На химию в Мядель нашу партию условно–осужденных привезли в конце ноября. За год пребывания в тюрьме, в душном закрытом помещении я стал чувствителен к холоду, теплую куртку у меня украли в этапке, я сильно замёрз на холодном ветру во дворе спецкомендатуры.
— Волоха–фельдмаршал!
Ко мне, раскрыв обьятия, бежал мой приятель Игорь Листопад. Мы обнялись.
— Я знал, что мы еще встретимся! Чего ты здесь стоишь? Есть хочешь, выпить хочешь?!
— Да, вот начальства жду.
— Начальство само тебя найдет. Химия – это свобода. Химия, химия – вся залупа синяя, – пропел Листопад и я заметил, что он прилично выпил. — Пойдем, я тебя с нашими познакомлю.
— Это Рабинович – ахуительный пацан, — рекомендовал он меня компании людей довольно мрачного вида.
— Пусть выпьет с нами, — сказал кто–то.
— Потом, — сказал Листопад, ему сейчас к майору на регистрацию.
Мне дали кусок колбасы с батоном и довольно приличную еще телогрейку, налили чая. Я надел на себя телогрейку, которая оказалась немного велика и, с куском колбасы в одной руке и батоном в другой, выглядел комично. Кто–то дружески похлопал меня по спине и спросил:
— Ну, что Рабинович, когда ты в последний раз ел свиную колбасу?
— Год тому назад, — сказал я.
Все засмеялись.
На оформление ушел день. В общежитии спецкомендатуры мне выделили койку, с провисающей до пола панцирной сеткой, выдали спецодежду и уже на другой день я ехал в специальном автобусе со всей зековской братией из Мяделя на Нарочь на строительство Турбазы.
После тюрьмы я еще чувствовал себя неважно и поэтому не принимал участия в сражении за сидячие места. Я стоял, держась за поручни, счастливо смотрел на необыкновенной красоты нарочанскую природу за окном и думал о том, что самое страшное — год тюрьмы, уже позади, мне доступно сколько угодно свежего чистого воздуха, на обед в столовой я возьму себе котлеты и пюре с подливой, а до конца срока осталось не так уж и много – всего два года.
— Что ты умеешь, — спросил у меня молодой парень прораб?
— Ничего, – сказал я.
— Какое у тебя образование?
— Восемь классов.
— За что сидишь?
— Мешок картошки украл.
— Пойдешь на лопату, — сказал прораб с обидой.
Он не знал, что это как раз такой труд, который я больше всего люблю. Тупой монотонный физический труд: 'Все возьмите, только голову отдайте!'
В первый день меня приставили к большому чану со смолой. В мои обязанности входило держать огонь под чаном, топить смолу, которой заливали полы в ванных комнатах гостиницы Нарочь.
Я сложил под чаном конструкцию из дров посуше, подложил снизу тряпку с соляркой, поджeг и работа пошла. Огонь разгорелся, я подкладывал и подкладывал. Смола расплавилась, закипела, стала стрелять красивыми черными, блестящими пузырями.
Работа мне понравилась. Восьмой круг ада, где мучаются души стукачей, наседок, надзирателей, оперативников, прокуроров, следователей, судей, ментов. Демоны хлещут их кнутами и опускают в кипящую смолу....
Неожиданно раздался хлопок, над чаном поднялся атомный гриб оранжевого пламени и клубы адского черного дыма понеслись на бытовку, где сидело строительное начальство. Через минуту из бытовки выскочил разгневанный прораб и закричал:
— Рабинович, за эту диверсию я тебя в зону отправлю!
— Как это погасить? — спросил я.
— Теперь никак, — сказал прораб, — нужно ждать пока все выгорит.
Рабочий день закончился рабочие сели в автобус и уехали.
— Я не могу уехать, — сказал прораб, — по технике пожарной безопасности. А ты останешься со мной, потому что поджог.
— Долго еще будет гореть? — спросил я.
Прораб попрыгал, чтобы посмотреть за край чана:
— Часа еще два. Иди сходи за бутылкой в Урлики, — сказал он. — Денег дать?
— Да ладно, — сказал я, понимая свою вину.
В Урликах был только дорогой портвейн за рубль пятьдесят две. Еще на пятьдесят копеек я купил ливерной колбасы и хлеба.
Мы распили бутылку из горла по глотку по–братски.
— Как тебя зовут, а то все Рабинович, Рабинович? — спросил он.
— Вова, – сказал я.
— А меня Стась, — сказал он, — Лещук моя фамилия.
— Очень приятно, — сказал я.
— И мне тоже, — сказал Стась и протянул руку.
Смола в котле догорала, я бросил несколько лопат снега и огонь окончательно погас. Стемнело. На небе появились первые звезды.
— Как мне теперь в комендатуру попасть. В девять часов проверка? – спросил я.
— Теперь никак, — сказал он. — До твоей комендатуры сейчас дальше чем до луны.
— Триста восемьдесят четыре тысячи километров, — сказал я.
— Да, — подтвердил он печально.
— А где мы заночуем, — спросил я?
— Пошли в Купы, у меня там одна разведенка, поваром в санатории работает. Положит где–нибудь.
— Может и покормит?
— Может и покормит.
— Слушай, — сказал он, — когда мы выбрались из снега на утоптанную дорогу, — а чего ты все время дураком прикидываешься?
— Я не прикидываюсь.
— Ты думаешь я про тебя ничего не знаю. Я статью в газете читал.
— Извини, сказал я, не хотел обидеть.
— Здорово вы с музыкой закрутили.
— Мы закрутили, менты раскрутили. Я не притворяюсь дураком, я и есть — дурак.
— A кто вас сдал? — спросил он.
— Все.
— Да, предательский у нас народ.
На Купе мы попали с корабля на бал. У одной из поварих был день рождения, Именинница и гости уже прилично выпили и когда мы, испачканые сажей, появились на кухне, все восторженно завизжали, закричали и захлопали. Нам поднесли по сто граммов водки и по котлете, мы выпили за здоровье именинницы.
— Ой, закричала вдруг именинница – довольно приличных размеров молодуха, — я так люблю молодых негров, обхватила меня за шею и поцеловала в губы взасос.
— Стоп, стоп, стоп! Закричала дама в костюме, которая по, всей видимости, была в должности конферансье, — это потом, а сейчас пусть каждый из присутствующих мужчин расскажет нашей новорожденной какое–нибудь стихотворение. Давай ты, Лумумба – ткнула она в меня пальцем.
'Мой дядя самых честных правил...' — начал я и закончил на... — 'Но вреден север для меня'.
Меня терпеливо выслушали и вежливо похлопали.
— Ну, Стась, теперь ты — потребовала одна из поварих. Видимо моего друга здесь хорошо знали. И Стась в жанре, который в будущем будет называться рэп, прочитал:
— Девки в кучу, я вам чучу захуючу в потолок. Я гармоник приволок!
Поварская ответила хохотом и бурными аплодисментами.
— Еще по сто грамм! – закричал кто–то. И нам опять налили.
— Слушайте, мальчики, — запела ласково массовик–затейник, — может кто из вас в магнитофонах разбирается. У нас там банкет сегодня, а магнитофон сломался. Не знаем что делать. С меня бутылка.
— Идем, — сказал Стас, — только посмотришь.
Мне уже было все равно. Черный от смоляного дыма, в сапогах и телогрейке, я пошел за женщиной–массовиком, а следом за нами, слегка пошатываясь, последовал мой новый друг — Стась Лещук.
— Что за банкет, — спросил я?
— А, — сказала затейник, — прокурорские гуляют. Тут все и менты и судья и прокурор и их шестерки.
Мы вышли на сцену в банкетный зал, мне показали магнитофон. Это был старый добрый ламповый Тембр. Вся лентопротяжка была залита сладким вином.
— Водки, вату, спички – сказал я, как хирург на операции.
Мне принесли все, что я требовал, я прочистил головку, валик, направляющие ролики, протер панель и сказал:
— Давайте ленту.
— Вот, только из Mинска привезли, — гордо заявила массовик и передала мне довольно потрепанную коробку с кассетой. Я посмотрел и вздрогнул: На коробке моей рукой было написано: Cerrone ‘Love in C Minor’.
Я заправил кассету и пустил ленту. Когда, подхваченые мощным диско, совершенно пьяные, мы со Стасем стали танцевать на сцене по–негритянски, я прокричал ему в ухо: Бля, Стась. Это же мои записи! Он остановился, подошел к магнитофону, нажал кнопку 'стоп', взял в руки микрофон и в полной тишине, при абсолютном внимании зала сказал:
— Раз, два, три, раз, два три, четыре, пять... Вот, — произнес он, обращаясь к прокурорским, — это Вова Рабинович. Он починил вам магнитофон, он записал всю эту музыку, а вы его, блядь, посадили!
— Волоха–фельдмаршал!
Ко мне, раскрыв обьятия, бежал мой приятель Игорь Листопад. Мы обнялись.
— Я знал, что мы еще встретимся! Чего ты здесь стоишь? Есть хочешь, выпить хочешь?!
— Да, вот начальства жду.
— Начальство само тебя найдет. Химия – это свобода. Химия, химия – вся залупа синяя, – пропел Листопад и я заметил, что он прилично выпил. — Пойдем, я тебя с нашими познакомлю.
— Это Рабинович – ахуительный пацан, — рекомендовал он меня компании людей довольно мрачного вида.
— Пусть выпьет с нами, — сказал кто–то.
— Потом, — сказал Листопад, ему сейчас к майору на регистрацию.
Мне дали кусок колбасы с батоном и довольно приличную еще телогрейку, налили чая. Я надел на себя телогрейку, которая оказалась немного велика и, с куском колбасы в одной руке и батоном в другой, выглядел комично. Кто–то дружески похлопал меня по спине и спросил:
— Ну, что Рабинович, когда ты в последний раз ел свиную колбасу?
— Год тому назад, — сказал я.
Все засмеялись.
На оформление ушел день. В общежитии спецкомендатуры мне выделили койку, с провисающей до пола панцирной сеткой, выдали спецодежду и уже на другой день я ехал в специальном автобусе со всей зековской братией из Мяделя на Нарочь на строительство Турбазы.
После тюрьмы я еще чувствовал себя неважно и поэтому не принимал участия в сражении за сидячие места. Я стоял, держась за поручни, счастливо смотрел на необыкновенной красоты нарочанскую природу за окном и думал о том, что самое страшное — год тюрьмы, уже позади, мне доступно сколько угодно свежего чистого воздуха, на обед в столовой я возьму себе котлеты и пюре с подливой, а до конца срока осталось не так уж и много – всего два года.
— Что ты умеешь, — спросил у меня молодой парень прораб?
— Ничего, – сказал я.
— Какое у тебя образование?
— Восемь классов.
— За что сидишь?
— Мешок картошки украл.
— Пойдешь на лопату, — сказал прораб с обидой.
Он не знал, что это как раз такой труд, который я больше всего люблю. Тупой монотонный физический труд: 'Все возьмите, только голову отдайте!'
В первый день меня приставили к большому чану со смолой. В мои обязанности входило держать огонь под чаном, топить смолу, которой заливали полы в ванных комнатах гостиницы Нарочь.
Я сложил под чаном конструкцию из дров посуше, подложил снизу тряпку с соляркой, поджeг и работа пошла. Огонь разгорелся, я подкладывал и подкладывал. Смола расплавилась, закипела, стала стрелять красивыми черными, блестящими пузырями.
Работа мне понравилась. Восьмой круг ада, где мучаются души стукачей, наседок, надзирателей, оперативников, прокуроров, следователей, судей, ментов. Демоны хлещут их кнутами и опускают в кипящую смолу....
Неожиданно раздался хлопок, над чаном поднялся атомный гриб оранжевого пламени и клубы адского черного дыма понеслись на бытовку, где сидело строительное начальство. Через минуту из бытовки выскочил разгневанный прораб и закричал:
— Рабинович, за эту диверсию я тебя в зону отправлю!
— Как это погасить? — спросил я.
— Теперь никак, — сказал прораб, — нужно ждать пока все выгорит.
Рабочий день закончился рабочие сели в автобус и уехали.
— Я не могу уехать, — сказал прораб, — по технике пожарной безопасности. А ты останешься со мной, потому что поджог.
— Долго еще будет гореть? — спросил я.
Прораб попрыгал, чтобы посмотреть за край чана:
— Часа еще два. Иди сходи за бутылкой в Урлики, — сказал он. — Денег дать?
— Да ладно, — сказал я, понимая свою вину.
В Урликах был только дорогой портвейн за рубль пятьдесят две. Еще на пятьдесят копеек я купил ливерной колбасы и хлеба.
Мы распили бутылку из горла по глотку по–братски.
— Как тебя зовут, а то все Рабинович, Рабинович? — спросил он.
— Вова, – сказал я.
— А меня Стась, — сказал он, — Лещук моя фамилия.
— Очень приятно, — сказал я.
— И мне тоже, — сказал Стась и протянул руку.
Смола в котле догорала, я бросил несколько лопат снега и огонь окончательно погас. Стемнело. На небе появились первые звезды.
— Как мне теперь в комендатуру попасть. В девять часов проверка? – спросил я.
— Теперь никак, — сказал он. — До твоей комендатуры сейчас дальше чем до луны.
— Триста восемьдесят четыре тысячи километров, — сказал я.
— Да, — подтвердил он печально.
— А где мы заночуем, — спросил я?
— Пошли в Купы, у меня там одна разведенка, поваром в санатории работает. Положит где–нибудь.
— Может и покормит?
— Может и покормит.
— Слушай, — сказал он, — когда мы выбрались из снега на утоптанную дорогу, — а чего ты все время дураком прикидываешься?
— Я не прикидываюсь.
— Ты думаешь я про тебя ничего не знаю. Я статью в газете читал.
— Извини, сказал я, не хотел обидеть.
— Здорово вы с музыкой закрутили.
— Мы закрутили, менты раскрутили. Я не притворяюсь дураком, я и есть — дурак.
— A кто вас сдал? — спросил он.
— Все.
— Да, предательский у нас народ.
На Купе мы попали с корабля на бал. У одной из поварих был день рождения, Именинница и гости уже прилично выпили и когда мы, испачканые сажей, появились на кухне, все восторженно завизжали, закричали и захлопали. Нам поднесли по сто граммов водки и по котлете, мы выпили за здоровье именинницы.
— Ой, закричала вдруг именинница – довольно приличных размеров молодуха, — я так люблю молодых негров, обхватила меня за шею и поцеловала в губы взасос.
— Стоп, стоп, стоп! Закричала дама в костюме, которая по, всей видимости, была в должности конферансье, — это потом, а сейчас пусть каждый из присутствующих мужчин расскажет нашей новорожденной какое–нибудь стихотворение. Давай ты, Лумумба – ткнула она в меня пальцем.
'Мой дядя самых честных правил...' — начал я и закончил на... — 'Но вреден север для меня'.
Меня терпеливо выслушали и вежливо похлопали.
— Ну, Стась, теперь ты — потребовала одна из поварих. Видимо моего друга здесь хорошо знали. И Стась в жанре, который в будущем будет называться рэп, прочитал:
— Девки в кучу, я вам чучу захуючу в потолок. Я гармоник приволок!
Поварская ответила хохотом и бурными аплодисментами.
— Еще по сто грамм! – закричал кто–то. И нам опять налили.
— Слушайте, мальчики, — запела ласково массовик–затейник, — может кто из вас в магнитофонах разбирается. У нас там банкет сегодня, а магнитофон сломался. Не знаем что делать. С меня бутылка.
— Идем, — сказал Стас, — только посмотришь.
Мне уже было все равно. Черный от смоляного дыма, в сапогах и телогрейке, я пошел за женщиной–массовиком, а следом за нами, слегка пошатываясь, последовал мой новый друг — Стась Лещук.
— Что за банкет, — спросил я?
— А, — сказала затейник, — прокурорские гуляют. Тут все и менты и судья и прокурор и их шестерки.
Мы вышли на сцену в банкетный зал, мне показали магнитофон. Это был старый добрый ламповый Тембр. Вся лентопротяжка была залита сладким вином.
— Водки, вату, спички – сказал я, как хирург на операции.
Мне принесли все, что я требовал, я прочистил головку, валик, направляющие ролики, протер панель и сказал:
— Давайте ленту.
— Вот, только из Mинска привезли, — гордо заявила массовик и передала мне довольно потрепанную коробку с кассетой. Я посмотрел и вздрогнул: На коробке моей рукой было написано: Cerrone ‘Love in C Minor’.
Я заправил кассету и пустил ленту. Когда, подхваченые мощным диско, совершенно пьяные, мы со Стасем стали танцевать на сцене по–негритянски, я прокричал ему в ухо: Бля, Стась. Это же мои записи! Он остановился, подошел к магнитофону, нажал кнопку 'стоп', взял в руки микрофон и в полной тишине, при абсолютном внимании зала сказал:
— Раз, два, три, раз, два три, четыре, пять... Вот, — произнес он, обращаясь к прокурорским, — это Вова Рабинович. Он починил вам магнитофон, он записал всю эту музыку, а вы его, блядь, посадили!
Комментариев нет:
Отправить комментарий