МОЛИТВЫ ТРАВ повесть для кино

Начнем с рекламы. Точнее, со съемок рекламного ролика.

Павильон. Толпа голых манекенов: обычных, безруких, безголовых, улыбающихся и безликих, но обязательно голых.

В толпе, как в лабиринте, метался одетый по последней моде мужчина. Он был в растерянности, панике, но, наконец, нашел путь к избавлению. Вырвавшись на волю, счастливый, объявил громко и радостно:

-         Единственный выход: деловой костюм от Анри Ламброзо!

-         Стоп! Снято! – сказал, подчеркнуто небрежно одетый, и очень старый господин. Это Александр Кардель. Он стар, но подтянут, бодр и энергичен.

Оператор за камерой на кране спустился вниз. Именно он сверху снимал метания мужчины в толпе голых манекенов.

-         Спасибо всем, - сказал Кардель, жестом подзывая ассистента – молодого человека. – Закажи билет на Москву, на тринадцатое.

 Ассистент сделал пометку в блокноте, поднял удивленные глаза на режиссера.

-         На Москву?

-         Ну, Москва – столица России. Ты в школе учился?

-         Понял, - сказал ассистент.

 

 Остановил шофер «фиат» у одного из небольших зданий в предместье Парижа, вышел из машины, открыл дверцу Карделю.

 У чугунного литья ворот особняка висела большая афиша. Сверху текст на французском языке, ниже на русском: «Рудольф Генкин «Судьбы русской эмиграции».

 В зале публики немного. Готовились слушать лекцию, в основном, люди пожилые: старики и старухи. Кардель не был здесь своим человеком. Кое-кто поглядывал на новичка с недоумением.

Впрочем, одна из пожилых дам его узнала, окликнула по-французски:

-         Господин Кардель! Алексис, вы как здесь?

-         Да вот, случайно, по пути, - буркнул старик.

-         Но Генкин…. Он читает лекцию на русском языке? – предупредила Карделя дама. – Вы не поймете ни слова…. Впрочем, хотите, я буду вам переводить.

-         Спасибо, - отказался старик. – Это неудобно…. Мы будем мешать….  Послушаю немного и уйду.

-         Ну, как хотите, - и воспитанная дама оставила старика в покое.

Кардель скромно занял место в последнем ряду удобных кресел, поближе к выходу. Лектор Генкин тоже оказался пожилым человеком, отмеченным гипсовым воротником вокруг шеи. Генкин устроился за столиком, раскрыл конспект и подвинул к себе микрофон.

-         Рад видеть вас, господа, - сказал он на чистейшем русском языке. – Итак, приступим…. Так о чем будем беседовать? Об эмиграции, о любви или Париже? Впрочем, это одно и тоже…. Я был слишком  молод тогда, хотел любить и быть любимым, но иная страсть: мечта о переустройстве мира - все же больше волновало мое сердце. В наш циничный век понять это трудно, а мы верили  тогда, что до всеобщего счастья подать рукой…  Мы жили этой великой верой….

-         Вы обещали рассказать о Царевой и Скалоне? – спросили их зала.

-         Хорошо, - кивнул Генкин. - В тридцать седьмом я рвался в Испанию и отъезд мне устроил именно он, мой старый и добрый знакомый. Именно он - Скалон - муж Царевой…. Сейчас мы знаем, что она – великий композитор, а тогда…. Кем он был – Скалон на самом деле: герой, дурак, бездарь, обманутое благородство, искренний патриот или вечный, близорукий интеллигент? Не знаю. Меня и сегодня не тянет на однозначные оценки…. У каждого из нас тысяча масок…. Знаю точно, что был Сергей закулисным руководителем Союза возвращения и сотрудником советской резидентуры.

Впрочем, для многих в Париже это не было секретом. Супруг Царевой верил в Россию в любом обличье и  погиб он, не изменив себе, своей вере, насколько мне известно.

-         Как вы думаете, сама Царева знала о тайной службе мужа? – вновь спросили из зала

-         У нас с ней не было разговора на эту тему…. Точнее, не было необходимости в таком разговоре. Нужно знать саму атмосферу, исключающею  подобное…. Поймите, Париж в те годы был чем-то, вроде столицы русской эмиграции. В Германии, Болгарии, Югославии  тоже было много русских, изрядная колония располагалась в Шанхае, но Париж! Все-таки только столица Франции могла считаться настоящим, политическим центром русского зарубежья. И потому Париж был одним из главных каналов проникновения  разведки Кремля, а русская эмиграция - основным орудием наступления на Запад во имя грядущей, мировой революции…. Ну, не вся эмиграция, отнюдь, работала на ГПУ и НКВД, но значительная ее часть, смею вас уверить. Резидентура Москвы делала в Париже все, что хотела…. Или, скажем так, почти все. Вчерашние идеалы белого движения рухнули, французские власти бездарно руководили потоком эмигрантов, ностальгия (а бывшим господам было о чем тосковать, как и нам с вами), нищета – все это…. Был еще один немаловажный фактор: в правительстве Франции стали преобладать сторонники сближения с СССР, а местная творческая элита считалась почти сплошь левой. Вот почему наша эмиграция была вдоль и поперек пронизана агентурой... С кадрами у чекистов не было проблем.  Вот об этом Царева знала точно. Не могла не знать, а выводы делайте сами…. В ее постели, насколько мне известно, побывали …

Кардель поднялся и вышел из зала. Его поступок был встречен неодобрительно. Генкин считался, и так оно было на самом деле, отличным лектором.

Небольшой кинотеатр. Народу в зале немного, но сидят зрители тесно, занимая первые ряды. Только один подросток в зале. Рядом отец и мать.

-         Когда будет кино? - спрашивает подросток.

Женщина крепко берет сына за руку. Это означает, что он должен молчать. И он молчит.

 Хроника на экране. Ромен Роллан, Барбюс, Фейхтвангер – великие таланты говорят о Москве, о Советской России, о Сталине…

Затем, без перерыва, идет сам фильм.

Зрители, как будто только и ждут песню, сочиненную Дмитрием Шостаковичем. Как один они поднимаются с места. Дворяне, разночинцы, бывшие офицеры Белой армии поют вместе с пролетариями на экране. Поет подросток и его отец. Женщина тоже поднимается, но стоит с закрытым ртом:

Нас утро встречает прохладой,

Нас ветром встречает река.

Любимая, что ж ты не рада

Призывному зову гудка.

Вот стоят  зрители в темном зале, плечом к плечу, и поют эту песню, сочиненную отличным поэтом и первоклассным композиторам. Они верят человеческому гению. Они верят в светлое будущее России, в свое возвращение на родину.

Господин Кардель – человек состоятельный. Квартира, где он живет, обширна, потолки высоки, мебель тяжела, но красива, на стенах приличная живопись. Много зелени. Он ходил по своей квартире в халате и разъяснял прислуге, дородной даме, как, чем и когда поливать цветы и растения.

Дама слушала внимательно, оставляя для памяти пометки в маленьком блокноте тоненьким, свинцовым карандашом. Наконец, прогулка по «оранжерее» была завершена.

-         Не беспокойтесь, все будет в порядке, - сказала дама.

-         Я вернусь ровно через две недели, - сухо произнес старик. – Самолет приземлится в Орли около полудня. Встречать меня не обязательно.

-         Зачем вам это, не понимаю, - бормочет дама.

-         Хочу умереть по-человечески, - с вызовом смотрит на нее Кардель.

-         В самолете? – дама пожимает плечами.

Она покинула старика, а он прошел в комнату без зелени, но уставленную разнообразными тренажерами. Кардель сбросил халат, оседлал «велосипед» и стал крутить педали. Крутил он их недолго, и вдруг замер, поджав губы.

Ярмарка. Малыш, отец его и мать лихо отплясывают, взявшись за руки, с молодыми ребятами в национальных, чешских костюмах.

Потом аттракцион: обычный измеритель силы, когда нужно ударить молотом по клапану на пружине.

Бьет мужчина. Результат средний. Женщина, в запале, тоже опускает кувалду на клапан. Ее результат гораздо лучше.

- Вот это удар! – восклицает кто-то рядом  с ними.

Отец, резко повернувшись, уходит, ускоряет шаги. Женщина бежит за ним. Малыш остается один. Он замирает в растерянности.

Мать с трудом догоняет мужа, останавливает его.

-         Что с тобой?… Прости меня, пожалуйста, прости…

Отец покорно останавливается, но проходит мимо женщины к малышу и, крепко обняв его, поднимает на руки.

 Он все-таки не решился лететь без благословения врача. Карделя внимательно выслушали, провели давления, навели справки о его здоровье с помощью компьютера.

 - Александр дорогой, - сказал ему пожилой врач. – У меня нет права запретить тебе полет, но в твоем возрасте, извини, любое подобное мероприятие чревато неприятностями…. Как долго длится полет?

 - Четыре часа, - ответил Кардель, поправляя одежду.

 -  Слишком долго, а потом…. Москва…. У тебя страховка, но уровень тамошней медицины…

 -   Как твоя внучка? – спросил Кардель, повернув фотографию на столе к себе.

 - Растет, - ответил врач. – Такое чудо.

Было объявлено на французском языке, что самолет скоро приземлится в  Москве. Командир воздушного корабля попросил господ пассажиров проделать обычные действия, необходимые при посадке.

Александр Кардель привел спинку кресла в вертикальное положение, пристегнул ремни и поднял штору иллюминатора.

Он увидел плотную, причудливую облачность, похожую на поверхность фантастической планеты.

 Соседка старика – Карделя,  спросила с обязательной, холодной улыбкой:

-         Вы первый раз летите к русским?

-         Можно сказать, - неопределенно буркнул Кардель.

-         Будьте осторожны, - предупредила соседка. – В России без конца революции. Раньше бедные грабили богатых. Теперь богатые грабят бедных. Бдительность и еще раз бдительность.

-         Обещаю, - старик кивнул, обратив внимание на большой, выразительный рот соседки.

Учитель в лицее тоже владел большим ртом с торчащими зубами. Он не запомнил лица учителя, только этот большой рот, а еще чучела в кабинете естествознания:  лисы, волка, совы и орла.

А еще он помнил, как мать крепко держала его за руку, и это означало, что Александр должен молчать и только слушать.

Он слушал, как рот учителя читал по-французски строчки из его сочинения: «Я только и думаю о возвращении на родину и надеюсь, что это в скором времени случится. Эта мысль  поддерживает меня и заставляет учиться, чтобы в будущем как можно больше пользы принести людям. С каждым годом все тяжелее жить в изгнании и все крепнет любовь к Родине. Все невзгоды и лишения, которые пришлось мне пережить на чужбине, еще более укрепили веру в Россию».

Учитель отбрасывает тетрадь.

-         Что это? – спрашивает он в гневе. – Что все это значит?!

Мальчику так хотелось погладить лису, и он протянул к ее пушистому хвосту свободную руку, а мать говорила, что ее сын родился в Париже и не знает России. Он не знает, что такое голод, кровь и бесправие. Он тоскует по земле, которой нет на свете. Это так понятно в его возрасте.

- Я не верю вам, - сказал рот учителя. – Ребенок говорит, и думает то, что говорят и думают его родители…. Ваш муж, мадам, работает на большевиков. Это всем известно. Я не думаю, что сыну такого человека есть место в нашей привилегированной школе.

Старик не помнил, как развивались события дальше. Помнил только, что ему удалось дотянуться, погладить чучело лисы. Он и теперь повторил этот жест на собственном колене.

Потом, уже на земле, он дождался своего чемодана на колесиках. Учтивый молодой человек помог старику снять чемодан с ленты транспортера…

Затем он прошел паспортный контроль. Строгий юноша в форме проверил его визу и удостоверился в схожести лица старика с фотографией на документе.

-         Добро пожаловать в Россию, господин Кардель, - сказал старику юноша в форме по-английски.

-         Спасибо, - ответил ему на чистом, почти без акцента, русском языке Александр Кардель.

Его встречал некто Алимов. Он держал в руках букет цветов, а рядом с Алимовым топтался оператор с камерой.

- Снимаешь встречу, - сказал ему Алимов. – Поцелуев не будет. Старика возьми крупно. Понял?

Но Кардель повел себя странно, судя по всему, он не хотел быть встреченным и запечатленным.

Путь от паспортного контроля до толпы у входа в зал был короток, но старик успел неуловимым движением закрыть свое лицо париком с окладистой бородой и темными очками.

Он быстро прошел мимо Алимова, будто знал точно, куда ему предстоит держать путь в этом городе, где он не был 64 года.

Лихие ребята – авто-владельцы стали предлагать Карделю свои услуги.

-         Куда едем, борода? – весело спросил один из них.

Обращение это почему-то понравилось старику. Он остановился.

-         В Вороново, - сказал Кардель.

-         Неблизкий путь, - улыбнулся парень. – Двести баксов.

-         Что такое баксы? – спросил Кардель.

-         Доллары, – удивился парень. – Ты что, дед, с Луны свалился?

-         Поехали, - сказал старик.

Уже в машине, в дороге, Кардель вспомнив о парике и бороде, содрал их одним движением. Он сидел позади шофера, но тот мгновенно уловил перемену в облике пассажира.

-         Дед, ты шпион? – радостно поинтересовался парень.

-         Шпион, да, конечно, - отозвался с улыбкой Кардель.

Старик хорошо говорил по-русски, только уж слишком правильно. Он хорошо говорил по–русски и был достаточно умен, чтобы понять, что 200 долларов интересуют парня гораздо больше, чем цель его, Карделя, прибытия в Россию.

Затем шофер закурил и включил музыку на полную громкость. Дикий голос орал что-то про оранжевое небо и оранжевую любовь бесконечную, как это безумное небо.

Старик подивился такому хамству, и сказал парню, что «надо сделать тихо» и не курить без разрешения пассажира.

Шофер послушно убавил звук и выбросил сигарету за окошко.

И звуки аэропорта стихли, когда Алимов, широкоплечий мужчина, встречавший старика, закрыл за собой дверь в кабинет человека в форме. Тот уже нашел нужную фамилию в списке, поднял глаза на вошедшего.

-         Пассажир рейса 632 из Парижа, Кардель Александр, прошел полтора часа назад паспортный  контроль, следовательно, прибыл в Москву.

-         Но поймите, он очень старый человек и не был в России много лет. Куда он мог подеваться?

-         Больше ничем не могу вам помочь, - сказал человек в форме. – Мы трижды объявили поиск вашего Карделя. Хотите, сделаем это в четвертый раз?

-         Бесполезно.

-         Можно у вас автограф? - попросил  человек в форме, подсунув встречающему глянцевый журнал с  портретом Алимова.

Алимов привычно и торопливо расписался на обложке фломастером.  

В песне небо было оранжевым, но видел старик через окно машины нормальное небо и скромный пейзаж по обе стороны дороги, рекламные щиты и новенькие коттеджи  за высоким забором…

Потом, за крутым поворотом дороги, он увидел часовенку на взгорке.  

И сразу вспомнил ту церковь с колокольней…. Подле храма тяжелый, грузовой автомобиль, на дороге вооруженных винтовками людей с ящиками груза, вывеску на церкви: «ПОЖАРНОЕ ДЕПО»….

Он вспомнил ноги матери в истоптанных, рваных туфлях, бегущие наверх по стертым ступеням, и свой отчаянный крик: «Мама! Мама!!»

Парню надоело «Оранжевое небо». Он рыскал по эфиру, в поисках подходящих звуков. Внезапно, в  машину проникла мелодия ноктюрна Шопена, на удивление чистые звуки ноктюрна, будто именно эту музыку радио обязалось передавать без помех.

Кардель вздохнул. Видимо, слишком громко он сделал это.

-         Любите классику? – повернулся к старику  шофер.

-         Нет, - даже с каким-то раздражением ответил пассажир. – Я люблю тишину.

Ноктюрн этот часто играла мать. Они тогда жили в тесной комнатенке, все пространство которой занимал концертный рояль. Они спали под роялем. Малыш лежал, проснувшись от звуков ноктюрна, и видел ноги матери на педалях инструмента. Тогда на этих ногах были нормальные туфли.

-         Санечка, ты проснулся, - сказала мама, на мгновение перестав играть. – Вставай, дорогой, нас ждет папа…. Он снимается сегодня в кино.

Павильон киностудии. Виселица. Петли под перекладиной. Перед виселицей груда повешенных – манекены. На первый взгляд они очень похожи на трупы. Только приглядевшись, можно понять, что это не так.

Мама крепко держит малыша за руку. Он должен молчать. Он молчит.

Рабочие утраивают манекены в петле. Ассистент режиссера командует казнью.

-         Этого левее, - громко говорит он, жестикулируя. – Толстяка в центр.

Манекены висят рядом: все с высунутыми языками. Зрелище жуткое.

-         Нет, - еле слышно произносит мать. – Только не так, не так.

-         Что не так, - спрашивает малыш.

Но мама еще крепче стискивает его пальцы. Они уходят из павильона на звук голосов.

Отец малыша в группе актеров массовки. Увидев сына и жену, он приветствует их, подняв руку.

  К группе подходит все тот же ассистент режиссера. Ассистент внимательно приглядывается к лицам. Сразу же отмечает отца малыша.

-         Ты, тощий, иди сюда.

Отец подбегает к ассистенту.

-         Пошли, - говорит тот, объясняя на ходу задачу. – Ты – приговорен к смерти. Ждешь казни в камере.  Тебя скоро повесят. Страх сможешь изобразить?

-         Смогу.

В те давние годы немые фильмы снимали быстро.

И вот отец в узком и грязном пенале камеры, скорчившись в углу за койкой, изображает отчаяние, услышав шаги палачей….

Потом, за воротами студии, «приговоренного» будет ждать сын и жена.

-         Я получил роль! – радостно доложит мужчина.

-         Ты замечательный, - поцеловав мужа, скажет женщина. – Ты самый, самый…

-         А те на виселице, - скажет малыш. – Как живые, совсем как живые.

-         Привыкай, - отец дернет сына за ухо. – Это кино. Здесь живые, как мертвые, а мертвые, как живые.

Из распахнутых ворот соседней фабрики, - строем толпа рабочих: знамена, лозунги, поднятые кулаки. Мужчина, женщина и малыш невольно оказываются в этой толпе демонстрантов.

Женщина в ужасе. Она старается выбраться на свободное пространство, тянет за собой ребенка. Ей плохо, душно в толпе.

Мужчина - естественно, охотно, даже с радостью, подчиняется демонстрантам. Он вместе со всеми, и ему совсем не важно с кем.  Он не одинок, он покорен воле большинства на этой площади. В конце концов, ему нужен вожак.

-         Сергей! - зовет мужа женщина. – Сергей!

Он не слышит ее. Он слышит  только биение сердец и шаги рабочих, идущих рядом с ним в одном строю.

 Шофер оказался славным парнем. Он внес чемодан старика в единственную гостиницу городка. Кардель отдал шоферу обещанное.

-         Как в шпионах, хорошо платят? – спросил вполголоса парень, проверив бумажки на свет.

-         Неплохо, - улыбнулся старик.

-         Тогда чао, - сказал шофер.

-         Ариводерчи, - отозвался старик.

В холле гостиницы не было никого. Только шумел большой вентилятор. Старик опустился в продавленное кресло. Он устал, а потому, закрыв глаза, сел поудобней и попытался расслабиться.

-         Вы кто? – Кардель открыл глаза и увидел перед собой удивленную девичью физиономию. Девушка, однако, была беременна: месяце на седьмом, не меньше.

-         Мне нужен номер, - сказал старик, тяжело поднявшись и доставая паспорт.

-         Вы иностранец? – удивилась девушка. – Вам надо в милиции зарегистрироваться.

-         Хорошо, - кивнул Кардель. – Обязательно.

Девушка за стойкой колдовала над его документом.

-         Вы француз? – спросила она, перестав удивляться.

-         Я – русский, - ответил старик. – Я русский француз.

-         В мае у нас останавливались два финна, - сказала девушка. – Ну, эти насчет лесоразработок… Командировка…. А вы зачем?

-         Просто так, - сказал Кардель. – Когда-то  жил в этом городе, почти два года.

-         Как здорово! – сказала беременная девушка. – Из Франции прямо к нам, где вы жили когда-то. Давно это было?

-         64 года назад, - помедлив, ответил старик.

-         Ой! – девушка вновь удивилась. На этот раз протяженности времени. – Вы, наверно, знали композитора Ирину Цареву? Самый знаменитый человек, живший в нашем городе.

-         Нет, - сухо ответил старик. – Не знал.

-         А скульптора Кузеева вы знали? Он знаменитый скульптор. Он еще жив и даже здоров…

-         Нет, не знал.

-         Все равно я вам дам лучшую комнату, - сказала девушка. – Только на втором этаже. Пошли!

Старик сделал попытку отобрать у беременной чемодан, но из этого ничего не вышло.

-         Ерунда, - сказала девушка, поднимаясь по лестнице. – Меня зовут Катей,  вас Александром, а по отчеству?

-         Просто Александром, - помедлив, отозвался старик. – Катя, я могу заказать обед в номер?

-         Как это? – удивилась девушка. – Зачем в номер. Напротив нашей гостиницы ресторан. Там хорошо кормят. Вы спросите Паршина.  И скажите, что у нас живете. Паршин Сенька в клубе работал – баянистом, а потом клуб закрыли, и он завел ресторан. Он был плохим баянистом, а стал хорошим поваром.

-         Это бывает, - сказал старик уже в  номере. – Ваш Панчин хорошо кормит?

-         Паршин! – поправила девушка. – Отлично! Ну, все, располагайтесь, отдыхайте, а потом вы мне расскажите про Париж…. Да, горячая вода на профилактике…. Ну, ничего – лето все-таки.

-         Как это на профилактике? – не понял Кардель.

-         Ну, нет ее.

-         А, - сказал старик. – Понятно.

Потом он пробовал принять душ. Ледяная вода сначала испугала старика, затем он примирился и с этим.

 Кардель стоял у окна своего номера и смотрел на далекую церковь с колокольней. Теперь там не было «Пожарного депо», а был, как и положено, Храм Божий.

Он смотрел на этот Храм, а потом рука старика тяжело поднялась для знамения. Было видно, что жест этот для него непривычен.

Народу в церкви было немного. Убранство  скупым.

К старику подошел священник.

-         День добрый, - сказал он. – Впервые у нас? Вы приезжий?

Кардель кивнул.

-         Здесь прежде Пожарное депо было, - сказал он.

-         Ничего, - улыбнулся священник. – Это еще ничего. Пожары тушить – дело Богоугодное…. Ну, молитесь, не буду вам мешать.

-         Я не умею молиться, - сказал Кардель.

-         Вы не правы, - священник поднял на него глаза. – Всё умеет молиться Богу: даже трава и деревья.

Старик шел  к погосту за церковью.

У покосившихся ворот кладбища стояла невзрачная личность неопределенного возраста.

-         Привет, - сказала личность Карделю так, будто давно с ним знакома. – Помянем?

Старик кивнул. Личность на ходу достала из кармана куртки початую бутылку и стакан. Старик покорно шел за случайным знакомым.

-         Папашу мого, светлой памяти, помянем, - сказала личность, остановившись у первой могилы.

-         Тут женщина похоронена, - сказал Кардель, разглядев надпись на табличке.

-         Пускай так, без разницы, - сказала личность, протянув старику стакан.

Кардель пригубил.

-         До дна, - сказала личность.

Но Кардель уже не слушал его. Он направился в дальний конец кладбища. Личность, проглотив свою порцию водки, последовала за стариком.

Кардель стоял у безымянной могилы.

-         Братская, - сказала личность. – Тут народу закопано!…. С войны, значит. Тогда люди мерли, как мухи….Счас тоже мрут. Тогда от голода и железа. Теперь от нервов и пьянки…. Закурим?

-         Я не курю, - рассеянно отозвался Кардель.

-         Кто не курит и не пьет, тот здоровеньким помрет…. Тимоша?

-         Что? – спросил Кардель.

-         Тимошей меня зовут, а тебя как?

-         Александром.

-         Выпить надо за знакомство…. Тут у тебя кто лежит?

Старик, не ответив, направился к кладбищенским воротам. Тимоша остался, помянув и тех, кто лежал в братской могиле, а затем направился следом за стариком.

У ворот Карделю стало плохо. Он сполз на землю, в бурьян, пробуя уцепиться за решетку.

-         Ты чего, друг? – спросил Тимоша.

Старик не ответил. Он сидел на земле с закрытыми глазами. Тимоша пристроился рядом.

-         Нужно было допить, - сказал он с укоризной. – Встать-то сможешь?

-         Нет, - с трудом разлепил губы Александр Кардель и потерял сознание.

Ноги, в растоптанных туфлях, бежали наверх по винтовой лестнице, по ступеням колокольни…. И он вновь услышал свой крик: «Мама! Не надо! Мама!»

-         Ну  и хорошо, ну и замечательно, - сказал доктор, склонившись над стариком.

Кардель пришел в себя в палате местной больнички, а еще рядом с доктором стоял мальчишка в безразмерной, казенной пижаме.

-         Ни разу не видал, как люди мрут, - сказал мальчишка, будто сожалея, что Кардель очнулся.

-         Тебе не стыдно, Махонин? - спросил доктор, накладывая жгут на предплечье старика. Измерил давление. – Порядок, - сказал доктор, пряча стетоскоп в карман. – Типичный случай переутомления. Мы не всегда живем с учетом возраста. Советую полежать денек,  отдохнуть… Вы к нам из Парижа? Где там изволите проживать?

-         Улица Виктора Гюго, - сказал Кардель. – Это недалеко от русского посольства.

-         Интересно, - сказал доктор. – А к нам, в Вороново, по личной, значит,  причине?

-         По личной, - не стал спорить старик.

-         Париж – столица Англии, - выпалил мальчишка - Махонин.

-         Иди отсюда, двоечник, - сказал доктор, повернулся к старику. – Вы поспите…. В вашем случае сон – лучшее лекарство.

-         Благодарю, - сказал Кардель, закрывая глаза.

 Ночь. Свет от уличного фонаря. Все трое  спят на матраце под большим роялем. В маленькой комнате нет места для кровати.

За широким окном сильный ветер сводит с ума деревья сада. Отец закашливается во сне. Мальчик открывает глаза, и мать  просыпается сразу, как от толчка.

Отец, согнувшись, выползает из-под рояля, прижимая к губам платок. Высокий, в майке и длинных трусах до колен, отходит к окну.

Стоит, надрывно кашляет, сотрясаясь всем своим худым телом. Кажется, что метущиеся ветви за окном только усиливают его кашель.

Мать мучается болезнью отца. Пробует закрыть уши, спрятаться под тонкое одеяло…

Мужчина стоит спиной, ничего не видит и не слышит. Он занят только одним – своим кашлем.

- Спи, милый, спи, - гладит женщина мальчика. – Все хорошо. Все в порядке.

 В длинной, до пят, белой рубашке она подходит к мужу. Волосы коротко острижены, чтобы не возится с прической. Длинные пальцы касаются спины мужчины… Он кашляет. Женщина прижимается к спине мужа, будто пробует согреть больного.

-         Не надо… хватит… прекрати.

Мужчина кашляет надрывно, смотрит на платок.

-         Не надо! Хватит! – кричит женщина, с силой поворачивая мужа к себе.

Словно от неожиданности отец перестает кашлять.

-         Вот так хорошо, так, - вымученно улыбается женщина.

С трудом подавив кашель, отец уходит, заползает под рояль, натягивая до горла одеяло.

женщина остается у окна и смотрит на метущиеся ветви деревьев сада…. Затем, вдруг, поворачивается к роялю, открывает крышку. Пальцы ложатся на клавиши.

 Отец и сын лежат рядом с открытыми глазами. Над ними поет, стонет, плачет рояль…

- О, Господи! – только и произносит мужчина.

 Кардель открыл глаза и на этот раз увидел  перед собой не доктора, а Тимошу.

-         Я думал ты помер, - сказал Тимоша. – А ты – живой. Ты дед жилистый. Такие долго живут.

Появился доктор, стал гнать посетителя.

-         Давай, давай отсюда! Кто тебя в палату пустил?

-         Я отдохнул, - сказал Кардель. – Пусть сидит.

-         Это правильно, - сказал Тимоша. – Я, можно сказать, тебя от смерти спас, на горбу волок до шоссейки…. Мы с тобой жилистые…. Это дело отметить надо. На волю выйдешь, и отметим….  И поговорим.

-         Обязательно, - сказал Кардель.

-         Бывай пока, - поднялся Тимоша.

Старик протянул ему слабую все еще руку, и Тимоша руку эту охотно пожал.

Следом за ним случился еще один посетитель: девушка – Катя.

-         Вы не волнуйтесь, - сказала Катя, разложив на тумбочке яблоки, – Ваш номер закрыт, а чемодан я в камеру хранения отнесла. Вообще-то у нас случаи воровства редко бывают.

-         Я не волнуюсь, - сказал старик.

За плечом девушки возник мальчик-Махонин.

-         Сеструха моя родная, - сказал он. – Нагуляла где-то пузо-то.

-         Вася, - без злости сказала девушка – Катя. – Перестань. Так нехорошо говорить.

-         У меня аппендицит был, - сообщил старику мальчик. – Знаешь как больно. Чуть не помер. А теперь совсем здоров. Завтра выпишут. Ты рыбу ловишь?

-         Нет, - ответил Кардель.

-         Я тебя научу, – пообещал мальчик – Махонин. – У нас, знаешь, какая рыбалка! Класс! – и мальчишка умчался.

-         Вы его не слушайте, - сказала девушка-Катя. – У моего ребенка есть отец. Я его очень любила, а он, наверно, меня не любил, а потому и уехал, бросил нас. Говорят, что дети от любимого человека – самые хорошие дети.

-         Запах какой! - то ли вздохнул, то ли выдохнул Кардель.

-         Что? – спросила девушка.

-         Да вот, яблоки ваши чудно пахнут, - сказал старик.

Ему тогда было лет семь, не больше, и он  ест чудно пахнущее яблоко.

Он в одной руке держит яблоко, а другую руку стискивает сильными пальцами мать. Это, как всегда, означает, что он должен молчать. Он послушно и молча  грызет чудно пахнущее яблоко.

Ему весело, потому что узкая улочка идет вниз. Идти  легко. В этом возрасте вкусного яблока и дороги вниз – достаточно для веселья.

Полицейский судья – лысый, необыкновенно тощий мужчина, с нашлепкой на черепе. Судье нашлепка мешает. Он снимает ее, кладет перед собой на стол, обитый драным, в жирных пятнах, сукном. Он снимает нашлепку, потому что судье наплевать на женщину. Принимает соду, размешав порошок в стакане с водой.

-         С утра изжога, потом голова начинает трещать. Только к вечеру проходит, чтобы мог уснуть без боли…. Назавтра снова изжога, потом начнут от сырости ныть кости…. Для разнообразия, чтобы не скучать…. Это старость. У вас ничего не болит?

-         Нет, - отвечает мама. – Если только…. душа.

-         Душа болит у всех, - впервые поднимает глаза на женщину судья. – У всех душа болит, потому что живут люди во грехе….  Это от страха боль…. От страха ада…. Вы – грешница?

-         Наверно, - кивает женщина. – Но мне нравится быть грешницей.

-         Добровольное признание облегчает вину. Это ваш сын?

-         Мой.

Судья впервые смотрит внимательно на «подсудимую» и, водрузив нашлепку на лысину, тянется за листом бумаги, говорит, скучая: - Тут жалоба на вас. От хозяев жалоба…. Пишут, что спите под роялем и полы плохо моете. Спать нужно на кровати, а полы мыть хорошо…. Согласны? У себя, в России, небось, мыли?

-         Приходилось.

-         Почему в Чехии не моете? – подавив зевок, спрашивает судья.

-         Не знаю.

-         Тут неподалеку жил один писака, - тяжело поднимается судья. – Говорят, он умер недавно от туберкулеза…. В его доме тоже не мыли полы. Все ходили по грязному полу, вся семья, а потом тот сочинитель придумал историю о себе самом, будто он по этой причине, по причине грязи, превратился в насекомое…. А что, если ходить по грязному полу, рано или поздно превратишься в насекомое…. Впрочем, тогда будет совсем удобно спать под роялем.

-         У моего мужа тоже чахотка, - говорит женщина.

-         Это прискорбно, - вздыхает судья. – Так что нам делать, дорогая?

 «Подсудимой» нравится судья. Она смотрит под ноги.

 –   У вас здесь пол грязный.

-         Это суд, – говорит мужчина. – В суде пол и должен быть таковым.

-         Совсем необязательно, - говорит женщина. – Если позволите, я его вымою.

-         Швабра и тряпка в коридоре, там кладовка, – говорит судья. – Вода в туалете, мойте.

-         Мама, не надо, - негромко произносит малыш.

Но он не услышан. Женщина  моет дощатый пол суда. Широко моет, размашисто, воду не жалеет. Судья поднимает ноги, чтобы не замочить туфли.

Когда проходит изжога – это радость, - бормочет он. – И когда голова перестает трещать – это радость, и когда перестают ныть кости – тоже…. Сколько радости в старости. Хорошо быть стариком.

-         Хорошо быть стариком, – сказал Кардель сам себе, покидая стены больницы. Он отдохнул и чувствовал себя бодро.

Кардель узнал ту улицу и дом, где он жил когда-то с отцом и матерью. Дом этот стоял за кирпичным цилиндром водокачки. Он был почти таким же: дом, больше похожий на барак. Только одна половина дома казалась запущенной, а другая отремонтированной, по крайней мере, по фасаду.

 У подъезда дома переминалась с ноги на ногу небольшая группа экскурсантов. На двери висел большой, амбарный замок, а сбоку от замка была прибита к стене памятная доска, на которой значилось, что в доме этом жила в 1939 – 1941 году знаменитый композитор Ирина Царева.

 Старик, казалось, несколько раз перечитал надпись на этой доске, а очнулся только тогда, когда к нему обратились.

-         Экскурсовод скоро будет, - сказали старику. – Вы из Москвы?

Кардель машинально кивнул. Он первым заметил беременную девушку Катю. И Катя увидела старика.

-         Вы поправились, - сказала она, поворачивая большой ключ в замке. – Как хорошо!… Проходите, дорогие гости, проходите.

Все оказались в большой комнате с круглой печью в углу, обитой рифленым железом. Комната хотела быть музеем, но на  самом деле могла считаться всего лишь памятным местом, связанным с именем Царевой.

Фотографии украшали стены, они же были помещены за стекло стендов. В одном углу комнаты стояла ножная, старая, швейная машина «Зингер», в другом – пианино, с обнаженными струнами, без передней панели. И еще древний, черный эбонитовый телефон висел на стене у двери.

-         В ее жизни было много увлечений, но она всегда шла за первой любовью, за своим мужем, - рассказывала девушка Катя. - В 22-ом году из Петрограда в Сербию, затем в Париж, где у них родился сын, потом Чехия. Там Скалон учился в университете. В Прагу пришли немцы, они бежали в Париж, а потом бегство обратно – в Москву. В столице Царевой не удалось обосноваться. Тогда  было очень строго с пропиской, и к любым эмигрантам  относились подозрительно. Для жительства Царевой, мужу и сыну был предложен наш город. В декабре 1939 года Сергей Скалон был  репрессирован, в августе 1941 года трагически погибла Ирина Царева, их сыну было тогда 16 лет. В феврале 1943 года красноармеец Вениамин Скалон  пал смертью храбрых под городом Харьков, - беременная девушка, рассказывая все это, передвигалась вдоль стен комнаты с указкой. – Перед вами фотография памятника из мрамора, который должны были воздвигнуть на нашем кладбище. Это было сорок лет назад, но тогда к эмигрантам относились с недоверием. Памятник был поставлен, но потом его сняли и утопили в реке.

-         Как это утопили?! – воскликнул рыжий парень.

-         Вывезли на пароме и сбросили в реку.

У Карделя не было сил следовать за группой. Он устроился на стуле с высокой спинкой. Стул находился в углу комнаты, рядом со швейной машинкой. Он сидел на этом стуле, но слушал он голос своей, собственной памяти.

Больница. Длинный коридор с ячейками для больных за шторами. Отец и мать  разговаривают с врачом. Говорят громко, и он все слышит.

-         Ноги тут не при чем, - раздраженно говорит врач. – Все здесь, здесь все, - он стучит пальцами по  лбу.

-         Но наш ребенок не безумен, - шепчет мама.

-         Диагноз? Вы можете назвать диагноз? – требует отец.

-         Нет, – покачивает головой врач. – Ваш сын отказывается ходить – вот и все. Причина, по крайней мере мне, - неизвестна.

Они стоят у кровати сына.

-         Ты ел сегодня? – спрашивает мама.

-         Да, -  отзывается больной.

-         Хочешь яблоко? – отец достает фрукты из бумажного пакета.

-         Нет, спасибо…. Когда мы уедем отсюда? – с внезапной энергией, приподнявшись над подушкой, спрашивает сын.

-         Скоро, - говорит отец. – Совсем скоро.

-         Я ненавижу Париж, - опускается на подушку сын. – Ненавижу французов!

-         Нельзя ненавидеть… никого, - еле слышно произносит женщина. - Ненависть – это смерть, - добавляет еле слышно. – Любовь тоже.

-         Я ненавижу тебя! – кричит матери подросток.

Старик снова в комнате музее слушал девушку – Катю.

-         Когда играет настоящий музыкант, - говорила она, похоже, заученный текст. – Создается такое впечатление, что он, как бы у нас на глазах, в нашем присутствии, заново создает исполняемое произведение. Таким художником и была Ирина Царева. Творческое наследие композитора не столь обширно, но ее музыка по-прежнему звучит во многих странах мира. Ее сонаты классической силы до сих пор входят в любимый репертуар участников музыкальных конкурсов, ее  Вторая симфония фа – мажор – не просто популярна. Именно она и сделала имя русского композитора Ирины Царевой знаменитым на весь мир.

-         Это ее инструмент? – спросил кто-то из группы, показывая на пианино.

-         Нет, к сожалению, - ответила беременная девушка, – следует признать, что в нашем городе композитор осталась без инструмента. Денег не было даже на еду. Семья бедствовала, а после ареста Скалона даже голодала. Тем не менее, сохранилась нотная тетрадь, где остались следы музыки, которую пробовала сочинять Царева. Тетрадь находится в архиве Московской консерватории….

 Кардель снова перестал слышать Катю. Он сидел у широкого, свежеокрашенного подоконника. Старик смотрел на этот подоконник, вспоминая, как он жестоко пошутил над матерью,

превратив белую,  сосновую доску подоконника в клавиатуру инструмента.

Огрызком карандаша он, с каким-то даже остервенением, чертит на подоконнике клавиши: белые обводит контуром, черные – штрихует.

Входит мать с котомкой, по виду совсем пустой.

-         Не надо, - произносит она тихо, увидев «творчество» сына.

А он, пятнадцатилетний подросток,  кривляется у «клавиш», юродствуя.

-         Играй! – кричит он, дергаясь. – Что же ты не играешь? Не хочешь? Правильно! Кому нужна твоя музыка?! Кому нужны мы все!

Его берут  за руку, с силой стискивают пальцы. Он должен  замолчать, но не молчит. Свободной рукой  бьет по клавишам, а при этом не поет, больше выкрикивает, намеренно фальшивя, звуки музыки одной из сонат матери.

-         Перестань!

Но он продолжает бить пальцами по дереву подоконника.

  И тогда женщина дает сыну пощечину. Впервые в жизни.

Старик будто почувствовал снова тот удар и прикоснулся пальцами к щеке.

-         А зачем они вернулись? – спросил рыжий парень Катю. – Жили бы себе в Париже. Пианино имелось наверняка и кусок хлеба.

-         Их возвращение  было больше похоже на бегство, - помедлив, ответила Катя. – Муж Царевой в начале тридцатых годов стал одним из агентов НКВД во Франции…. Появилась угроза ареста. А потом…. Вскоре в Париж вошли фашисты….  Не знаю… Мне только кажется, что какой бы родина не была – она остается родиной. В России Царева сочинила лучшие свои вещи…

-         Здесь можно поспорить, - вновь подал голос рыжий и лохматый парень. Гривастый смотрел на Катю очень уж веселыми глазами.

-         Ну, спорьте, - остановилась девушка.

-         Не хочу, - сказал парень. – Сейчас не хочу…. Скажите, а у вас кто родится: мальчик или девочка?

-         Не знаю, - смутилась Катя. – Мне все равно…. На прощание я предлагаю вам послушать один из замечательных ноктюрнов  Ирины Царевой.

 Старик понял, что она просто хочет спрятаться от назойливого гостя за эту музыку. Катя слишком быстро «заправила» музыкальный комбайн диском и предложила экскурсантам сесть. Разнокалиберные стулья в комнате – музее были.

Музыку слушали в полнейшей тишине. Динамики стояли на возвышении, создавая вполне сносный стереоэффект.

Слушая музыку, старик невольно закрыл глаза.

Тогда, мальчишкой, он тоже идет с закрытыми глазами.

Споткнувшись, чуть не падает. Мать держит его за руку, и это помогает сохранить равновесие.

-         Что с тобой, Веня? – спрашивает она.

-         Ничего…. Закрыл глаза…. Когда закрываешь глаза, лучше слышишь, но когда затыкаешь уши, видеть лучше не получается.

-         О, господи! – говорит женщина. – Ты можешь идти быстрей.

Подъезд многоквартирного дома. Она называет консьержке цель своего визита:

-    К писателю из Советского Союза.

-         Третий этаж, - зевнув, говорит пожилая женщина.

В большую, роскошно обставленную, квартиру ее пускает слуга.

-         Барин моется, - говорит он. – Пройдете? Ждать будете?

-         Пройдем, - кивает Ирина.

Слуга открывает высокую дверь.

-         Тут к Вам эта…. Композитор…. Говорит, условленно.

-         Пусти, - отзывается барин. Лежит он распаренный, пухлый  в большой ванне –  бассейне. Моют большое, белое тело барина две полуголые негритянки. Он поворачивает  голову на шум шагов.

-         Ну, что тебе?

-         Сегодня мой вечер в кафе «Жано». Купите билет?

-          Будешь играть?

-          Две новые вещи и сонаты Шопена.

-          Давай, сбацай что-нибудь?

-         Не знаю… Зачем? Тут нет инструмента.

-         Тогда хоть спинку потри.

Мать отпускает руку сына и медленно подходит к ванной.

Подросток может говорить.

-         Мама! Не смей! – кричит он. – Не надо!

 -    Стой тихо! – приказывает писатель. – Выгоню!

 Пошатнувшись, он поднимается навстречу женщине во весь рост.  На столике у ванны бутылки с шампанским.

-         Еще бокал, - хрипит писатель, забыв о "спинке", – Ириша, выпьем на брудершафт – и домой. Тошнит меня от этой Франции…. В России тебя колоколами встретят…. Ну, может колокольцами, а здесь… Ничего, кроме нищей старости, - он переходит на шепот: - Знаешь, как я живу: целое поместье, три машины, челяди дюжина…

Женщина, покопавшись в сумочке, достает бланки.

-   Может быть, два билета возьмете?

-         Душа моя, - хрипит писатель, потянувшись к ней. – Этих, мерзлых, черных сосулек парижских, к черту, прогоню…. Вот ты само пламя. Обожги меня, обожги….

Он все еще сидел на стуле в комнате-музее. Музыка стихла, и экскурсантов здесь уже не было.

-         Вы заснули? – спросила Катя.

-         Нет, – ответил старик. – Просто слушал музыку…. А вообще-то ты будто спишь, когда слышишь хорошую музыку. Тебе она нравится?

-         Честно?

-         Конечно.

-         Не очень… Печальная она какая-то, музыка Царевой, грустная слишком. Иногда даже плакать хочется.

-         А ты веселая? – спросил старик.

-         Ну да…. Если не радоваться, зачем жить?

 Кардель поднялся, подошел к одному из  стендов.

С фотографии смотрел на него юноша в армейской форме.

-         Это единственный сын Царевой, - сказала Катя. - Пал смертью храбрых.

-         И сама Царева пала смертью храбрых, бросившись вниз, на  камни, с вашей колокольни, - зло сказал старик.

-         Принято считать, что она оступилась, была неосторожна, - вновь поправила Карделя девушка.

-         Легла на воздух, – сказал старик. – У нее  есть такой этюд: «Лечь на воздух»… Тихая такая, спокойная музыка…. Печальная, да…

-         Вы кто? – спросила беременная девушка.

-         Зазывалой работаю на рынке, - сказал старик.

-         Как это? – удивилась девушка.

-         Я – режиссер. Занимаюсь рекламой….Занимался…. Рекламировал разные товары: парфюм, тряпки…. Больше не хочу. Ухожу на пенсию.

-         Почему Ирина Царева легла на воздух? – еле слышно спросила Катя.

-         Почему? – усмехнулся старик. – Кто знает…. Может быть… Она не верила в Бога. Только  в свой гений и верила…. А, когда у человека нет Бога, ему одиноко и страшно.

-         Гений не может защитить? – спросила девушка Катя.

-         Нет, - твердо ответил Кардель.

В номере он сидел в удобном кресле и с жадностью смотрел телевизор. Шли обычные новости. Говорил президент России, люди толпились у ворот суда, в шахте голодали шахтеры…

Но старик был все еще слаб и заснул против воли.

Во сне он увидел себя на месте съемок последнего ролика. Только в толпе манекенов были и одетые особи, причем одетые изысканно. Старик будто не понимал муляжную природу манекенов. Он был в центре безжизненной толпы, но вел себя так, будто перед ним живые люди: кого-то пробовал приобнять, кому-то пожать руку, кого-то даже поцеловать в холодную щеку.

И вдруг, очнувшись, стал метаться в лабиринте толпы манекенов, пытаясь найти выход…

Старика разбудили в номере гостиницы еще до рассвета. Разбудил мальчик - Василий Махонин. Он был готов к рыбалке, но Кардель не сразу вспомнил о своем обещании.

-         Ты что? – спросил он.

-         Так договорились, рыбу ловить, - сказал мальчик.

-         Рано еще, темно, - зевнул Кардель.

-         Без понятия, - вздохнул мальчик. – Совсем… Солнышко встает, рыба шамкает. Солнце садится – опять же закусывает. А в другое время клева не жди.

-         Хорошо, - сказал старик. – Я сейчас.

В холле старик увидел Катю. Махонину тут же влетело от сестры.

 - Проскочил все-таки! Я тебе говорила: не смей будить.

 - Ничего страшного, - успокоил девушку Кардель. – Я уже не спал…. Послушайте, Катя, вы что-то говорили о мраморном памятнике Царевой…. Он что, так и остался в реке?

 - Угу, - кивнула Катя. – Знаю, что этот скульптор Кузеев хотел его достать, все хлопотал по начальству…. Да так и….  Да вы у него самого можете спросить: улица Чернышевского, дом пять.

Они шли к реке. Мальчик был одет, как положено, а старик топал в затейливом тренировочном костюме. Ему, впрочем, доверили нести одну из удочек.

 Ранним утром туману положено быть у реки. Он и был. И старик, и мальчик шли к берегу сквозь туман, и  по воде клубился туман, а рыба уже начинала играть, всплескивать, радуясь близкому свету ясного дня.

Старик попробовал сам оснастить крючок червяком, но копался слишком долго. Мальчик помог Карделю.

-         Ты чего, не рыбак, что ли? – удивился он, ловко забрасывая оснащенные удочки.

-         Не рыбак, - признался старик.

-         Бывает, - сказал Василий Махонин. Он заметил, что старику не так легко ловить рыбу в рост, стоя, вытащил  из травы ржавое ведро, перевернул, оттер днище пучком сена.

-         Садись.

-         Спасибо, - старик сел. Он сидел, наблюдая, как исчезал над рекой призрак тумана, испуганный первыми лучами солнца.

Траву на лугу тронул волной случайный порыв ветра.

-         Ваш …. Пастырь…. Нет…. Как это?…. Батюшка говорит, что травы молятся, - сказал старик.

-         Ну, правильно, - рассеянно отозвался Василий Махонин.

-         О чем это… они могут молиться?

-         Так чего тут, - рассеянно отозвался мальчик. – Когда печет, жара, чтобы дождик пошел. А тут как польет, холод, трава и никнет, снова о солнышке молится.

Тут он вытащил невидного пескаря и сразу же отпустил улов домой, в воду.

-         Мелочь не берем, - строго сказал мальчик. – Пусть растет. Выпускаем к чертям собачьим. Договорились?

-         Договорились, да, - сказал старик. – Как это ты сказал? К чертям собачьим?

-         Ну, - кивнул Василий Махонин.

Конечно, старик прозевал поклевку. Мальчик за Карделя вытащил крючок с невидной уклейкой, но поручил старику выпустить рыбу из ладоней обратно в реку.

-         Закусим? – спросил Василий Махонин, доставая из котомки свертки с бутербродами, большую помидорину и огурец. – Тебе с сыром или с колбасой?

-         С сыром, если можно? - сказал старик.

-         Можно, - ответил мальчик.

 Шипит примус,  скрипят половицы,  нож скребет чешую. Он смотрит, как мать чистит и жарит рыбу. Она ненавидит это занятие: въедливый запах рыбы и клейкие пальцы. Она ненавидит себя, в те моменты, когда не слышит музыку.

Появляется отец, мужчина. Он горд собой. Он счастлив и кладет на стол, перед женщиной, плотно набитую, перевязанную бечевкой, пачку. Женщина машинально (руки грязны) кривым ножом разрезает бечевку. Пакет словно лопается. Внутри деньги, много денег. Кроны, будто оживая, выползают из пакета и падают на пол, к потрохам и блескам рыбьей чешуи.

 Женщина смотрит на деньги. Ее сын нагибается и подбирает бумажки с пола

Алимов,  человек встречавший Карделя в аэропорту, из машины с эмблемой телевидения наблюдал, как рыбаки возвращались в гостиницу. Он не один был в машине, а вновь с оператором, а у того, естественно, была и профессиональная камера наготове.

-         Он? – спросил оператор. – Снимать?

-         Да погоди ты! – раздраженно отозвался Алимов.

Старик окатил себя холодным душем, буркнув, по-французски, что ко всему человек может  привыкнуть, даже к ледяной воде по утрам.

Потом, уже в халате, он подошел к телевизору, нажал кнопку дистанционного управления.

С экрана вещали говорящие головы.

-         Художник уже по своей сути богоборец, - говорила одна бородатая  голова. – Решившись на акт творчества, он невольно вступает в поединок с Богом.

-         Возможно, - кивнула голова безбородая. – Только этот поединок Творцу угоден. Вера без спора с Создателем – фанатизм.

Старику наскучил ученый спор, он  подошел к окну  номера и увидел, как через площадь, к гостинице, шел Алимов.

По-стариковски неуклюже метнулся к дорожной сумке, вытащил накладные бороду и усы, но понял, что на этот раз фокус не пройдет, и зашвырнул грим свой обратно в сумку.

 Алимов распахнул дверь без стука.

-         Будем и дальше играть в прятки? – с порога поинтересовался он.

-         Надо стучать и здороваться, - буркнул Кардель.

-         Надо обещания выполнять, - шумел Алимов. – Мы встретились с вами в Париже. Вы обещали быть летом в Москве. Вы даже сообщили о своем прилете. Вы сказали, что все точки над I мы здесь и поставим…. И вдруг!

-         Я не хочу ставить точки, - буркнул старик. – В моем возрасте это опасно.

 Алимов нервничал, расхаживая по номеру.

-         Перестаньте! Это же мировая сенсация! Сын Ирины Царевой жив! Тут не обычным репортажем пахнет. Да это целый роман, опера, мюзикл, если хотите! История века! Вениамин Скалон жив!

-         Перестаньте, - сказал старик. – Я не Вениамин. Я – Александр.

-         Но доказательства!?

-         Да, какие… к чертям  собачьим… доказательства…. Ваш дед умер. Вы нашли его дневник, в котором он пишет, что встретил в Париже старика, похожего на сына Царевой. Вот и все.

-         Старика? В 60 году вам было всего лишь 34 года.

-         Послушайте, - сказал Кардель. – Мне нужно переодеться.

-         Я подожду за дверью, - с неожиданным послушанием согласился Алимов, но на пороге он обернулся.

-         Доказательства? Вы здесь, в этом городишке, где был арестован ваш отец, а мать погибла… Что еще нужно?

Кардель не ответил. Он будто и не слышал слов Алимова. Старик смотрел через распахнутое окно на холм над рекой и церковь с колокольней.

Он смотрит, как мать гладит белье.

Женщина гладит белье. Она, как обычно, занята простой, домашней работой.

- Белые, красные, кровь, огонь! – кричит отец в лицо матери. – Узловая станция. Вся забита солдатней… Мешочники, женщины, дети…. Бедняги лезут в вагоны, отпихивая и затягивая друг друга. Вот и ты в теплушке. Какое счастье! Третий звонок – поезд тронулся, но вдруг в смертном ужасе сознаешь, что попал не в тот поезд. И едешь не туда, куда тебе нужно! А твой состав ушел с другого пути. Да что там! С другого вокзала. И обратного хода тебе нет. Обратно, Ириночка, можно только пешком, по шпалам – всю жизнь. Вот что такое эмиграция.

-         Звонков не было, - говорит женщина, продолжая гладить белье огромным, паровым утюгом – пустотелом.

-         Каких звонков? – не понимает отец.

-         Третьих, к отправлению, в те годы…. И первых не было, и вторых… Поезда трогались без расписания, когда могли, - она отдает мужу утюг, и тот широко размахивает им, раздувая в утюге угли. Вдруг резко останавливается.

-Ты не понимаешь меня! – кричит мужчина почти в истерике. – Причем тут звонки? Не хочешь понять!

 Сыну жалко отца, он обнимает его ноги.

-         Папа, мы уедем, обязательно уедем, - бормочет мальчик. – Там хорошо.

Алимов и в самом деле ждал его в коридоре, у двери в номер.

По лестнице они спустились вместе, но молча.

В холле гостиницы гривастый парень любезничал с беременной девушкой Катей.

-         Как рыбалка? – спросила у Карделя Катя.

-         Отлично, - улыбнулся старик. - И спасибо за бутерброды.

-         Пожалуйста, - сказала Катя.

Оператор увидел, что Алимов и Кардель вышли на улицу.  С камерой наизготовку оператор выпрыгнул из машины, пошел им навстречу.

Алимов слишком уж энергично и отрицательно замотал головой.

Оператор замер.

-         Только один план, - взмолился Алимов. – Пять секунд. Вы называете свое настоящее имя – и все…. Все остальное я сделаю сам.

-         Мне в полицию нужно, - сказал Кардель. – Приезд отметить.… Такие здесь порядки.

-         Вам нечего бояться, - остановился перед ним Алимов. – Вы не были дезертиром. Вас ранило. Вы попали в плен, а потом вместо сталинского лагеря выбрали Париж, свою родину. Здесь нет никакого преступления. Есть сенсация!  Сын Царевой жив!

-         Вы циник, - устало произнес старик. – Все это не сенсация, а жизнь человека.

-         А что такое жизнь!? – Алимов шел рядом со стариком.

-         Кто знает, - буркнул Кардель. – Чехов, кажется, писал жене: «Ты спрашиваешь, что такое жизнь. Это все равно, что спросить, что такое морковка. Морковка есть морковка и больше ничего не известно.

-         Ерунда! – отмахнулся Алимов. – Жизнь это не морковка и я не циник, а профессиональный, телевизионный  журналист. Заметьте,  журналист с именем.  

-         Я не хотел вас обидеть, - сказал старик. – Но послушайте: гражданин Французской республики Александр Кардель приехал в чужую страну и вдруг он признается, что присвоил чужое имя…. Вот я  сейчас иду в полицию, что я там скажу?

-         В милицию, - раздраженно поправил старика Алимов.

-         Что?

-         У нас милиция, а не полиция…. Нет, все это отговорки…. Да весь этот городишко вас с оркестром и цветами встретит! Вся страна! Вы и представить себе не можете, что такое Ирина Царева для России! – Алимов вытащил из кармана мобильник, нажал кнопку, извлекая из аппарата мелодию. – Вы слышите?! Это она, она!

Кардель и Алимов сидели  на скамейке в чахлом сквере перед бюстом Ленина на высоком постаменте.

-         Мне тридцать семь лет, - говорил в пространство Алимов. – Ну, есть у меня имя, но на чем? На полной туфте, если честно…. А тут такой случай, такая фантастическая история!…. Ну что мне делать, на колени перед вами встать?

-         Это лишнее, - сказал старик.

-         Деньги? Все пополам, от раскрутки, каждый доллар.

-         Что такое «раскрутка»? – спросил Кардель.

-         На вашей истории можно хорошо заработать.

-         Я человек не бедный, - усмехнулся старик. – Даже на пышные похороны хватит.

Алимов ждал Карделя перед милицией. Судя по всему, ждал слишком долго. Взглянул на часы и решительно направился к подъезду.

Дежурный поднял глаза на вошедшего, удивился.

-         Это вы?

-         Я, я, - раздраженно отозвался Алимов. - Где старик?

-         Какой старик?

-         Из Франции…. Кардель.

-         Так он ушел…. минут пять уже, - сказал лейтенант.

-         Не мог он уйти!

-         А, - понял милиционер. – Тут у нас другая дверь в переулок.

Они на машине догнали старика. Алимов на ходу распахнул дверцу, выскочил из салона.

-         Оставьте меня в покое, - сказал Кардель.

-         Не могу, - сказал сокрушенно Алимов, шагая рядом с ним. – Я не могу оставить в покое сына Ирины Царевой. Не могу – и все!

-         Придется, - сказал Кардель. – Всю жизнь помогал торговать разным дерьмом, а себя не хочу продавать. Вот и все точки над i.

-         Долг перед потомством, историей, наконец, - начал, было, Алимов.

Старик посмотрел на него так, что сник телевизионный ведущий, но не отстал. Они шли рядом молча.

Старик обрадовался, увидев Тимошу, но Чеканов обрадовался еще больше.

-         Ну? – спросил он.

-         Непременно, - ответил Кардель.

Они обедали, выпивали и закусывали, в ресторане «У Паршина».

Сам Паршин и обслуживал единственных клиентов.

-         Ну, как? – спросил он.

-         Спасибо, очень вкусно, - ответил старик.

Вкусный обед старик запивал вином. Журналист и Тимоша водочкой.

-         Помните это? – говорил Алимов. - "Обожаю богатых. Богатство – нимб. Кроме того, от богатых никогда не ждешь ничего хорошего, как от царей, поэтому просто разумное слово в их устах – откровение, просто человеческое чувство – героизм… Думаешь, мешок с деньгами, нет – человек… Кроме того, клянусь и утверждаю, - богатые добры, так как им это ничего не стоит, и красивы, так как хорошо одеваются… Знаешь, если нельзя быть  ни человеком, ни красавцем, ни знатным, надо быть богатым"….Из дневника вашей матушки.

-         У вас хорошая память, - сказал старик.

-         Благодарю, - неуклюже поднявшись, кивнул Алимов. – И хватит на людей катить телегу. Хватит чернухи. Нельзя превращать прошлое в фильм ужасов. Время было злым, а люди, как обычно…

-         Все люди братья, - сказал Тимоша. – Родные братаны, но бывают двоюродные.

-         Что такое «катить телегу»? – спросил Кардель.

-         Не знаю… катить – и все, - раздраженно отозвался Алимов. -  Это рок – злое время. Одним повезет, они живут в добрые времена. Другим - полная непруха.

-         Это правильно, - согласился Тимоша, снова наливая водочку себе и журналисту. – Кому пёрка, а кому порка.

-         Что такое «непруха»? – спросил Кардель.

-         Да перестаньте вы! – отмахнулся Алимов. – Вы все, все понимаете…. Мой дед…. Ну, служил он в органах…. Кстати, вместе с вашим отцом…. Ну, и что? И взяли их почти

     что вместе. Вашего в сентябре 1939, моего в январе сорокового.    Скалона расстреляли, а деду впаяли десятку, но с правом переписки…. Полностью реабилитировали в 1955 году…. Вернули чины и звания, квартиру в Москве…. Его портрет висит в музее ФСБ, а копия у меня дома. Мои дети знают, что  их прадед был героем. И точка!… Время было злым, - повторил Алимов с ударением на последнем слове, залпом осушив очередную рюмку.

-         Правильно, - снова подтвердил Тимоша. – Жили динозавры, да вымерли…. Было у них доброе время, потом злое…

-         Ты, дядя, философ? – сказал Алимов. – Я тебя люблю…. А вот этот господин из Парижа меня продинамил круто.

-         Что такое продинамил? – спросил старик.

-         Это он на тебя телегу катит, - сказал Тимоша. – Хочешь, дед, я ему вмажу?

-         Не хочу, - сказал старик.

-         Все правильно, - снова разлил водку Алимов. – Люди – всегда люди. Время – это рынок. Есть спрос на злодеев – будут злодеи. В ходу праведники  - пожалуйста.

-         Интересно, какое время у нас сегодня? - улыбнулся старик.

-         Зеро, - даже приподнялся Алимов. – Время ноль.

-         Нет, я ему все-таки вмажу, - сказал Тимоша, но сил-то у него осталось к этой минуте на одно шевеление губами.

 Паршин, тем временем, как-то по-домашнему подошел к пианино в совсем уж темном углу зала, открыл крышку инструмента. Играл он без особого блеска, но музыку Ирины Царевой. Ту самую музыку, из аппарата мобильной связи.

Курорт в горах. Веранда, залитая солнцем. Закутанный в меха отец сидит в шезлонге. Сын рядом с ним. На голове отца меховая шапка с длинным козырьком.

Сестра милосердия в белой шубке предлагает больному стакан с дымящимся молоком и блюдце с медом.

-         Благодарю вас, фрейлейн, - освобождает руки отец.

-         Пожалуйста, - по-русски, но с сильным акцентом, отзывается девушка. – Я могу принести завтрак мальчику.

-         Буду признателен.

-         Молоко, мед, чистый воздух, что еще нужно для здоровья? - опускается в кресло рядом с Сергеем хозяин санатория – Алимов – дед еще не родившегося внука. – Здравствуйте, Сережа.

-         Вы вернулись, Алимов, - искренне рад отец. – Как хорошо! Ну, как там? Расскажите о России.

-         Снег идет, - говорит Алимов. – Только совсем другой снег. Здесь он белый, чистый, сахарный, непорочный, словно искусственный…. Скучный здесь снег, мой милый, а там он перемешан с гарью заводов, с тяжелым дыханием людей и лошадей. Там он разбит колесами автомобилей и растоплен жаром людского энтузиазма…. Прекрасен январь 1931 года в России. Там снег, как сама жизнь. Жаркий снег, он словно тает на лету.

Жаркий снег, - улыбается больной, поворачивается к сыну, – Да, это так…. Это так… Ты слышал, Венчик?! В России жаркий снег!

Тот снег 1943 года был кровавым.

 Он вспоминал о войне почему-то всегда без звука.

Он бежит, восемнадцатилетний,  по этому снегу с автоматом на перевес. Рядом с ним в полной тишине атакуют врага тени других вооруженных людей.

И взрывы снарядов  беззвучны. Один такой неслышный взрыв происходит у него за спиной. Он падает ничком,  на грудь, также немо, без стона, а потом наступает темнота, но следом за мраком тишины он слышит звуки немецкой речи. И свой стон он слышит.

-         Этот, кажется, жив?  Вставай, русский солдат!

-         Я не могу встать, - отвечает по-французски раненый.

Лето. И дождь пошел в городе Вороново: тихий, теплый дождь.

И под этим дождем Тимоша помогал телевизионному журналисту добраться до машины. Впрочем, не совсем понятно: кто кому помогал.

Старик следил за этой трогательной сценой и даже махнул прощально рукой Алимову, когда тот садился в автомобиль и невольно повернулся в его сторону.

 Журналист на прощание показал старику кулак, но Карделя это только развеселило.

-         Опять зря мотались, - ворчал оператор, поворачивая ключ в замке зажигания.

-         Чтобы ты понимал, птичий глаз, - сказал Алимов. – Вот такой старик!

 Кардель дождался Тимошу.

-         Я тебе чо скажу, дед, - сказал Чеканов, оттирая капли дождя с небритой физиономии. – Доброму человеку беда, когда время злое…. Это точно.

-         Сам ты дед, – вдруг обиделся Кардель.

-         Ну, помоложе тебя буду.

 Старик не стал спорить.

За окном все еще шел дождь.

Кардель сидел в комнате-музее на стуле с высокой спинкой, а беременная девушка Катя возилась у стенда, дополняя экспозицию.

-         Новая книга, - сказала она. – Переписка Царевой и Барковского. Этот скрипач Барковский был на 10 лет ее моложе, но они так любили друг друга.

-         Она многих любила, - сказал Кардель.

-         Это так! – повернулась к нему Катя. – Вы правильно говорите, но ради мужа единственного она уехала из России, ради него же – вернулась. Это как понять? Как соединить измены и верность?

-         Царям гарем положен, - сказал, помедлив, старик. – Царицам тоже. Она была царицей духа…. А потом, очень хотела любить весь мир, подчинить своему гению…. Любить – это познать…. Так она думала.

-         Вот и я любила, - вздохнула Катя. – И познала, что он негодяй, но теперь уже поздно.

Старик улыбнулся, встал, подошел к одному из стендов. Он стоял и смотрел на большую фотографию Ирины Царевой и ее сына.

Это было укромное место для хранения тайной тетради – дневника. Он нашел этот дневник, раскрыл, прочел последнюю запись:

 "Он называет это "любовными всплесками". Он умен и проницателен. Это мой сын. Он называет это "любовными всплесками" и ненавидит меня за эти всплески. Ненавидит и презирает…. Сказано: "Он будет вашим прокурором". Не слепком с меня, как я хотела, и даже не судьей, а прокурором…. Мужа нет месяцами, и мне холодно. Я умираю от холода. Спасение только…. А он называет это "любовными всплесками".

Скрипнула дверь. Он обернулся и увидел мать. Женщина все поняла. Молча вырвала дневник из рук сына и швырнула его в камин, на горящие угли.

Протянула руки к вспыхнувшему огню.

Ей было холодно. Она грелась у камина, в котором горел ее дневник.

И беременная девушка Катя в комнате – музее  вдруг замерзла.

-         Что-то сыро стало и зябко, - сказала она. – Сейчас дровишек принесу.

 Старик смотрел через мутное, залитое дождем окно, как она бежала через дворик к небольшому сараю.

Тогда, много лет назад, тоже шел дождь, а  он стоял на балконе большого дома, под этим  дождем, и ел мокрые шоколадные из большой коробки, на крышке коробки был изображен Кремль. Он с жадностью, торопливо ел конфеты, видя перед собой лишь мансарды домов напротив.

 Его пальцы, губы и щеки – все  перемазано шоколадом.

-         Господи! Веня! Я зову тебя, ищу! – мама втаскивает подростка в комнату. – Ты грязный… Ничего… Потом, - женщина нагружает покорного сына рюкзаком. – Бежим!

Они скатываются по лестнице вниз. Большой чемодан мешает женщине, она чуть не падает.

 В машине у подъезда их ждет дед Алимова. Он гораздо моложе телевизионного журналиста из 21 – го века, но очень похож на него.

-         Слава Богу, - говорит Алимов образца 1939 года. – Еще минута – и я должен  был уехать.

-         Искала Веню, - говорит женщина. – А он был на балконе, под дождем.

Подростку кажется, что они очень уж быстро едут по узким улочкам. Тормоза машины отчаянно визжат на каждом повороте.

Алимов слишком часто меняет направление движения, будто отрывается от погони.

-         А где папа? – спрашивает подросток.

-         Ждет вас, в порту, - говорит Алимов.

Женщина оттирает платком шоколад с пальцев и губ сына.

- Опять бежим, - вдруг вздыхает она. – Куда? Зачем? Почему?

-          Вениамин, - чуть поворачивается к подростку Алимов. – Европа обречена, Гитлер ее прикончит. Азия в хаосе. Только Евразия – надежда мира. А что такое Евразия – это Россия. Ты слышишь, Россия! Новая Россия!

Полумрак. Трюм корабля. Они, отец, мать и сын, сидят на дне трюма, окруженные грязными мешками.

-         Какая вонь, - говорит женщина. – Меня сейчас вырвет.

-         Это от качки, - говорит мужчина.

-         Что там, в мешках? – спрашивает женщина.

-         Кажется, кости животных, - говорит мужчина. – Сырье для клея…. Потерпи немного. Мы выйдем из порта и поднимемся на палубу.

Рука матери стискивает пальцы подростка, а ему  и без напоминания говорить не хочется.  И вдруг женщина сама начинает кричать:

-         Господи! Я ничего не слышу! Я не слышу музыку!

-         Перестань! – мужчина обнимает ее, прижимает к себе. – Тише, нас услышат.

-         Не слышу, - сникнув, бормочет женщина.

Старик слышал музыку Ирины Царевой в комнате – музее.

Тем временем, девушка Катя быстро и умело растопила печь.

-         Встаньте, - попросила она Карделя. – Я вам стул подвину к огню.

Он покорно поднялся, а потом сел у открытой дверцы печи, протянул к огню руки….

Дверь распахнулась настежь. Через порог музея шагнул маленький, седенький старичок с острыми чертами лица. Следом за ним двое молодцов с помятыми физиономиями внесли деревянный поднос, на котором стояло нечто, укутанное в мокрую простыню. Старичок расправил допотопный зонтик, положил его на пол, повернулся к беременной девушке.

 - Привет, Катерина! – по-собачьи, плечами, встряхнулся старичок. – Куда ставить?

 Катя показала на столик у стены.

 - Давай! – скомандовал старичок.

 Молодцы опустили поднос на столик. Замерли в ожидании. С ними незамедлительно расплатились, и молодцы поспешно покинули музей.

 Старичок подошел к Карделю.

 - Арнольд Кузеев – скульптор, - представился он. – А вы тот господин из Парижа?

 Кардель учтиво поднялся и пожал протянутую руку.

 - А мы в глуши живем! – даже с каким-то вызовом произнес Кузеев. – В тишине и покое, вне сплетен, интриг и зависти коллег…. В глуши, далеко от культурных центров, как изволите видеть…. Надолго к нам?

 - Нет, скоро уеду, - ответил Кардель.

 - А мы останемся, здесь, в глуши, - старичок, постояв столбиком рядом с Карделем, стал неожиданно метаться по комнате, но рот он открыл, вновь остановившись и замерев, как в стойке:

 - И здесь достали! Наветы, ложь! Я не ходил в Горком. Не было никакого протеста, письма в органы не было…. Я только сказал, что негоже в одно время открывать памятник эмигрантке и вождю мирового пролетариата. В одно время, понимаете? – старичок уставился на Карделя, повторил с нажимом: - Вы понимаете?

 - Понимаю, - кивнул Кардель, наблюдая за бегающим старичком, но Кузеев вновь остановился.

 - А они стразу, с испугу - кран, на паром и памятник в воду! – выпалил скульптор. – Памятник великому композитору – вот так, без раздумий!.... Но я помню  место ктопления, помню! Я достану тот мрамор со дна, обязательно достану! Я уже написал мэру. Я требую…. У них денег нет…. Весь город бурьяном зарос и всем плевать! – старичок метнулся к столику, остановился рядом, торжественно округлил тощую грудь, выпалил: - Великий композитор земли русской – Ирина Царева! – резким движением сдернул простыню.

 Кардель и девушка – Катя увидели гипсовый бюст женщины с венком на голове. Венок был выкрашен зеленой краской.

 - Вот! – скульптор прослезился, достал из кармана огромный платок, вытер глаза. – Безвозмездно, дар.

 - Спасибо, - сказала вежливая девушка Катя.

 - Похожа, как вылитая, - вздохнул скульптор, с нежностью разглядывая свое творение. – Три десятка фотографий использовал…. Пусть здесь теперь царит.

 Он подошел к Карделю, протянул руку, прощаясь.

 - Милости прошу ко мне, - сказал скульптор. – Я понимаю – лишний вес, но могу кое-что предложить. Сочту за честь, если в городе Париже появятся образцы моего творчества, - энергично потряс Кузеев руку  Карделя, аккуратно свернул мокрую простыню и ушел, захватив простынку с собой. На пороге остановился, вспомнив о зонтике, вернулся, взял зонтик, поднял руку, повторил – Пусть стоит!

 Через окно Кардель видел старичка-скульптора под черным зонтиком, с белой простыней по мышкой. Простыня развернулась и волочилась хвостом по мокрому асфальту за Кузеевым.

 Кардель перевел взгляд на бюст, вздохнул, вновь занял  место у огня.

-         Этот, рыжий, говорит, что он в меня влюбился, - сказала девушка- Катя, устроившись рядом со стариком, на ковре. – С первого взгляда влюбился. А я ему сказала, что у меня скоро будет ребенок от любимого человека – негодяя. А он сказал, что ему на это плевать. Я, мол, рожу и мы поженимся.

-         Это хорошо, - сказал Кардель, глядя в огонь.

- Вы не пойдете к Арнольду? – спросила девушка.

 - Нет, - ответил Кардель.

 - Жалко Арнольда, - сказала беременная девушка. – У него нет никого…. И имя какое-то дурацкое.

 - Жалко, - согласился Кардель

-         А у вас есть жена?

-         Нет, – ответил Кардель. – Она умерла недавно. Мы прожили вместе почти пятьдесят лет.

-         А дети?

-         Сын… Он  погиб…. Был полицейским… Малышом играл в солдатики, а потом стал  играть в полицейского, а ему выстрелили из автомата в лицо через дверь…  

Беременная девушка, легко переместившись на потертом ковре, прижалась к ногам старика, обняла эти ноги.

-         Хотите, я за вас поплачу, - сказала она.

-         Ну, поплачь, - согласился Кардель.

Мать тогда не плакала, а сухими и страшными глазами смотрела, как уводили отца. Вот от этого дома уводили, где теперь была комната – музей.

Мужчина вдруг повернулся и стал кричать женщине:

-         Не верь! Не верь! Не верь!

Сопровождающие терпеливо ждут, пока арестованный перестанет кричать.

-         Не верь, - повторяет тихо отец, повернувшись, идет к машине. Высокий, сутулый человек в окружении сопровождающих небольшого роста.

Женщина крепко держит за руку сына, приказывая молчать. Он  считает себя взрослым, ее сын, и руку резким движением освобождает, но молчит при этом, молчит….

Старик шел через луг к реке, к  старой пристани.

На пристани ждал его Василий Махонин. С удочками ждал, а еще сидел там, на скамье, у кассового оконца Тимоша. Как-то прямо, строго сидел, совершенно трезвый, и одет был на этот раз не так убого.

-         Завтра уедешь? – спросил мальчик Карделя.

-         Улечу, - сказал старик.

-         Не скучно тебе в твоем Париже? – спросил мальчик.

-         Я привык, - сказал старик.

-         А то бы остался, - сказал мальчик. – У меня коловорот есть. Зимой лунки будем делать.

-         Зачем? – спросил Кардель.

-         Ну, лед ведь зимой, забыл? … Сегодня на опарыша будем ловить.

-         Можно, - сказал старик.

Они забросили удочки, но Кардель поднялся и отошел по скрипучим доскам к Тимоше, сел рядом.

 - Скажи? – спросил он у старика. - Где паром ходил?

 - Тут, неподалеку, с полкилометра, - ответил Тимоша. – Хороший был мрамор, розовый…. Тут у нас, за выселками, его и взяли из кручи. Большая была глыба, а на ней выбито: «ЗДЕСЬ НАШЛА ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ КОМПОЗИТОР ИРИНА ЦАРЕВА». Я не видел, как камень утопили… Они ночью… Время было такое - пугливое. Ничего, новый памятник поставят, чтоб турист разный видел…. Как думаешь, поставят?

 - Наверно, - кивнул Кардель.

-         Хочу тут тебе показать, - сказал Тимоша, полез в карман  пиджака, вытащил потрепанную брошюру, а из брошюры извлек поблекший от времени   рисунок ребенка.

-         Господи! – только и сказал Кардель.

-         Это ты меня изобразил, - сказал Тимоша. –  Скольки лет назад? Тысчу…Я ж тебя сразу признал, еще на кладбище…. Вот, подумал, Венчик идет…. Только старый совсем.

-         Темка, - сказал Кардель, не в силах оторваться от рисунка. – Тебя же Темкой звали?

-         Ну, - согласился Тимоша. – Мне было девять лет, а тебе – 15. Я за тобой ходил, как привязанный…. Ты ж красивый был – картинка. У тебя еще кличка имелась – парижанин. Ты в художники хотел податься. Вышло?

-         Нет, - сказал Кардель.

-         Будем сегодни рыбу ловить или как? – издалека повернулся к ним сердитый Василий Махонин.

-         Или как, Вася, - сказал старик. – Ты уж извини.

Они снова сидели «У Паршина». Вновь в зале ресторана было пусто, прохладно и сумеречно.

-         Из лагеря меня американцы освободили, - вполголоса рассказывал Тимоше Кардель. – Сын репрессированного, год в плену, мог я в Россию вернуться?… Документов нет, в том, послевоенном балагане, хоть китайцем назовись…. Сказал, что француз, фамилию назвал старого приятеля….Никому и в голову не пришло меня проверять…. Вот и все…. Приехал в Париж, учиться стал, в пятидесятом году женился…. Хотел прошлое из памяти вон, но читал запоем, чтобы язык не забыть: Толстого, Чехова, Бунина…

-         Матушку твою хорошо помню, - сказал Тимоша. – Страдалица была большая.

-         Не знаю, - осторожно начал Кардель. – Может и я виноват, что так вышло…. В последнее время…

-         Брось, - прервал его Тимоша. – Мать моя про твою матушку как говорила: «Не жилец. Сама здесь, а глаза там».

-         Ей музыки было мало, - сказал Кардель – Она всю жизнь любовь искала…. К человеку…. Так и не нашла.

 Старики несколько секунд молчали. Наконец, Кардель спросил:

-         Ну, а ты как?

-         Да я чего…. все тут, у нас…. Тоже один остался…. Вот пью теперь.

-         Ты бросай, - сказал Кардель.

-         Зачем? – спросил Тимоша. – Плохо человеку одному, а так….

-         Плохо, - согласился Кардель. – Только…. Вот у Георгия Иванова стихи есть: «Холодно бродить по свету. Холодней лежать в гробу. Помни это, помни это. И не сетуй на судьбу».

-         Так трезвому еще холодней, - сказал Тимоша.

-          Слушай, ты никому обо мне, ладно? – попросил Кардель.

-         Понятное дело, - сказал Тимоша.

Утром в холле гостиницы старик прощался с  беременной девушкой и ее братом.

-         Машина будет через полчаса, - доложила Катя.

-         Хорошо, - кивнул Кардель, протягивая девушке визитку. – Вот здесь мои телефоны и адрес. Ты обязательно сообщи, когда родишь. Договорились?

-         Обязательно, - сказала Катя.

-         Пройдемся, - сказал Василию Махонину Кардель. – Есть еще время.

Они лежали в траве на лугу у реки. Лежали рядом под высоким, чистым небом и высокие травы стояли над стариком, и он слышал, о чем они молились.

-         Простудишься, - сказал мальчик.

Старик взял его за руку, что означало просьбу о молчании.

Он почему-то решил, что не может покинуть город Вороново, не забравшись на колокольню. Наверно, это нужно было Карделю, чтобы вытеснить из памяти поношенные туфли матери, бегущие по ступеням к смерти.

Теперь он упрямо, из последних сил, поднимался наверх, чуть позади топал мальчик. Подниматься было все трудней и трудней, но  старик, тяжело дыша, карабкался наверх.

-         Хватит уже, - ворчал Махонин. – Дыхалку совсем сбил.

Карделю тогда, много лет назад, не хватило духу подняться вслед за матерью. Теперь он сделал это, и опустился на дощатый настил верхней, смотровой площадки.

Сверху он увидел весь город, реку, луга за рекой и лес на горизонте. Он увидел все то, что в последний момент жизни видела его мать.

Потом старик закрыл глаза и перестал дышать.

-         Дед!? – тихо, испуганно позвал его мальчик. – Дед, ты что, вставай.

Кардель не ответил. Он не мог  ответить. 

Старика похоронили на кладбище у церкви с колокольней. Так он завещал. Народу на похоронах было много. Двое молодцов несли на подносе бюст Царевой, а впереди своего творения красовался сам скульптор – Кузяев. Даже мэр города со свитой был здесь и, конечно, Алимов с оператором.

 На этот раз тот был при деле и снимал похороны человека, рожденного в столице Франции и ушедшего из жизни в медвежьем углу провинциальной России.

ЗА ТРИ ДНЯ ДО СМЕРТИ АЛЕКСАНДР КАРДЕЛЬ ПОЗВОНИЛ СВОЕМУ АДВОКАТУ В ПАРИЖ И ПРОДИКТОВАЛ НОВОЕ ЗАВЕЩАНИЕ. ПО НЕМУ 10 ТЫСЯЧ ДОЛЛАРОВ ДОЛЖНЫ БЫЛИ ОТОЙТИ ТИМОФЕЮ ЧЕКАНОВУ НА ЛЕЧЕНИЕ ОТ АЛКОГОЛИЗМА. ОСТАЛЬНЫЕ ДВЕСТИ ТЫСЯЧ ВАСИЛИЮ МАХОНИНУ, А ТАКЖЕ СЕСТРЕ ЕГО КАТЕ И «ДЕТЯМ, КОТОРЫЕ У НИХ ОБЯЗАТЕЛЬНО БУДУТ». ИМЕННО ТАК И СКАЗАНО В ЗАВЕЩАНИИ: «ДЕТЯМ, КОТОРЫЕ У НИХ ОБЯЗАТЕЛЬНО БУДУТ».