ДЕТИ НАШИ рассказ

    «Только в одной России насчитывается  пятнадцать  миллионов человек, имеющих право переезда  в  Израиль по Закону о возвращении».

                                                                        ( Из прессы )

        

   Евгения Карловна Шмарук – человек тихий. И голос у нее тихий, и шаг, и улыбка. Странная такая улыбка у этой немолодой женщины – будто прощение она просит за что-то у всего мира.

   Признаться, очень люблю тихих людей. Знаю по опыту, за таким человеком, как правило, судьба интереснейшая. Я же, если начистоту, лютый охотник за чужими судьбами. И знаю здесь множество приемов, как подойти к человеку, как выспросить, не обидев, как узнать о нем то, что он, подчас, сам о себе не знает. Понимаю, есть в таком признании доля цинизма, но утешаю себя тем, что не во зло же охочусь, не убиваю добычу, а напротив – будто даю чужой истории новую жизнь, продлеваю судьбу ближнего, даю ему что-то вроде бессмертия. А вдруг пройдут столетия, истлеет бумага, испещренная черными знаками моего рассказа, а устная память о таком человеке сохранится. Пусть безымянная память, пусть не останется в ней примет нашего времени, а все же…

   Здесь я привожу рассказ Евгении Карловны с некоторой редакцией и сокращениями:

  « Все это случилось из корысти. Вижу, совсем плохо мы жить стали. Все трое моих сынов с семьями будто в тупики застряли. Старший – Михаил – работал инженером на ткацкой фабрике. Они там трусы шили, да майки. Плохо всегда работали – дрянь делали, а тут времена трудные: границу для иноземных товаров открыли – вот они и разорились быстро. Нет заказов, нет рабочих мест, нет зарплаты. Жена Мишкина  только в юности работала, а потом дети пошли. У меня от этой невестки тоже трое внуков. Тоже, потому что и у меня детей трое: три парня./

   Теперь о Шурике,  Александром его зовут, но с детства как-то Шурик, да Шурик. Человек несерьезный, и имечко такое, вроде клички. Когда маленьким был, я все боялась за его психику: больно уж веселым родился. Все ему шутки, да прибаутки. Веришь, и минуту не мог простоять спокойно. Вечно куда-то бежал, чем-то веселым был занят. Знаешь, кто он у меня – художник - горшечник. Горшки расписывал цветами на второй фабрике нашего городка. У нас всего их две были – кормилицы наши. Горшки красивые получались, только и эта фабрика кончилась. Начальство дурное было, ленивое и жадное. У Шурика, правда, одно дите, а жена при деле –  воспитательница в Детском саду, как я, только и в садике нашем денежки на зарплату ,считай, с 93 года не водились. Теперь о младшем расскажу. Я-то сама 35 года рождения, а Гриша родился у нас в 75 – ом, когда мне сорок стукнуло. Так, случайно родился. Мы с мужем уже и не думали, что способны на такое. Этот младшенький самым умным получился –писателем, вот вроде тебя. Он стихи с детства сочинял, а потом на прозу перешел. И в 20 лет повесть свою напечатал в толстом, столичном журнале. Его тогда все сильно хвалили. Даже один знаменитый критик назвал «надеждой русской словесности». … С ним большая проблема. Понимаешь, он про себя думает, что писатель великий. Гений, а на меньшее не согласен. Учиться не хочет, никого не слушает. Он мне говорит, что рожден открыть свой мир, и люди пойдут с ним к этим. … как это: «сияющим высотам разума». … А тут горе. Он быстренько вторую книжку написал, а ему везде отказ. Говорят: плохо. Гриша у нас на деда своего похож. Ну, прямо вылитый. И с этим, потом расскажу, полный конфуз.

   Теперь о муже моем любимом: Федоре Павловиче Мальцеве. Он врачом работал в нашей поликлинике. Его весь город любил. Он стольких спас от болезней разных и даже от смерти. Его, веришь, тысяча человек провожала в Израиль, и многие плакали.

   Ну вот, всех вспомнила. Ну, а со мной вот что произошло. Немец вошел к нам на пятый день войны. Мне было 6 лет, седьмой. Они наше местечко проскочили на технике. Оставили власть из местных. Эти местные и стали сразу убивать евреев. За нами пришли: маму взяли, бабушку, деда, меня и сестер моих: Соню и Веру. Отец мой воевал в кадрах, в Красной Армии… Его под Ростовом убило бомбой через год…. Ну вот, собрали нас всех, а дед говорит полицаю:

-          Разрешите, господин, внучку отвести в отхожее место, очень ребенок облегчиться хочет.

  Тот только рукой махнул. Мы, как раз, соседей ждали на дороге. … Ну, повел меня дед на огороды, к уборной. Полицай в спину нам смотрит. Дед мне и шепчет:

  -Там сзади доска плохо прибита. Ты ее ножкой толкни – и беги к лесу. Только сейчас ничего не спрашивай – беги и все. И в наше местечко не возвращайся. Никогда не возвращайся, слышишь.

   Я девочка была послушная. Я сделала все, как дедушка велел. А он все стоял у будки, словно меня ждал. Я маленькая была, за огородами бурьян – джунгли. Так и добежала до леса. Только дальше не захотела бежать. Обо мне вроде как забыли. Всех евреев местечка повели к оврагу. Был такой, у дороги к райцентру. … Там всех и убили из автомата: и маму мою, и деда, и сестер. Я их не видела мертвыми. Я видела, как полицай строчил по ним сверху. Потом он перестал стрелять – вот и все. Потом мужики стали кидать вниз землю лопатами. Я до ночи пряталась на опушке. Потом вернулась в местечко, не послушалась деда. У нас соседка была – добрая женщина. Я к ней:

-          Баба, Клава, спаси./

  Она меня накормила досыта, напоила, потом говорит, что мне уходить надо обязательно.

-          Иди, - говорит. – Детонька. Здесь тебя убьют. Уходи дальше от этих мест. Ты на жидовочку мало похожа, может и спасет Бог… . Домок-то ваш разграбили подчистую. Я кое-что взяла, не пропадать же. Вот тут документы ваши и фото разные, бери, может, когда сгодится. Только никому не показывай, зарой лучше. Давай, мы их в клееночку завернем и в банку стеклянную с крышкой. Беги – и помни: ты русская, родителей твоих бомбой убило, а дом сгорел.

   Я бабу – Клаву послушалась. Зарыла банку на опушке леса. Рос у нас там дуб могучий, в три обхвата дуб. Вот под ним и закопала. Мягкая была земля. Под дубом всегда мягкая земля. Я какой-то щепочкой ямку вырыла, банку туда поставила и землицей закидала … Что потом? Потом добрые люди были. Знаешь, сколько на свете добрых людей. Злых – меньше, только они виднее. С год жила у лесника, помогала по хозяйстве, у него жена была больная совсем и хромая. … Потом … Ладно, войне пришел конец. Меня в детский дом определили. Там и кончила восьмилетку в 51 году. Бумаги мне выправили новые. Вроде и неопасно было после войны, но я еще в детском доме назвалась русской. Имя, отчество, фамилию оставила свои, запомнила хорошо. … Да в те годы кто хотел в такой ерунде разбираться. Русская и русская. Живи, кем хочешь. Понимаешь, семья у меня была простая и коммунистических идеалов. Дед отца назвал в честь Маркса. Оба были партийными. Мама – комсомолка идейная. Только бабка моя – Фира – новую власть не признавала, и все повторяла часто: «Вот покарает вас Бог, идолов». Это я запомнила хорошо. А бабку сильно боялась, и этого Бога карающего тоже. В начале пятидесятых на евреев опять гонения начались. Вот пишут в газетах всякое, а я себе думаю, какая я все-таки умная, что те документы закопала и стала русской женщиной. И чем больше я так думала, тем больше хотелось мне вернуться в родные места и откопать баночку мою. А тут, как раз, оказия. Ну, приехала я в райцентр наш, поместили меня в Дом колхозника. Ночью заснуть не могу. И пошла в темень к своему местечку. 10 километров по большаку. В само-то местечко заходить не стала. Страшно было, а вдруг узнают, и опять заставят еврейкой быть. Вышла я к дубу моему на рассвете. Сколько лет прошло, а без ошибки определила, где документы мои зарыты. Откопала быстро банку. Достала сверток из клеенки. Разложила на пеньке истлевшие бумажки. Паспорта там был, письма отцовские, метрики, три фотографии: мама моя с отцом, бабушка Фира и торжественное фото, какой-то выпуск школьный. Смотрю я на все это. Кругом так хорошо, утро нежное, птички поют, а я сижу на мокрой травке – и плачу. Потом глаза вытерла, завернула бумаги аккуратно в газетку – и обратно в свой Дом колхозника./

   Ладно, все погибло, все погибли. Живу я новой жизнью. Работаю на фабрике. В техникуме вечернем учусь. Замуж вышла по любви и счастливо. Дети пошли. О своем детстве стараюсь не вспоминать. И муж и дети ничего о моем несчастном еврействе не знают. Да и не нужно им все это знать. Тут эта перестройка началась. Жизнь взбучилась. Так, по инерции еще прожили годов пять, и стало совсем невмоготу./

   Должна тебе сказать, что от фабрики муж получил садовый участок. Мы там домок поставили маленький, с верандой, без печки, как положено было. Сад насадили: три яблони, две груши, две вишни байховые – маленькие такие деревца, но сильные и плодоносные. Вот в саду нашем, у заднего забора я свои документы опять зарыла. Ну, на этот раз надежней спрятала от сырости и всякой напасти. Я их так аккуратненько в целлофан закатала, прямо на тысячу лет хранения. Зачем это сделала, сама не знаю. Тогда, в начале шестидесятых годов, и мысли не было ни о каком Израиле./

   Теперь я тебе скажу, что мой муж тоже был членом партии, а дети октябрятами, пионерами и комсомольцами. Воспитывались они обычно, как все. Я тебе скажу честно: сама верили, что когда-нибудь и Россия заживет хорошо, что народ построит этот самый коммунизм под водительством партии большевиков-ленинцев. … А тут случилось для меня совсем неожиданное: победил Израиль арабов, за шесть дней побил. Все вокруг озабоченные ходят. В семействе моем чуть ли не траур. Все твердят: империалисты, агрессоры, оккупанты, а я улыбку скрыть не могу и радость в сердце такая, будто мне лично богатейший подарок вручили. Вот хожу –  летаю, а своим сказать не могу, что со мной происходит. Никому сказать не могу. Евреев в нашем поселке ,считай что и не было. Все сплошь враги мирового сионизма.

   С мужем у меня случился осторожный разговор. Я ему говорю:

-          Как же, Федя, такая за нашими друзьями-арабами могучая сила. Такие на них траты народных средств – и такая беда, поражение нашего оружия, прямо позор. Как же так могло получиться?

  Он мне тогда сказал, что государству Израиль весь мировой империализм в помощь, а арабы еще народ не совсем цивилизованный и воевать не очень-то хотели и умели.

  Я ему, опять же осторожненько, говорю:/

-          Федь, может они победили, потому как за свою землю воевали, вроде нас в Отечественную?

  Он тогда очень рассердился и начал говорить, что просто уму непостижимо, как это он с таким несознательным человеком в браке состоит.

   Ладно, бежит времечко. Дети, внуки, заботы разные. … Только обживаться стали, муж на пенсию вышел, я за ним – тут и грянула новая революция. Ну, сам знаешь, что было. Свободы разные – это хорошо, замечательно. Только оказалось, что главная свобода в России пить да воровать. … Кто умеет эти делом заниматься – тот хозяин: при деньгах и власти, а кто не умеет – тот раб нищий – вот и вся революция.

       В один весенний денек собрались мы все на участке картошку сажать. Все, значит, кроме младшего моего, писателя. Он  этот, как его? … институт Литературный заканчивал. … Вечером сели на веранде чай пить. Мой старший и говорит:/

-          Дорогие родители, мы с супругой решили подать заявление в посольство Австралии на переезд в эту далекую страну, потому что с нашей точки зрение ничего, кроме новой большой беды, в России больше не будет.

   Муж мой Федя тоже был обижен на новую власть. Он сказал так:/

-          Дорогой мой сын, если бы ты захотел уехать из Советского Союза, я бы тебя проклял на веки, но из этой дерьмократии всем нам бежать надо./

   А Шурик все смеялся, и вокруг стола бегал. Он кричать стал, что  только приветствует путешествия всякие, что он вообще родился странником и по нелепой случайности просидел все свои 30 лет на одном месте. Он сказал, что Австралия далеко. Он бы начал с государства Израиль, куда теперь сразу, без лишней волокиты пускают. Только для этого нужно было евреем родиться, а им вот не повезло с этим делом. Потом все ко мне повернулись с немым вопросом. А я тогда молча из-за стола выбралась, прошла через сад к ограде, по дороге лопату взяла, три раза копнула – и вынесла им свои документы.

  Я им так сказала:/

-          Муж мой дорогой и любимый, Федя, дети мои, простите, если сможете, ваша мать – еврейка чистых кровей. Так получилось, что нацию свою я должна была забыть, а потом. … Даже и не знаю, что потом случилось. Ты, Федя, не очень еврейский народ жаловал. Сначала, значит, Гитлера испугалась, потом Сталина, потом тебя, потом за детей, чтобы не было у них какой помехи в жизни. … Простите, если можете. … Вот тут метрики все, паспорта, фотографии. Сыновья наши, Федя, выходят евреи, если захотят, конечно. … А не захотят, я эти бумажки опять зарою на прежнее место.

   Такой тишины в нашем семействе отродясь не было. Все и разошлись молча. Ну, ясное дело: подумать надо. Ночью Федя мне и говорит:/

-          Прости, Женя, что всю жизнь тебя оскорблял. … Анекдоты рассказывал, да шутки всякие отпускал. Ты же знаешь, я не от злого сердца. Мне хоть еврей, хоть китаец, хоть негр – все без разницы./

  Вот что он мне сказал. Мы с ним поцеловались по-стариковски и больше на эту тему никогда не говорили./

   Вот с младшеньким моими трудно все было. Я к нему сразу поехала. Жил он бедно, на окраине Москвы комнату снимал. Я его накормила привезенным. Он ест, жадно глотает. Смотрю на младшенького своего – и сердце от боли разрывается. Наелся он до отвалу, потом мне и говорит:/

-          Ничего, мама, вы их все равно победим?

-          Кого это, - спрашиваю./

-          Жидов, - отвечает. – Они в России снова рвутся к власти. Они все захватили, а ,главное, в идеологии бал правят: на телевидении они, в газетах они, даже на радио – они. А уж про литературу молчу. Истинному русскому писателю совсем ходу нет. Ты думаешь, почему мою вторую книгу эти козлы забодали? Да потому что в ней идеи русского возрождения, а им такие идеи, как кость в горле.

   Я говорю осторожно:/

-          Гришенька, помню твою первую книгу  евреи больше других хвалили.

-  Они, мама, тогда думали, что меня приручить можно, что я буду в их пархатом оркестре в дудку дудеть… Знаешь, мама, они здесь везде, из всех щелей повылезли. Вот я смотрю на твое простое русское лицо – и радуюсь. …/

  Тут мне худо совсем стало, тут я не выдержала:/

-          Гриша, - говорю. – Мама твоя, Евгения Карловна Шмарук, родилась еврейкой стопроцентной./

   Он смотрит на меня и, чувствую, вот-вот задыхаться начнет.

-          Что? - хрипит. – Что ты сказала?/

-           Гришенька, - говорю тихо да ласково. – И мать твоя еврейка, и бабка с прабабкой еврейками были, и деды с прадедами, и так на тысячи лет назад. Вот ты сам на деда моего похож очень, как вылитый. …/

    Мой младшенький, нежданный, вдруг как заорет:/

-          Ты … Ты!.. Врешь ты все! Быть того не может! Молчи!!!

-          Документы, - говорю. – Есть верные доказательства. Мы теперь имеем полное право на переезд в государство Израиль всем семейством./

-          Что, что ты сказала? – хрипит мой сынок.

-          Уже со всеми обговорено, все согласны. Вот я к тебе приехала, чтобы ты нам прямо сказал: едешь с нами или остаешься./

-          Уйди, мать, - говорит. – Я не предатель. Я свой народ не предам. Можете ехать. Я остаюсь./

  Ладно, поговорили, значит. Начала я прощаться, иду к двери. Уже за ручку взялась, а тут он меня спрашивает жалобно так:

-          Отец-то у меня хоть русский?/

-          Русский, - говорю. – Русский, Гришенька, ты не волнуйся./

Уехала. Собираемся мы потихоньку в дорогу. Бумаги только начали оформлять, а тут и Гриша приезжает./

-          Я с вами, - говорит. – Здесь родсвеннички наши жизни мне не дадут./

  Так, значит, он рассудил: у евреев от евреев спрятаться./

   Вот тебе и вся история, как мы всем семейством оказались в Израиле. Мы с мужем не жалуемся, живем на пособие по старости. Федя мой дворником прирабатывает, так что еще и внукам можем подарки делать. Старший наш при деле. Язык у него хорошо пошел. Зарабатывает прилично. Шурик – тот и вовсе в принцы выбился. В торговой фирме правая рука хозяина. У него здесь еще один ребеночек родился. Виллу себе строит в Ащдоде. … Ну, с младшим тоже все хорошо. Он так говорит: «Спасибо, мама, что привезла меня в это государство религиозных ортодоксов и милитаристов. Я теперь хорошо понял, почему нас, евреев, так ненавидят. Моя, мама, задача превратить это варварское государство в передовую, демократическую республику». Он в одной партии состоит, активистом. Тоже на жизнь не жалуется, только вот не женится никак, да и девушки у него нет. Это меня волнует».

   Вот какая история. Думаю, во многом типичная. Слушал я Евгению Карловну и думал, что Закон о возвращении подразумевает прежде всего  в о з в р а щ е н и е  к  себе самому. История праотца нашего – Авраама повторяется в веках и бессчетно. Бедность, отчаяние, страх шепнули Шмарук Евгении: «Иди»? Не думаю. Тут не так все просто.

    Очевидно, одно: тысячелетиями тянется цепочка новообращенных из города Ура. Они бредут в Ханаан не одни. С ними близкие, родственники, слуги. В узлах странников чужой хлеб привычек, идолы и книги чужие … Мы все все еще в дороге, как и пять тысяч лет назад.

                                                        1999 г.

 Счастливое было время моей работы в газете. Каждый день, хочешь - не хочешь, а готовь новый материал. Многое тогда казалось пылью, мусором, а вот теперь копаюсь в архиве - и вроде бы не так уж все плохо. Вот этот рассказик - зря ни в одну из книжек не включил.