БУНТ БРЮК

Бунт брюк, или дело в шляпе.                  

Борис Гулько

Советская власть с самого своего начала боролась с одеждой. Куда-то она у них исчезала, или не рождалась. В книжке Ильфа и Петрова, увидев в захудалом Лучанске на магазине объявление: «ШТАНОВ НЕТ – Фу, как грубо, – сказал Остап…, – сразу видно, что провинция. Написали бы, как пишут в Москве: «Брюк нет», прилично и благородно. Граждане довольные расходятся по домам».

Первая функция одежды – согреть. Но ещё хочется и выглядеть в ней хорошо. Герой рассказа Зощенко, заметив с огорчением, что на него женщины не смотрят, вгляделся в зеркало и заключил: «Одет я неважно. Я прямо скажу – худо и даже безобразно одет». Герой принял меры: «Я шью по последней моде новый пиджак из лиловой портьеры. И покупаю себе брюки «Оксфорд», сшитые из двух галифе…Я покупаю себе пальто на рынке с широкими пле­чами». И некая интересная гражданка на героя внимание обратила. Она опознала: «Вот именно такое пальто украли у моего мужа».

Наша семья вернулась в СССР из Германии в 1948-м году. Папа попал туда вместе с армией, мама и сестра после войны приехали к нему. А я в Германию не попадал; я в ней родился.

С детской одеждой в рабочем посёлке под Москвой, в котором мы поселились по возвращении, было не густо. Я донашивал трофейный капор сестры, зимнее пальто на ватине сшили мне из папиной гимнастёрки. А чтобы в зимнюю стужу я не мёрз, мне по случаю купили голубые женские рейтузы, в которых и выпускали гулять. Возвращаясь, я жаловался, что мальчишки дразнят меня из-за этих рейтуз. «Все мальчики носят такие. Девочкам одевают розовые», – успокаивали меня.

И вот против одёжной нищеты и однообразия в середине 50-х годов часть молодёжи подняла бунт. Приглядевшись из сегодняшнего дня можно заметить, что пройдя через несколько стадий, этот «бунт брюк», первое массовое протестное движение в СССР, трансформируясь постепенно, зловещую советскую империю и развалил. Страна не была рассчитана на разнообразие в одежде.

Восставшая молодёжь называлась «стилягами». Стиляги носили стильную одежду: башмакам отрывали подмётки, и вместо них наваривали толстенный слой белого каучука. Такая новая подошва называлась «манная каша». Брюки были столь тесны, что порой одеть их можно было только лёжа. Наряд дополнялся ярким пиджаком и галстуком. Ещё парни сооружали у себя надо лбом затейливый кок. Друг друга стиляги называли «чувак» и «чувиха», боготворили джаз и танцевали буги-вуги и рок’н ролл. Музыку они переписывали на рентгеновские снимки. Это звалось «буги на костях». И такие вольности смогли подорвать политический и общественный строй СССР? Да, смогли!

Советский идеологический аппарат отнесся к «бунту брюк» со своей обычной серьёзностью. Стиляг выгоняли из институтов, на них рисовали карикатуры, обличали со сцены. Памятником эпохе остался действительно яркий стишок: «Сегодня ты играешь джаз, а завтра Родину продашь!». «Провинциальный стиляжка», как назвал себя великий выразитель поколения стиляг Василий Аксёнов, сохранил такую направленную на него эпиграмму из стенгазеты казанского мединститута: «Этот клетчатый пиджак\ был хорош бы для стиляг.\ Ну а вас, сокурсник Вася,\ он совсем, совсем не красит». 

Исследованию явления стиляг посвящены пьеса Виктора Славкина «Дочь стиляги», ставшая в 1979 году на сцене московского Театра Станиславского в постановке Анатолия Васильева событием сезона, и мюзикл «Стиляги», снятый в 2008 году Валерием Тодоровским. В пьесе, написанной в глухие годы застоя, герою, надломленному системой, джаз представлялся последним убежищем в гнусном советском мире: «Вот так вот примоститься где-нибудь между двух нот, ну, например, в композиции Дюка Эллингтона «Настроение индиго». Пристроиться так, пригреться — и ничего не надо. До конца жизни — ничего не надо». В мюзикле, напротив, превращение в стилягу освобождает человека. Там герой проходит сквозь аудиторию МГУ, наполненную одетыми в серое прорабатывающими его студентами, распевающими: «Мы – звенья одной цепи», и бестрепетно кладёт на кафедру свой комсомольский билет. Взгляд изнутри, как у Славкина, и снаружи, как у Тодоровского, показывают разницу в мировосприятии двух поколений. Дети стиляг выросли в свободных людей!

Борьбой за свою индивидуальность, за нежелание быть «звеньями цепи», серой массой, отличалось это немного нелепое набриолиниными коками и «манной кашей» движение стиляг. Путеводной звездой им светила своим джазом, своей свободой Америка. Недаром герой мюзикла, забирая из роддома возлюбленную – а она предупреждала, что ребёнок будет не от него, обнаруживает, что малютка чёрный. «Это был человек из иного мира, из иного измерения» – рассказывает герою об отце дитяти возлюбленная. Ведь кумирами для стиляг являлись чернокожие Луи Армстронг и Дюк Эллингтон.

В пьесе звучит разочарованием для постаревших стиляг рассказ их успешного сокурсника, посетившего США, что «Чаттануга Чу-чу» из композиции оркестра Глена Миллера  оказалась всего лишь захудалой станцией плюс имитацией паровозного гудка. Когда я проехался со своими внучками по детской железной дороге, на занятно звучавший гудок машиниста детвора отзывалась дружным: «Чу-чу!» А с какой ностальгией Аксёнов записал в своей изящной стилизации под «Шинель» Гоголя – рассказе о страданиях молодого стиляги по пальто: «Стиляжные пятидесятые, тайные экскурсии в Чаттанугу!» В мюзикле Тодоровского герой порывает отношения с другом, сыном дипломата, сообщившим, что в Америке стиляг нет. У российских стиляг была своя Америка, и они её ни за что не соглашались уступить.

В 1958-м году в Москве на Триумфальной площади установили памятник Маяковскому. «Маяк» стал местом, у которого собиралась свободная молодёжь –  повзрослевшие стиляги – читать и слушать стихи. Это был следующий шаг к свободе – от одежды к слову.

Этих ребят уже не просто выгоняли из институтов. Их арестовывали. Одному из организаторов чтений  у «Маяка» – поэту Илье Бокштейну, получившему в 1961 году за эти чтения 5 лет лагерей, Булат Окуджава посвятил печальную песню о бумажном солдате – отважном, но бумажном. Другой организатор – поэт Юрий Галансков – его посадили в 1967 году – умер в лагере. Галансков пострадал за участие в работе над книгой о процессе Даниэля и Синявского. Это был ещё один шаг к духовной свободе – с протестов против преследования Даниэля и Синявского начиналось, по существу, диссидентское движение.

Моего троюродного брата Алика за походы к «Маяку» выгнали из Инженерно-физического института. Ему пришлось косить от армии по психиатрической части. Позже он окончил Энергетический институт, а в тюрьму сел уже в 80-ые. Когда в Москве появились видео, он дал знакомому посмотреть  какой-то не такой фильм.

Возвращаясь назад, самовыражение и самоутверждение стиляг в начале 60-х перетекали от узких брюк в литературу и поэзию. В 1961 году журнал Юность напечатал «Звёздный билет» Василия Аксёнова. Стиляги со своим стиляжьим жаргоном стали литературными героями. От книги Аксёнова веяло свежестью, столь отличной от тяжёлого духа «правильной» советской литературы. Валентина Катаева за публикацию этой повести изгнали из главных редакторов Юности, а Аксёнов сумел опубликовать свои главные книги, писанные после «билета», только эмигрировав в Америку.

Хотя Хрущёв и ругал поэтов и писателей поколения стиляг на идеологическом собрании в Кремле «пидарасами», антисоветизм не был маркой их поколения. Расставание с идеологическими грёзами для поэтических лидеров движения стиляг было долгим. Андрей Вознесенский проникновенно написал: «Уберите Ленина с денег. Он – для сердца и для знамён». Булат Окуджава в 1957-м году представлял себе: «Я все равно паду на той, на той единственной гражданской,/ И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной». Я трактовал эти строчки так, будто комиссары склоняются над белогвардейским поручиком Окуджавой – он любил представлять себя поручиком – чтобы опознать свою жертву.

Евгений Евтушенко, выступая у нас в Фаэр Лоне года три назад, выглядел в своём зелёном пиджаке с птицами, как осуществивший мечту юности постаревший стиляга. В творчестве он успешнее других чтил традицию Маяковского, слывшего, возможно, из-за своей жёлтой блузы, одним из символов движения стиляг. В том числе это значило и – ладил как-то с властью. В его поэме «Братская ГЭС» рифмуется красиво:

Гремит 

Авроры эхо, 

пророчествуя нациям. 

Учительница Элькина 

на фронте 

в девятнадцатом. 

Ах, ей бы Блока, 

Брюсова, 

а у нее винтовка. 

Ах, ей бы косы русые, 

да целиться неловко.

Эти строки несли немалое вольнодумство: Элькина – очевидно еврейская фамилия. Такое в ту пору было вызовом. О евреях ни позитивно, ни негативно писать было не положено.

Но вызывали строки и сожаление: когда в 1937-м году эту Элькину, уже немолодую коммунистическую стерву, поволокут в подвал Лубянки расстреливать, не пожалеет ли она, что ради удобства убийств срезала в молодости косу русую?

В ранних воспоминаниях Евтушенко описал вечеринку 1955-го года: «И вдруг одна восемнадцатилетняя студентка мрачным голосом чревовещательницы сказала: «Революция умерла». И тогда поднялась другая восемнадцатилетняя студентка с круглым детским лицом, толстой рыжей косой и, сверкая раскосыми татарскими глазами, крикнула: «Как тебе не стыдно? Революция не умерла. Революция больна. Революции надо помочь». Много позже поэт разъяснит, что реальные слова первой студентки – поэтессы Юнна Мориц – были: «Революция сдохла, а труп ее смердит». Но Евтушенко влюбился во вторую – в Беллу Ахмадулину.

Конечно, слова Ахмадулиной больше соответствовали духу того времени. До рождения диссидентского движения, похоронившего розовые иллюзии «пятидесятников», оставалось ещё лет 12. Но сердце поэта дрогнуло, думаю, по другой причине. Я не знаком с Юнной Мориц, но Ахмадулину знал. Она была удивительно хороша! К тому же, дочь замминистра и полуитальянки, наверняка хорошо одевалась. А ведь движение стиляг было в большой степени сосредоточено на одежде.

Меня давно интересовало, какова роль нарядов светской дамы в том, что Онегин в конце романа влюбился в Татьяну? Что случилось бы, если бы эротичный малиновый берет, упомянутый Пушкиным в сцене петербургского бала, украшал ту сельскую Татьяну, которая «моложе, и лучше, кажется, была»? В какую сторону двинулась бы в этом случае великая русская литература?

А также – побежал ли бы волк подстерегать Красную шапочку в кровати её бабушки, если бы девочка была простоволоса?

Но, может быть, не нужно так уж переоценивать одежду? Анна Ахматова, я читал где-то, заметила, что женщины с по-настоящему хорошей фигурой в одежде выглядят несколько неуклюже. А у Башевиса Зингера есть грустный рассказ про девушку, вся энергия и силы которой уходили на выбор одежды. Она из-за этого не вышла замуж, и превратилась с годами в очень хорошо одетую старушку.

И всё же борьба за достойную одежду стоит того. Моя жена Аня призналась, что на неё когда-то произвела впечатление серая вельветовая шляпа, которую я носил. Эту шляпу я вывез с турнира в Польше. А позже, уезжая с другого турнира, забыл в гостиничном номере.