НЮМА УМЕР рассказ

Мы тогда гуляли по деревянной набережной в Северном Тель-Авиве, а Нюма стоял на мосту через Яркон и курил. Мы не виделись пятьдесят лет, но я его все равно узнал. Я бы узнал Нюму и через тысячу лет – таким было его лицо, какое-то вогнутое. У всех людей лицо выгнутое, а у Нюмы оно всегда было вогнутым.

– ‎Здравствуй, Нюма, – ‎сказал я.

Он посмотрел на меня, но ничего не ответил и бросил окурок в Яркон.

– ‎Ты давно в Израиле? – спросил я.

– ‎Тридцать лет в этой проклятой стране. Через месяц будет тридцать один, – ‎проскрипел он, на меня не глядя, а провожая взглядом брошенный окурок.

– ‎Почему проклятой? – спросил я.

– ‎Ты глянь, – ‎он ткнул пальцем в пенное течение реки. – Положено как? Волга впадает в Каспийское море. Все реки впадают в море, а в этой проклятой стране море впадает в реку.

– ‎Ерунда, – ‎сказал я. – Просто сейчас прилив и море бурное – вот и все.

– ‎Ну ты и сволочь! – Нюма закурил новую сигарету. – Иди куда шел. Чего уставился?... – ‎он еще добавил разные непечатные слова.

Мне никуда уходить не хотелось. Я должен был выяснить одну странную вещь, связанную с этим случайно встреченным человеком.

– ‎Ты жил в доме шесть, – ‎сказал я. – Двор на Петрушку, на бульвар, был проходной, а потом в арке поставили стену из кирпича и плохо замазали белилами, а кто-то по белилам написал крупно: «НЮМА УМЕР». Я тогда встретил твою сестру Фиру и спросил, отчего ты умер, а она сказала, что ты не думал умирать и ты жив. Ты помнишь эту надпись, что ты умер?

– ‎Ну, помню, – ‎он снова швырнул недокуренную сигарету в Яркон.

– ‎Кто это написал, что ты умер? – ‎спросил я.

– ‎Какая разница, – ‎Нюма еще и сплюнул смачно в пенные воды реки.

– ‎Но ты и не думал умирать…

– ‎Что ты ко мне пристал? – ‎Нюма достал еще одну сигарету из пачки, но закуривать не стал и вернул сигарету на место. – Чего тебе надо?

– ‎Понимаешь, сколько лет прошло, а я так часто думал, почему этот кто-то написал «НЮМА УМЕР», а ты был жив и не думал умирать. Ты и сейчас жив.

– ‎Нашел о чем думать, – ‎сказал Нюма. – Ты псих, наверно.

– ‎Наверно, – ‎я не стал спорить. – Просто интересно: человек жив, а о нем кто-то пишет, что он умер. Ты не знаешь, кто это написал?

– ‎Знаю, – ‎повернулся ко мне Нюма всем своим вогнутым лицом. – Сам я и написал.

– Ты? Зачем? – удивился я.

– ‎Чтобы не приставали, – ‎ответил Нюма.

– ‎Кто к тебе приставал? – спросил я.

– ‎Никто, – ‎ответил Нюма. – Никто… и все… Все в этом проклятом Питере ко мне приставали… Вот я и написал, что умер.

– ‎Ну и что? – спросил я. – Перестали приставать?

Он не ответил и стал уходить, прихрамывая, по потрясающей, красивейшей деревянной мостовой вдоль набережной Северного Тель-Авива. Нет большей радости, чем идти по мягкому теплому дереву, а не по асфальту или плиткам.

Я догнал Нюму.

– ‎Глупо, – ‎сказал я. – Столько лет не виделись… и вот так… А где Фира?

– ‎В Чикаго, – ‎сказал Нюма. – Пухнет в этой проклятой Америке.

– ‎У тебя все города и страны проклятые? – спросил я.

– ‎Все, кроме Новой Зеландии.

– ‎Почему так? – спросил я.

– ‎Откуда мне знать, – ‎остановился Нюма. – Я там не был.

– ‎Недавно пришлось побывать в Питере, – ‎сказал я. – Там все дворы теперь закрыты и подъезды тоже. Я хотел посмотреть на ту стену, где написано, что Нюма умер… Не вышло, не получилось.

– ‎Ты все-таки псих, – ‎сказал Нюма. – Ты ненормальный. Я бы психов не пускал в Израиль. Здесь этого добра и без таких, как ты, хватает. Нашел, что смотреть в Питере: проклятый двор-колодец и ту паршивую стенку из кирпича.

А потом он стал бормотать что-то себе под нос, сердитое и невнятное.

– ‎А почему Фира пухнет? – спросил я.

– ‎В ней было килограммов сорок весу, а стало сто двадцать, – ‎сказал Нюма. – Получилось три Фиры. Виноват этот проклятый Чикаго. Они там жрут в три горла, потому из каждого получается не один человек, а три.

Волны бились о парапет набережной. Брызги от волн ловили дети, и смеялись, и радовались, мокрые, в этих брызгах.

– ‎Хорошо здесь, – ‎сказал я. – Чтобы было хорошо, ничего не нужно, кроме моря и детей.

– ‎Не понимаю, – ‎ответил Нюма, думая о своем. – Почему нужно жрать в три горла, а потом еле таскать ноги? Прилетела любимого братца повидать – смотреть тошно… Нет в мире справедливости.

– ‎Это почему? – спросил я.

– ‎Потому, – ‎сердито отозвался Нюма. – ‎Вот худого, с грузом в пятьдесят кил, в самолет не пустят, а Фирка пухлая чемоданище приперла на тридцать килограммов – и хоть бы что.

Мне было трудно представить то, о чем он рассказал. Фирка, которую я знал, казалось, ничего не весила. Она не ходила по земле, а летала.

– ‎Пошли пообедаем, – ‎сказал я. – Угощаю.

Нюма посмотрел на меня подозрительно, но согласился.

Мы попали в проблемное время. Завтрак в том кабаке уже кончился, а обед не начинался. Пришлось ждать, глядя на бурное море, детей в брызгах и клоуна на тележке, орущего какую-то песню диким голосом и играющего сразу на трех инструментах.

– ‎Я знаю, – ‎сказал я. – Знаю, почему ты написал, что умер… Это из-за женщины. Ты ее любил, а она тебя – нет. Вот ты и написал, чтобы она увидела, испугалась и подумала, что потеряла навек человека, который ее любит.

– ‎Некоторым соврать что плюнуть, – ‎не сразу отозвался Нюма. – Все врут на этой проклятой земле. Не было никакой женщины, и любви никакой не было, а были суки разные, которые приставали – и все. Я же тебе сказал. Еще раз вякнешь про ту стенку – уйду.

Мы молча дождались официанта и сделали заказ. Мы молча съели нехитрый обед. Нам принесли счет – и я расплатился. Мы поднялись и вновь вышли к набережной и морю. Нюма и не подумал сказать спасибо. Мы зачем-то шли рядом некоторое время, понимая, что больше нам говорить не о чем. Я остановился и стал смотреть на радость детей в брызгах от волн, а Нюма ушел не прощаясь…

Не знаю, что я еще могу рассказать о той случайной встрече с человеком, которого Бог наградил странным вогнутым лицом, с человеком, написавшим много лет назад на кирпичной стене, плохо закрашенной белилами, что он умер, с человеком, сочинившим ту краткую эпитафию самому себе только затем, чтобы к нему не приставали на этой «проклятой» планете, в том «проклятом» Питере, в этой «проклятой» стране и на этой «проклятой» деревянной набережной в Северном Тель-Авиве, где Средиземное море впадает в реку Яркон.