КРОВЬ БОРИСА ПАСТЕРНАКА

«Борис  Пастернак – мгновенное ощущение  счастья и боли, - пишет Иосиф  Рабкин, - Боли – потому, что свою  причастность к еврейству он  расценивал как биологическую  случайность, осложнившую его нравственные позиции и творческую судьбу». О том же читаю у Вильяма Баткина: «Решительно прекращаю цитаты, ибо боль выворачивает душу... Нет, еще одно место: "В среде евреев не живет красота, тогда как христианство пронизано эстетическим началом...". Отказываюсь комментировать каждый абзац, о последнем скажу... Какая слепота! Неужто ненависть к своему народу водила рукой великого поэта - не в кровавых ли крестовых походах, не в Хмельницких ли погромах, не в Катастрофе ли европейского еврейства разглядел он "эстетическое" начало своих возлюбленных христиан?»

Боюсь,  что ради указанной «душевной  боли», «разоблачений» христианства и невольных проблем замечательного поэта, не стоит останавливаться на «еврейском вопросе» в  жизни поэта. Здесь дело совсем в другом. Известно, что свидетельство еврея – апостола Матфея – привело к «кровавому навету» - чудовищному обвинению, в результате которого было убито сотни тысяч потомков Иакова. С тех пор еврейские свидетельства о природной порочности народа Книги особенно в цене. Еврей Борис Пастернак в годы, когда мир был заражен коричневой чумой, свидетельствовал против своего народа. Его последователи и сегодня заняты этим черным делом, а потому мои заметки о Пастернаке никак не разборки с усопшим, великим поэтом, а попытка в очередной раз разобраться с истоками и сущностью еврейского предательства, как доноса на свой народ его палачам и хулителям. Цитаты из «доносов» Бориса Леонидовича приводить не буду. Они и так общеизвестны. Остановлюсь, как правило, на «уликах косвенных». Они, подчас, не менее показательны, чем прямые доказательства вины.

Теперь  о «счастье» при знакомстве  с творчеством поэта. И здесь  все верно. Сам затверживал  наизусть стихи Пастернака, но  чем выше талант ненавистников  потомков Иакова, тем они опасней.  Скольких убийц в их кровавом деле поддержали такие теоретики юдофобии, как Федор Достоевский или Рихард Вагнер. Автор «Доктора Живаго» специального исследования по «еврейскому вопросу» не писал, но и его откровенная враждебность к народу Торы стала бесспорной поддержкой целой плеяды нынешних антисемитов-евреев в России. Одного примера Дмитрия Быкова достаточно.

Нужно было миновать ХХ веку со всеми его зверствами, чтобы, хоть в какой-то степени стала понятна причина бедствий людских. Равенство не способно уничтожить зависть, а вместе с ней и ненависть. Лев Толстой мог сколько угодно земельку пахать и ездить в третьем классе, но ни разу он не подумал, что в любом состоянии остается аристократом и гением, что подлинная причина неравенства в способностях человека, в его личных качествах. И здесь никакими революциями, проповедями или реформами дело не исправишь. Лев Николаевич был в силах отказаться от мяса, бежать под покровом ночи из Ясной Поляны, но от самого себя он уйти не мог. Как пишет Павел Басинский в новейшем исследовании о классике: «Творец, философ, «матерый человечище», Толстой по природе своей оставался старинным русским барином, в самом прекрасном смысле слова». В чем же трагедия Льва Толстого? Убежден, если бы его гений смог найти спасение в Боге, он бы не стремился опроститься, слиться с народом, не стал бы пахать земельку, примерившись с тем, что трудиться «в поте лица своего» для души человеческой не менее почетно, чем пахать для тела. И обрел бы покой перед смертью Лев Николаевич. Вопрос, правда, в том: нужен ли был ему, творцу, покой этот?

Подобную  трагедию пережил духовный сын великого старца – Борис Леонидович Пастернак. И здесь, уверен, подлинная искренняя вера спасли бы поэта от ненависти к своему народу и не отвратила от народа чужого. Лев Толстой упрямо «опрощался» до крестьян – земледельцев. Еврей - Пастернак мечтал слиться с народом общим с ним по месту рождения и языку. Народом то ли советским, то ли православным. Слиться надеялся, опроститься, примкнуть к большинству. Народ же Торы он умолял не высовываться, утихнуть, а лучше всего раствориться, «распуститься» среди иных племен, исчезнуть. И это понятно: нет потомков Иакова – нет и личной, неразрешимой проблемы классика русской поэзии. Но Пастернак родился волшебной заморской птицей, волей судьбы залетевшей в чужие края и превосходно поющей на языке настоящей поэзии. Родился изгоем и умер затравленным изгоем, как бы он не старался оспорить этот «медицинский» факт. Медицинский – мог бы написать без кавычек, так как младенец Пастернак был обрезан в Московской синагоге. Представляю, как мучился поэт, по нескольку раз день, убеждаясь в этом «несчастье».

Лев Толстой не раз декларировал свою неприязнь к ученым людям, к людям искусства, но не унизился до ненависти к своему классу, к своему племени. Борис Пастернак ненавидел факт своего «неправильного» рождения и, человек мужественный, панически боялся своего еврейства. Еврей, вопреки всему остающийся евреем в юдофобской среде, одним этим сопротивляется злу шовинизма. Еврей, маниакально и осознанно жаждущий ассимиляции, этому злу потворствует. Как же все сложно в этом мире! Один Борис Пастернак – поэт и потомок мудреца, толкователя Танаха Ицхака Абарбанеля – слышал Бога. Другой Борис Пастернак не мог уйти от нашептывания Сатаны.

Сын Бориса Леонидовича – Евгений – считался человеком обыкновенным, никакими особыми способностями отмечен не был, и понятно, что гордился сын отцом в высшей степени, когда писал Пастернаку, что он с ним "одной крови". Уверен, что напоминал Евгений не о еврействе общем, а о своих прямых, родственных связях с классиком. Однако, отец очень даже гневно, обиделся на сына: "Ты пишешь: "Мы с тобой одной крови, папочка". А на черта мне эта кровь, твоя или моя? Мне брюхом, утробой, а не только головой ближе всякой крови "Фауст"». Отчитал сыночка: нечего лезть к гению, гражданину мира, со своим, совсем нежелательным родством. Рожденный фантазией Гете немец-философ, продавший душу дьяволу, ближе Пастернаку, чем сын родной от некогда отставленной жены-еврейки. Гордыня? Куда ж без нее высокому таланту. Но грех бесспорный – и никуда от этого не деться.

Чистое золото – мудрые и  талантливые книги. «Впервые в  Библии» Меира Шалева именно  такая книга. Читаю: «Кстати говоря, всем этим трагическим последствиям жертвоприношения Исаака можно найти весьма многочисленные, хотя и не столь драматичные, аналогии, потому что такая история могла случиться и во многих других семьях, похожих на семью Авраама, - в семьях каких-нибудь революционеров, живописцев, исследователей и других выдающихся людей, которые безоглядно служат своей мечте, своей вере, своему идеалу, будь искусство, наука или революция. И в этом смысле жертвоприношение Исаака – не только теологическая притча, но еще и пример того, что может грозить близким таких фанатиков».

«Ребенок выше Бога» - сказано  в Талмуде. В Торе за ним, за Исааком, не просто ребенок, а народ Божий, потому и был остановлен нож, занесенный над жертвой, но и фанатичную веру Авраама отверг, тем самым, Всевышний.

Отказ Пастернака от крови  по родству - своего рода состоявшееся жертвоприношение  фанатика чужой веры и чужого народа.

Марина Цветаева была прозорливей, честней (я бы даже сказал чище) своего корреспондента. 10 июля 1926 г. она писала Пастернаку: «Не смущайся женой и сыном. Даю тебе полное отпущение от всех и вся. Бери, что можешь – пока еще хочется брать! Вспомни о том, что кровь старше нас, особенно у тебя, семита. Не приручай ее. Бери все это с лирической – нет, с эпической высоты!»

«Кровь  старше нас». И выше нас, и  значимей нас. Пастернак не  хотел и не мог примириться  с этим.

Норман  Джерас пишет о Троцком: "Это  сложная и мучительная проблема  поиска равновесия между верностью  еврейству и преданности улучшения  участи человечества".  Понять, чем верность своим предкам  должна мешать "улучшению участи  человечества"  трудно. "Мучительной" становится эта проблема только для еврея-антисемита.

Марина  Цветаева понимала то, что не  мог и не хотел понять еврей, но.... антисемит Пастернак. Нет, конечно же, не был он антисемитом, до подобной грязи не опустился. Вот иудеофобом – был. Но слушаем Цветаееву:

"За  городом! Понимаешь? За!

Вне! Перешел вал!

Жизнь, это место, где жить нельзя:

Ев-рейский квартал".

Пастернак  бежал от "еврейского квартала". Он так хотел жить, жить в  радости, но от призвания своего, от гения как уйти? И это  понимала Марина:

"Так  не достойнее ль во сто крат

Стать вечным жидом?

Ибо для каждого, кто не гад,

Ев-рейский погром".

И от погрома Борис Леонидович пробовал бежать, не понимая, что рано или поздно увидит кровавую ненависть у дверей своего дома.

"Жизнь. Только выкрестами жива!

Иудами вер!

На прокаженные острова!

В ад! – всюду! – но не  в

Жизнь – только выкрестов терпит, лишь

Овец – палачу!

Право – на – жительственный  свой лист

Но – гами топчу".

Пастернак  – "иуда веры" - свой "жительственный лист" получил, но на время. Марина согласилась быть "жидом" в этом "христианнейшем из миров"  и замерла в петле "вала и рва".

Возможно, не одно проклятье поэтического дара заставило Цветаеву считать себя изгоем. Она была женщиной, а женщина и еврей для юдофобов, часто, одно и то же. Вот и Гитлер писал: "Женщина принесла в мир грех, и легкость, с которой она уступает похотливым уловкам недочеловеков, стоящих немного выше животных, - главная причина порчи нордической крови". Марина испортила "нордическую кровь" не только своим гением, но и детьми от Эфрона. У Цветаевой была своя победа над злом нацизма. У Бориса Пастернака ее не было.

«Речь американского философа и германиста, австрийского еврея-эмигранта Джорджа  Стейнера при получении премии Бёрне. Евреи, по его мысли, вечные изгнанники, чужаки, – читаю Марка Харитонова. - Древнегреческое “ксенокс” означает, кстати, и “чужак”, и “гость”. “Еврей, так сказать, по определению — гость на этой земле, гость среди людей. Его предназначение заключается в том, чтобы служить человечеству примером этого состояния”.  (К Мандельштаму это, пожалуй, подходит, он был бездомным не по своему желанию, а вот Пастернаку нужен был дом, письменный стол, чтобы работать (и даже огород у дома. Прим. А.К.). Может быть, поэтому он уходил от еврейства, тяготился навязанной чужеродностью. А я? Я тоже, пожалуй, лучше всего чувствую себя дома, не хотел бы его менять.)»

Как все просто, до наивности: Пастернак  не хотел быть гостем на  земле, хотел быть хозяином, а  Мандельштам был мудр, сознавая, что все мы гости на этой планете. Нет, все не так. Все проще. Один платил за свой дом и дачу в Переделкино, сочиняя поэму о лейтенанте Шмидте, другой не мог заплатить за уют подобную цену.  Только в конце жизни приговоренный  Мандельштам попытался продлить эту жизнь нелепыми стихами о Сталине:

«И я  хочу благодарить холмы,

что эту  кость и эту кисть развили:

он родился  в горах и горечь знал тюрьмы

Хочу  назвать его — не Сталин —  Джугашвили!»

И  здесь Осип Эмильевич промазал. Сам Коба – людоед никогда не хотел быть грузинским вождем русского народа. Он тоже тяготился своим происхождением. Пастернак, восхваляя Сталина, не сделал ни одной ошибки. Борис Хазанов пишет: "Заметьте, что возмездие настигает самых чистых людей. Столетний юбилей Пастернака вызвал множество публикаций, снова вспомнили всю историю с "Доктором Живаго" и пр. Между тем это было возмездием. Возмездием за такие стихи, как "ты рядом даль социализма". Возмездием за исключительные усилия обмануть самого себя, "остаться с народом»». Все верно, только «чистоту» Пастернака Хазанов, да и не только он один, явно преувеличивают. Но будем справедливы - Борис Пастернак служил режиму, но не прислуживал. Пусть он и улыбался большевикам, но никогда не облизывал их кровавые руки, как это делали его коллеги по поэтическому цеху.

Гений  - диктатор подсознания - упрямо толкает человека туда, откуда он бежит в сознании. Понимал ли Борис Леонидович, бегущий от своего еврейства, какие строчки из Рильке он переводит? Приведу стихотворение «Созерцание» почти полностью. Оно того стоит:

«Все, что мы побеждаем, - малость,

Нас унижает  наш успех.

Необычайность, небывалость

завет борцов совсем не тех.

Так ангел  Ветхого Завета

Искал соперника под стать.

Как арфу он сжимал атлета,

которого  любая жила

струною ангелу служила,

чтоб  схваткой гимн на нем сыграть.

Кого  тот ангел победил,

тот правым, не гордясь собою,

выходит из такого боя

в сознанье и расцвете сил.

Не станет он искать побед.

Он ждет, чтоб высшее начало

его все  чаще побеждало,

чтобы расти  ему в ответ.

Прямо гимн народу еврейскому, прародителю  Иакову, ставшему после поединка с  Высшим Началом - Израилем. Понимал ли Пастернак смысл переведенного стихотворения? Не думаю. Скорее всего, он считал, что только поэт способен на поединок с Богом. Никакой национальной составляющей он здесь не видел. И зря. Он невольно, своим переводом, превратил народ, им отвергнутый, в народ – поэтов, пророков и царей.

И как тут не вспомнить перелом бедра у Пастернака, та же травма, что у Иакова после поединка с ангелом. Хромой поэт, хромой народ, терпящий поражения в высоком поединке, «чтобы расти».

Отголосок  Рильке у Пастернака: «И пораженье  от победы ты сам не должен  отличать». Но отличил же, приняв  за победу поражение «Живаго». Слаб человек. Видимо, не с ангелом, а с чертом, сражался классик.  

Верно  о нем у Владимира Набокова: «Я глубоко сочувствую тяжкой  судьбе Пастернака в полицейском  государстве, но ни вульгарный  стиль «Живаго», ни философия,  ищущая пристанище в болезненно слащавом христианстве, не в силах превратить это сочувствие в энтузиазм собрата по ремеслу». Все верно, только вот  «тяжкая судьба» - явное преувеличение.

Упомянутый Дмитрий Быков высоко ставит имя Пастернака, так как у него  «христианская идея воздаяния торжествует… над ветхозаветной иррациональностью, справедливость над силой». Вот у Ахматовой или Бродского с этим осечка произошла: «Напрасно требовать объяснений, - пишет он в книге о Пастернаке, - « и предъявлять моральные претензии: писал же Бродский – достойный ученик Ахматовой, - что предпочитает Ветхий Завет Новому». Получается, светел и чист Борис Леонидович по этой причине, чего не скажешь о подозрительных сторонниках ветхозаветной мудрости. Кстати, и здесь Быков чушь городит. Весь Тонах пропитан идеей воздаяния, достаточно вспомнить Пророков. Христос же повторил то, что задолго до него было известно. И эта злонамеренная формула: «торжества справедливости над силой». За иудаизмом, мол, одна голая сила, за православием – справедливость. Бред! Но на подобном бреде веками держится юдофобия русских интеллектуалов.

Есть еще одна причина «живучести» Пастернака. Он не служил власти, как это делали Фадеев, Михоэлс,  Фефер, Пильняк или Бабель. Он  никогда не стремился к контактам  с ней. На мучительной командировке в Париж и невнятном разговоре с вождем по поводу арестованного Мандельштама все, к счастью, и ограничилось. Сталин же, по точному определению, Бенедикта Сарнова, безжалостно истреблял тех, кто был прежде нужен, но «весь вышел», нужда в человеке отпала, а  близость к секретам власти делала его опасным для маниакально подозрительного вождя. Он не казнил (всего пять лет лагеря) доказанного антисоветчика Мандельштама - своего врага. Та же история с Заболоцким. «Друга» Пильняка или М. Кольцова – всегда готовых услужить – не пощадил. 

 «Я  знаю, почему Иосиф Бродский не  хотел возвращаться в Россию  с его измученным, больным сердцем.  Он боялся услышать из зала  «жидовская морда» и получить  инсульт или инфаркт» Из интервью Михаила Шемякина.

После этого искреннего признания близкого друга поэта и русского человека меркнут рассуждения о каком-то христианстве Нобелевского лауреата, о его бегстве от  рода своего и племени. Впрочем, и зрения поэта было бы достаточно при гипотетическом возвращении в Питер. Помню, что в году девяностом весь дом Мурузи, в котором жил Бродский, был изгажен по фасаду свастиками. К чему это я? Дело не в том, что потомок Иакова Борис Пастернак хотел быть русским поэтом, а в том, хотела ли этого сама Россия?

Пастернак был убежден, что все беды народа Книги происходят от того, что не приняли евреи христианство. Сами, мол, его изобрели, осчастливили род людской, но зачем-то отказались от «патента». Проще говоря, захотели остаться евреями, а не следовать очередной ереси, которой они и считали веру в Христа. Здесь, как мне кажется, наблюдается у Пастернака большевистское пристрастие к интернационалу и отрицание «национального вопроса». Как просто - мир и гармония – все люди на Земле – христиане. Одна вера, один народ, одно прошлое и общее будущее. Чистый коммунизм. А тут эти чертовы евреи в «религиозный коммунизм» идти не хотят, хоть и сами его выдумали, как и коммунизм классовый. Тут Пастернак увлекается, что-то путает, словно не было при нем других мировых религий.

Протоирей Александр Дмитриевич Шмеман: «Умер русский человек, который любил родину беззаветной, но зрячей любовью, и нам помогший по-новому полюбить ее. Россия Пушкина и Толстого, Достоевского и Блока будет отныне и навсегда Россией Пастернака.

Еврей, он принадлежал народу, издревле рождавшему в мир пророков, страдальцев и безумцев, не согласных примириться ни с чем, кроме последней правды, - и он остался верен этой глубочайшей сущности еврейского призвания и всей своей жизнью выполнил его.

Умер христианин, не побоявшийся исповедать имя Христа в дни отступления от Него и сказавший просто и твердо, перед лицом  всего мира, что нужно быть верным Христу….»

Не читал у Пастернака ни слова благодарности за кровь, дарованную ему по рождению. Зато читал о неудобстве евреем быть, о тяжести еврейской ноши, об издевке судьбы, заставившей претендента на трон царя русской поэзии родиться евреем.

Ассимиляция – следствие атеизма, нарушение Союза со Всевышний. Никаким крещением, переходом в ислам или буддизм безверия своего не скроешь. Народ еврейский – создание Божье, «народ избранный», избранный для особой цели. Христианин, убежденный, что «несть эллина, несть иудея», опровергает Божий замысел, спорит с Богом и неизбежно скатывается в атеизм. Есть и будут эллины и иудеи, пока существует на Земле человеческая цивилизация. Нынешние радетели конвергенции, мультикультурности, мирового гражданства, единой Европы – все эти поборники единообразия – вовсе не борцы с шовинизмом и расизмом. Заняты нынешние лево - либералы таким же Богопротивным и смертельно опасным делом, каким были озабочены коммунисты и нацисты. Жизнь во Вселенной держится на феноменальном разнообразии всего сущего. За единообразием – смерть.

Лев Толстой своих детей-мужчин презирал, в грош не ставил. Толстому  единомышленники нужны были, а не обыватели – пошляки, пусть и одной с ним крови. Евгений Пастернак  соглашался стать тенью классика, его летописцем, наследником души поэта, кем и стал с годами, но был поставлен отцом на место. К нации граждан мира он не принадлежал, с Гете ровняться никак не мог. Но и здесь  поэтический гений Пастернака лукавил.

« Я один, все тонет в фарисействе». Увы, и сам Борис Леонидович не был свободен от фарисейства (лицемерия), как он его, фарисейство,  понимал  вслед за христианской ортодоксией. В том же «Докторе Живаго» читаем: «Всякая стадность-прибежище неодаренности». В письме Варламу Шаламову еще хлеще:  «Меня с детства удивляла эта страсть большинства быть в каком-нибудь отношении типическими, обязательно представлять какой-нибудь разряд или категорию, а не быть собою. Откуда это, такое сильное в наше время поклонение типичности? Как не понимают, что типичность это утрата души и лица, гибель судьбы и имени».

Но как же хотелось  самому Пастернаку  в "стадо". Слушаю авторское  чтение стихов, голос самого поэта: « У микрофона русский поэт Борис Пастернак». РУССКИЙ! В еврейском "стаде" автор "Доктора Живаго" быть не хотел. В русском – другое дело.

Мандельштам, Маршак, Слуцкий, Бродский – могли бы так начать чтение своих стихов? Нет, конечно. Да что там, русские люди - Заболоцкий или Твардовский так не говорили. Стыдно было, хранила боязнь утраты «души и лица». Пастернак сказал. И не просто сказал. Это был крик отчаяния, крик недосказанности. Под словом «русский» надо бы подразумевать еще определение «православный». Страсть к полному перерождению? Но, возможно, в этой страсти и кроется причина спасения Бориса Леонидовича от пыточной камеры сталинского террора. Он не смел тогда быть «один». Умер «отец народов» и поэт осмелел настолько, что от слов о своей «русскости и христианстве» перешел к поступкам, опубликовав за кордоном свой манифест возмездия - «Доктор Живаго». Но не смог он уйти от самого себя, как не получилось это у Льва Николаевича. Толстой остался графом, аристократом духа. Борис Леонидович – евреем. Власть была безразлична к его попыткам ассимилироваться в «стаде». Она признавала одну национальность и одну веру: человек советский. Пастернаку  указали, кто он такой есть, загнав поэта в смертную муку рака легких.

Денежная  составляющая имела огромное значение, но почти наверняка  и Нобелевская премия автору "Доктора Живаго" была для поэта знаком признание мирового гражданства. Но мода на роман с годами прошла, а переводная поэзия значит за пределами России крайне мало. Это понимал еще и Пушкин. В осадке остается (хотел того Пастернак или нет) гениальный поэт – еврей по папе и маме, пишущий на русском языке.

Борис  Пастернак – бесспорный жизнелюб хасидского толка (здесь прав А. Эпштейн) хотел вывести себя за рамки, избыточно наполненной страданиями истории евреев. Мало того, мужественный человек, он, под гнетом устойчивой национальной юдофобии, панически боялся обвинений в "двойной лояльности", убежденный, что разрыв понятий "мой народ" и "моя родина" – есть источник тревожной дисгармонии, чреватой трагическим исходом.

«Перестать  быть евреем для того, чтобы  стать французом, немцем или  русским, значил для него променять,  подобно Исаву, первородство на  чечевичную похлебку», - писал Лев  Платонович Карсавин. Ничего не  поделаешь, «похлебка» эта всю жизнь Пастернака казалась ему более желанной, чем первородство.

Отказ  от «родства по крови» - всего  лишь частный случай общего  отказа. Это заметила Анна Ахматова: «Я сейчас поняла в Пастернаке  самое страшное: он никогда ничего  не вспоминает. Во всем цикле «Когда разгуляется», он уже, совсем старый человек, ни разу ничего не вспоминает: ни родных, ни любовь, ни юность…». Здесь, конечно же, не только отказ от еврейских корней. Память неразрывна с печалью об утраченном, а грустить, печалиться Пастернак не хотел категорически. Здесь он далек от русской, культурной традиции, настоянной на слезе и муке. Он – еврей настоящий. Был им при жизни и остался после смерти, как пишет об этом Римма Казакова:

«Уезжают  русские евреи,

покидают  отчий небосвод,

потому-то душу, видно, греет

апокалиптический  исход.

Уезжают, расстаются с нами,

с той  землей, где их любовь и пот.

Были  узы, а теперь узлами,

словно  склад, забит аэропорт.

Уезжают…  Не пустить могли ли?

Дождь над Переделкиным дрожит.

А на указателе "К могиле

Пастернака" выведено: "Жид".

Читать