬ (Юдифь Наумовна отбрасывает плед, садится). Не знаю, где больше смысла: в праздности или работе? Хорошо бы всему человечеству заснуть лет на сто, а потом проснуться. Может, мы все просто устали и сошли с ума от усталости.

 ОТЕЦ. Боюсь, это случилось гораздо раньше. Не знаю, и знать не могу, кто более нормален: крокодил, к примеру, или человек.

 ДОЧЬ. Да, да! Ты прав!… Хочешь послушать радио? Средние века! Инквизиция! Ведьмы, миражи, мифы, язычество…Книги жгут и людей – миллионами, фашизм…

ОТЕЦ. Все революции губит пафос.

ДОЧЬ. И это говоришь ты? Тогда почему?

ОТЕЦ. От скуки, моя милая, от скуки и жажды перемен.

ДОЧЬ. Это ужасно.

ОТЕЦ. Не спорю…. Мы ошиблись в главном. Человек упрямо не хочет двигаться к совершенству…. Его не  переделаешь лаской и таской, а силой подавно… Его вообще не нужно стараться переделывать. Твой век - отмщение за гордыню.

 ДОЧЬ. Тебе легко вещать оттуда…. Возьми меня к себе.

                                    

                                   Пауза

 ОТЕЦ. Все так плохо?

 ДОЧЬ. Хуже некуда…. Вот только…

 ОТЕЦ. Что, что? Говори!

 ДОЧЬ. У твоего внука есть девушка, красивая, здоровая девушка. Она может целый час лежать в ванной, любит кино и мороженое, а еще хочет родить ребенка.

 ОТЕЦ. И это все?

 ДОЧЬ. Нет. Она умеет делать прическу. Называется – «Чита».

                                  

Пауза.

 ОТЕЦ. Ты кого-то ждешь?

 ДОЧЬ. Ареста…. Я же говорила. Меня выгнали из партии, а теперь я жду ареста. Видишь, сплю, не раздеваясь, чтобы не заставлять людей ждать.

 ОТЕЦ. Но ты помнишь мой совет?

 ДОЧЬ. Только об этом и думаю.

 ОТЕЦ. Какое сейчас время года?

 ДОЧЬ. Зима…. И очень холодно.

 ОТЕЦ. Надо терпеть, дождаться весны. У природы свой театр. И он реален, он нетерпелив, он прекрасен…. Твои костры на площадях, все ведьмы мира, весну не остановят.

 ДОЧЬ. Психозы весной только обостряются.

 ОТЕЦ. Правильно тебя вычистили. Коммунист не может быть пессимистом.

 ДОЧЬ. Пустыня, ноги в крови, жажда…. Тупик, а ты видишь мираж на горизонте: озеро холодной, чистой воды. Сам знаешь, что ложь это, а люди за тобой, из последних сил. Вот грех смертный!

 ОТЕЦ. Безумие только миражами и лечится. Двигаться нужно. Все равно куда…. Пусть мираж, нельзя стоять  на месте. Человечество погибнет без цели. Пусть ложной, но цели.

 ДОЧЬ. Пойми ты, все было зря: Октябрь, гражданская, голодомор, лагеря…. Кровь, нищета, муки адовы – все зря.

 ОТЕЦ. История бесконечна, как Вселенная. Наше время коротко. Да и вся биография рода людского - всего лишь миг…. Человечество молодо. Это вид не устоявшийся, метущийся. Он в панике перед полученным даром.

 ДОЧЬ. Я устала, папа…. Устала ждать…. Мы пробовали лечить других. Но Карл Маркс – не миссия! По какому праву? Как жить, по каким законам, в каком мире? Кто это может знать?… Мы взяли работу Бога на себя. Это грех смертный. Мне стыдно и страшно. Я виновата, и ты виноват, мы все виноваты в том ужасе, который пришел. Мы воевали с белыми, финнами, фашистами…. Сегодня объявлена война евреям…. И здесь победа неизбежна, но что будет дальше?

 ОТЕЦ. Сталин. Он всегда был опасен. Ленин знал это. Не послушались Ильича – вот результат.

 ДОЧЬ. Ленин, Троцкий, Сталин, Гитлер – все  слишком просто….. Злодеи, драконы, демоны! Все это из мифа, из сказки. Реален ты, я, сотни тысяч, миллионы таких, как мы. Кто-то виноват больше, кто-то меньше? В этом, пойми, весь ужас, но виноваты все! И мы, повторяю, мы в том числе…. И почему, почему снова евреи.

ОТЕЦ. Бог о нас заботится…. Знаешь, почему исчезли народы древности: финикийцы, халдеи там всякие, майя, древние египтяне? Есть много теорий, но я думаю – им просто надоело жить, тоска замучила. Нам, евреям, не дают умереть от скуки – вот и все. Гонимому, жертве некогда скучать.

ВОЛЬФСОН. Ты шутишь?

 ОТЕЦ. Нисколько. И революции нужны по тем же причинам. Мы – народ бунта, народ революций. Мы сами не хотим умереть от тоски и другим не даем скучать. .,. Видишь, я снова иду за пафосом. Мы неисправимы.

 ДОЧЬ. Господи, что ты говоришь? Выходит свобода, равенство, братство – все это миф, глупая шутка?

 ОТЕЦ. С тобой все ясно, доченька. Ты не ареста ждешь, а приговора и знаешь его заранее.

 ДОЧЬ. Он вынесен, папа.

 ОТЕЦ. А как же кино и мороженое? А потом… ты должна внука увидеть или внучку…. И перестань ждать ареста! Это все гордыня…. Можно подумать, власть только и ждет момента, чтобы упрятать тебя в тюрьму. Отнюдь, моя дорогая, у власти насущных забот хватает.

   Звонки в дверь. Два коротких, один длинный.

 ОТЕЦ. Ну вот, накликала беду, дождалась.

 ДОЧЬ. Нет. Это не они. Это твой внук. Он просто забыл ключи.

 Огонь в камине гаснет. И кресло-качалка перестает раскачиваться.

ЭПИЗОД ОДИННАДЦАТЫЙ

День. Гостиная. Федоров вносит Ольгу на руках. Они счастливы или хотят казаться таковыми.

ФЕДОРОВ. Все, девушка, мы с тобой муж и жена – одна сатана. Ура!

КУНДАСОВА. Свадьбу хочу! Свадьбу! Что б народу! Что б честь по чести! И танцы, и песни, и все, все, все!

ФЕДОРОВ (опускает Ольгу на паркет.) Отпразднуем…. Вот мама вернется – и устроим гулянку.

 КУНДАСОВА. И когда же она возвернется?

 ФЕДОРОВ. Скоро.

 КУНДАСОВА. Письмо прислала?

 ФЕДОРОВ. Нет, звонила.

 КУНДАСОВА. Откуда?

 ФЕДОРОВ. Так и не понял…. Она не сказала.

 КУНДАСОВА. Прячется от людей и правильно. Пусть не торопится, так и скажи. Этих врачей, говорят, вешать будут на площади…. Ну, суд сначала, потом вешать…. Прилюдно…. Потом остальных на выселки.

 ФЕДОРОВ. Кто говорит?

 КУНДАСОВА. Так клиенты у меня: стрижем, бреем, а еще в магазине слышала…. Володь, я этого Жданова на трибуне видела: поперек себя шире, лицо бледное, как у покойника, глаза мертвые - сразу видно - не жилец, чего такого травить? Может, они не виноваты, врачи-то? Может, оговорил кто?

 ФЕДОРОВ (ищет пластинку, ставит ее на бобину).  Давай потанцуем!

 Звучит «Кумпарсита». Молодожены танцуют.

 КУНДАСОВА. Могли сюда пригласить твоих с работы и моих девчонок. Пусть завидуют.

 ФЕДОРОВ. Это лишнее….Зачем здесь? Все потом, потом…. Устроим в ресторане…. В «Арагви», хочешь?

 КУНДАСОВА. Так это ж денег сколько.

 ФЕДОРОВ. Найдем. У меня защита скоро, помнишь? Зарплату прибавят…. Будем кутить, Олюшка! Будем кутить! Останешься сегодня?

 КУНДАСОВА. Не получится…. Как ее бросишь? Мамашка все-таки. В больницу не берут, работать совсем не может. Сюда ее, к нам? Так жизни никому не будет. Ты потерпи, ладно?

 ФЕДОРОВ. Странная у нас семейная жизнь получается. Моя матушка исчезла, твоя тебя крепко держит, не отпускает.

 КУНДАСОВА. А куда денешься? Она и пить-то со страху бросила. Всем жить охота. Слова всякие говорит. Доченькой меня зовет, прощения просит…. Слушай, я вот думаю, а на площади-то зачем вешать, принародно?

 Федорову надоедает танцевать. Оставляет он Ольгу, выключает радиолу, садится.

 ФЕДОРОВ. Знаешь, кому  завидую?

 КУНДАСОВА. Откуда мне знать-то?

 ФЕДОРОВ. Алену Бомбару. Путешественник такой, француз. Один на лодочке, через Атлантику.

 КУНДАСОВА. Без женщины?

 ФЕДОРОВ. Без….  Вот чудо-юдо! Где я тебя такую откопал?

 КУНДАСОВА. Долго искал?

 ФЕДОРОВ. Долго…. Слушай, давай считать, что эта квартира – наша лодка, а вокруг  на тысячи километров - океан. И никого, никого…. Ни одной души рядом! Нет этих врачей-убийц. Нет площадей с виселицами. Нет ничего, понимаешь!

 КУНДАСОВА. Укачивает меня…. На барже раз пришлось по Оке и то укачало.

 ФЕДОРОВ. Ты не понимаешь! Бомбар плыл через океан два месяца без куска хлеба и глотка воды. Собирал планктон сеткой, ловил рыбу – и выжил. Он был врач и ученый – этот Бомбар и доказал, что потерпевших кораблекрушение губит не холод, не голод, не жажда, а страх…. Понимаешь, страх?

 КУНДАСОВА. Понимаю, да.

 ФЕДОРОВ. Вот эти площади с виселицами. Весь этот цирк кровавый, чтобы все умерли от страха: евреи, русские, татары, мордва – все, все, все! Знаешь, как Бомбар назвал свою шлюпку? «Еретик»! Правильно, потому отважный в море трусов – это и есть еретик.      

 КУНДАСОВА. Ты еретик, да?

 ФЕДОРОВ. Был, на фронте…. Не сейчас. Сегодня всего боюсь: боюсь чужих людей в этой квартире, боюсь, что провалят на защите, виселиц на площади, своих мыслей боюсь…

 КУНДАСОВА. И меня боишься?

 ФЕДОРОВ. Не знаю, Оля…. Если честно, иногда сам не понимаю, откуда ты, зачем?

 КУНДАСОВА. Почему тогда женился?

 ФЕДОРОВ. Наверно от страха…. От страха одиночества. Я не Ален Бомбар, а страхом все пропитано…. Мамы нет больше месяца…. Да, больше. И ни один человек, слышишь, ни один, не позвонил ей. Не осмелился поднять трубку и набрать номер. Каждый в своей раковине, как улитки. 170 миллионов улиток!

 КУНДАСОВА (прислушивается.) Ой, божечки мои, там кто-то есть.

 ФЕДОРОВ. Где?

 КУНДАСОВА. В комнате закрытой…. Будто шаги, потом упало что.

 ФЕДОРОВ. Тебе показалось.

 КУНДАСОВА. Нет, точно. Я слышала…. У тебя есть ключ, давай глянем.

 ФЕДОРОВ. Нет у меня ключа.

 КУНДАСОВА. Как это?

 ФЕДОРОВ. Нет, только у мамы.

 КУНДАСОВА. Споткнулся кто-то, точно.

 ФЕДОРОВ. Тебе показалось! ( Он силой притягивает к себе Ольгу за плечи.) Слышишь, тебе показалось!

 Звонок в дверь.

КУНДАСОВА. Звонят… Хорошо, пускай так…. Мне больно, отпусти!

Федоров выпускает Ольгу из объятий, уходит, чтобы открыть дверь. Возвращается вместе с Пичугиным.

ПИЧУГИН. Нет, ты меня не понял… Она обещала, я дал письмо… Поезд до Новосибирска идет семь дней, прошел месяц. Я получил ответ из Тагучина. Нет там Юди. Нет, и не было.

ФЕДОРОВ. Значит, она не там. Вот и все

ПИЧУГИН. А где? Ты не можешь не знать.

ФЕДОРОВ. Могу… Я вам тысячу раз говорил..

КУНДАСОВА. Точно, упал кто-то.

ПИЧУГИН. Кто? Где?

КУНДАСОВА (прислушивается). Нет…. Померещилось, точно.

ПИЧУГИН. Ты мне сразу сообщишь когда что-нибудь от мамы, ладно?

ФЕДОРОВ. Конечно.

 Пичугин резко поворачивается, уходит.

КУНДАСОВА. Он, похоже, сильно твою маму любит. Я думала у стариков так не бывает, а вот надо же.

  

ЭПИЗОД ДВЕНАДЦАТЫЙ

 Гостиная. Утро. Но шторы на окне задернуты. Федоров в пальто и шляпе, в руке портфель. Он подходит к двери комнаты Юдифь Наумовны, стучит: два раза подряд, один после паузы, затем пересекает комнату, открывает дверь в прихожую, но сразу же закрывает ее, возвращается в гостиную, опускается в кресло.

 Федоров ждет. Он слышит шаркающие шаги, затем звук отпираемого замка. Входит Юдифь Наумовна. Каждый шаг ей дается с большим трудом, в руках у Вольфсон поднос с тарелками. Юдифь Наумовна не видит сына. Похоже, она вообще ничего не видит вокруг. Проходит мимо кресла, в котором сидит ее сын.

ФЕДОРОВ. Мама!

  Юдифь Наумовна вздрагивает, роняет поднос на пол. Разбивается одна из тарелок. Владимир вскакивает. Он стоит над тем, что было на подносе.

 ФЕДОРОВ. Я так и знал. Ты ничего не ешь!

Юдифь Наумовна молча поворачивается, уходит к своей комнате.

 ФЕДОРОВ (кричит.) Мама, умер Сталин!    

 Юдифь Наумовна останавливается, взявшись за ручку двери своей комнаты.

 ВОЛЬФСОН. Ты обещал стучать только тогда, когда уходишь… Мы так договорились.

 ФЕДОРОВ. Ты слышала? Умер Сталин.

 ВОЛЬФСОН. Что это меняет?

 ФЕДОРОВ. Не знаю, что-то должно измениться… Обязательно должно…. Его сейчас хоронят, сейчас! (Федоров быстро подходит к радиоприемнику, включает его, следуют шумы, затем четкий голос с акцентом произносит: «Великий Сталин воспитал и сплотил вокруг себя когорту испытанных в боях руководителей, овладевших ленинско-сталинским мастерством руководства, на плечи которых пала историческая ответственность довести до победного конца великое дело, начатое Лениным и успешно продолженное Сталиным. Сегодня мы прощаемся с этим великим человеком и над его телом клянемся…». Федоров выключает радио.

 ВОЛЬФСОН. Кто это говорит? Берия?

 ФЕДОРОВ. Он.

 ВОЛЬФСОН. Ничего не изменится.

 ФЕДОРОВ. Мама, ты не права. Тебе пора возвращаться. (Фёдоров вытаскивает из портфеля несколько смятых газет, швыряет их на стол). Читай! Здесь ничего. Тихо. Никаких проклятий и карикатур! Как по приказу – все оборвалось. Нет больше врачей-убийц, агентов сионизма.

 ВОЛЬФСОН ( У нее нет сил стоять, она садится у столика с телефоном). Врачей не казнили?

 ФЕДОРОВ. Нет.

 ВОЛЬФСОН. Виселицы на Красной площади стоят?

 ФЕДОРОВ. Не было никаких виселиц.

 ВОЛЬФСОН. Врачи дома? Их отпустили?

 ФЕДОРОВ. Не знаю, возможно…. Мама, мы с Олей расписались…

 ВОЛЬФСОН. Я слышала…. У меня вообще, что-то странное со слухом: я стала гораздо лучше слышать. Мышь скребется в соседней квартире, через стену, я слышу…. Капли падают на подоконник почему-то по ночам. Солнце припекает днем, а капли падают ночью. Это неправильно. Какой сегодня день?

 ФЕДОРОВ. Девятое марта…. Твой Пичугин пошел в милицию и потребовал изменить в паспорте национальность.

ВОЛЬФСОН. Знаю… У него есть право считаться хорошим человеком. Он решил, что хороший человек – это национальность.

ФЕДОРОВ. Хуже. Он решил стать евреем.

ЫОЛЬФСОН. Его арестовали?

ФЕДОРОВ. Нет, дали по шее и послали подальше.

Пауза.

 ВОЛЬФСОН. Это еще зима… Холодно…. Откуда берется  капель по ночам?

 ФЕДОРОВ. Часы, наверно, стучат. Тебе кажется…. Мама, ты ужасно выглядишь. Ты ничего не ешь, так нельзя.

 ВОЛЬФСОН. Ты женился. Это хорошо…. Ты ее любишь? Ты любишь Олю?

 ФЕДОРОВ. Не знаю, не знаю, мама…. Причем тут любовь?

 ВОЛЬФСОН. А как защита?

 ФЕДОРОВ. Перенес на конец апреля. Не все в порядке с опытной частью. Лаборатория,  вечно они чудят…. Да, вот еще - я подал заявление…. Слышишь, мама? Мне снова намекнули, да что там намекнули, – сказали прямо, что советский ученый должен быть в рядах. Вот я и подал заявление в кандидаты. Мне сказали, что обязательно примут. Они только удивились, что я до сих пор не член.

 ВОЛЬФСОН (спокойно). Женишься без любви, в партию без веры…. Как так можно, Володя?

 ФЕДОРОВ. Времена меняются. Да и к чему привела ваша вера?

 ВОЛЬФСОН. И любовь?

 ФЕДОРОВ. И любовь.

 ВОЛЬФСОН. Может быть ты и прав. Видишь, стоило мне только исчезнуть, как все улаживается. Врачей не казнили, Кузьма на свободе, ты женился, вступаешь в партию, скоро защита. Ты станешь доктором наук. И это в двадцать восемь дет. Я горжусь тобой, Володя. (Юдифь Наумовна поднимается, медленно идет к дверям своей комнаты.)

 ФЕДОРОВ. Извини, но я продал этюд Дега. Непредвиденные расходы, да ты и сама говорила.

 ВОЛЬФСОН (останавливается у двери  в свою комнату). Ну, продал и продал. Знаешь, сынок, меня что-то совсем перестало волновать все, что происходит за стенами моей комнаты. Странное такое состояние. Нет, это не равнодушие. Может быть, усталость. Я просто устала жить.

 ФЕДОРОВ. Мама, хватит! Ты вернулась! Не уходи больше! Ольга все время спрашивает: где ты, что?

 ВОЛЬФСОН. Она хорошая…. Ты попробуй ее полюбить.

 ФЕДОРОВ (он останавливается между матерью и дверями в ее комнату). Я не пущу тебя! Это безумие! Хватит! Сталин умер! Все кончилось! Кончилось! Пойми это!

 ВОЛЬФСОН. Безумие, наверно… Ты прав…. Я хотела выйти на улицу, воздуха не хватает, стала задыхаться и не смогла. Знаешь, я уже оделась, и не сумела переступить порог. Это уже не страх, Володя. Страх только причина болезни. Ты прав – это безумие.

 ФЕДОРОВ. Я не пущу тебя!

 ВОЛЬФСОН. Пустишь…. И не волнуйся…. Еще немного, я скоро выйду. Только сама, по своей воле…. Это так важно, сынок, делать все по своей воле…. Наступит весна, появятся настоящие сосульки, начнется капель…. Дворников направят скалывать лед с карниза, и я выйду. Кто-то залезет на крышу сбивать лед, а кто-то останется внизу, на улице, и будет кричать прохожим: «Поберегись!»… В этом простом крике вдруг окажется столько доброты, столько человечности…. Мы вместе выйдем: ты, Оля и я. Мы отправимся в зоопарк смотреть на обезьян и тигров, а потом будем гулять по Арбату. Этот Арбат будто специально придумали, чтобы по нему гулять…. Когда ты  соберешься уходить, ты постучи: два раза подряд, третий после паузы. Я так привыкла к твоему стуку. 

 Юдифь Наумовна открывает дверь  в свою комнату и закрывает ее за собой.

  ЭПИЗОД ТРИНАДЦАТЫЙ

 День. Гостиная. В комнату врывается Федоров, следом за ним спешит Ольга. Федоров у двери матери. Он стучит по ней кулаком.

 ФЕДОРОВ. Мама! Открой! Все кончилось! Все!

 КУНДАСОВА. Ты чего, Володя?

 ФЕДОРОВ. Она там, там! Она никуда не уезжала! Мама открой! Все кончилось!

 КУНДАСОВА. Да знаю я, что там…. Тоже мне тайна великая… Я, может, твою мамочку от тюряги спасла. Я им говорю: человек сам  себя посадил, чего его трогать. Сидит на своих харчах. Пусть, говорят, сидит до поры.

 ФЕДОРОВ. Кому им? Ты что, на Лубянке служишь?

 КУНДАСОВА. Какое там. Кому я нужна…. Так, на подхвате, по мелочи.

 ФЕДОРОВ. Ты чудовище!

 КУНДАСОВА. Чудовище? Жена я тебе законная, Володечка. Забыл?

 ФЕДОРОВ (вновь стучится). Мама! Открой!

В комнату врывается Пичугин.

Пичугин. Ты звал? Что случилось? Где она?

 За дверью тишина. Федоров вытягивает из кармана плаща смятый лист газеты.

 ФЕДОРОВ. Слушай…. Вот здесь… Сейчас… «На основании заключения следственной комиссии, специально выделенной Министерством внутренних дел СССР для проверки этого дела арестованных Вовси, Виноградова, Когана…..» Здесь все, все! Слушай дальше: «Полностью реабилитированы в предъявленных им обвинениях во вредительской, шпионской и террористической деятельности…. Из-под стражи освобождены. Лица, виновные в неправильном ведении следствия арестованы и привлечены к уголовной ответственности»…. Ты слышала?! Открой, мама!

 Пауза. Тихо за дверью в комнату Юдифь Наумовны Вольфсон.

ПИЧУГИН. Что? Ты это знал? Она была там все это время!

 КУНДАСОВА. Не слышит. Давай я. ( Ольга поворачивается к двери спиной, колотит по ней задниками грубых туфель).

 ФЕДОРОВ. Мама, ответь! Ты меня слышишь?

 КУНДАСОВА. А, может, ушла куда?

 ФЕДОРОВ. Куда? Как? Нет, не могла она уйти. Она там.

 В отчаянии Пичугин с силой рвет ручку двери, и дверь распахивается.

 Комната Юдифь Наумовны. Полумрак. Шторы на окне задернуты. Комната кажется пустой.

ПИЧУГИН. Юдя! Ты где? Юдя!

 Ольга останавливается у кресла качалки.

 КУНДАСОВА. Тут она…. Божечки мои! Не дышит, Володя…. Совсем не дышит.

 ФЕДОРОВ. Воды! Мама, очнись, мама!

 КУНДАСОВА. Не надо воды. Давно она, Не углядели мы с тобой, Володечка. Неотложку надо.

Федор бросается к телефону, мы видим его через распахнутые створки дверей в комнату Юдифь Наумовны.

 ФЕДОРОВ. Скорая! Хлебный три, квартира десять… Что? Не дышит человек… Откуда я знаю!... Это сын… Сколько лет? Пятьдесят… пятьдесят один…. Вольфсон Юдифь Наумовна.

 Федоров возвращается в комнату матери. Видит на столе записку. Света мало. Он поднимает лист бумаги к глазам.

 ФЕДОРОВ. Ничего не понимаю…  Ее почерк…. «Прошу кремировать. Пепел в унитаз. Юдифь Вольфсон».

ПИЧУГИН. Мы все убийцы… Вот она, ты, я, все, все, все! Я знал, что этим все кончится. Знал!

 Телефонный звонок. Федоров торопится в гостиную с запиской в руке.

 ФЕДОРОВ. Слушаю!... Юдифь Наумовну… Нет ее… Не может. ( Он швыряет трубку на рычаг, но телефон звонит снова).  Да?… Нет ее! Нет!

 Снова звонок и снова…. Федоров не отзывается, он просто поднимает трубку и с силой опускает ее на рычаг.

 Федоров сидит у телефона не в силах подняться, будто звонки эти приковывают его к аппарату. Он сидит у телефона, снова и снова перечитывая «завещание» матери.

 ФЕДОРОВ (бормочет). Не понимаю, не понимаю… «Прошу кремировать. Пепел в унитаз». Прошу кремировать…

 ПИЧУГИН. Сталина нет, а страх остался…. Когда он кончится? Не знаю…. Не знаю!

 А Ольга опускается на пол у кресла качалки.

 КУНДАСОВА (шепчет). Что ты? Зачем? Я ж тебе получается теперь, как дочь…. Был у тебя сын, теперь и дочь есть. Поженились мы с Володей…. Тебя ждали к свадьбе, когда возвернешься, вернешься, сама себя отопрешь, а ты не дышишь…. Плохо совсем, зачем так?

 Ольга поднимается,  подходит к окну. Нельзя это делать, но Кундасова не знает чужих  традиций. Она поднимает задвижку и с силой рвет на себя створку окна, трещит бумага, которой окна заклеены на зиму, падает на паркет пожелтевшая вата. Ольга толкает ладонью вторые створки окна.

 В комнату врывается свежий воздух и шумы города.

 Порыв ветра словно разжигает огонь в камине и заставляет качалку с невесомым телом Юдифь Вольфсон вздрогнуть.

 Кресло медленно раскачивается справа - налево, слева – направо, слева - направо….Пичугин протягивает руку, будто хочет остановить его, но рука застывает в воздухе.

 Ольга стоит у распахнутого окна. И, против своей воли, она улыбается всему тому, что видит за окном, на улице города, разбуженного весной.

@ А.Красильщиков