Мой
приятель Витя Ефимов, племянник поэта Ошеровича, встречал вместе с дядей на
вильнюсском вокзале дядиного переводчика с идиша Арсения Тарковского.
Тарковский приехал с женой и, знакомя её с Ошеровичем, сказал: «Вот говорят,
что евреи не употребляют христианскую кровь… Знала бы ты, сколько этот еврей
выпил моей крови!».
В молодости у меня была глупая
привычка всем знакомым девушкам делать
предложение. В нетрезвом, естественно, состоянии. Все понимали, что я дурачусь
и реагировали соответственно. Только один человек воспринял моё предложение
серьёзно – моя жена. Мораль: никогда не забывай, что есть люди, которые не
понимают шуток.
После разгромной
рецензии на свою книгу поэтесса Лидия Гладкая пришла к автору рецензии Дине
Шварц и шмякнула ей на стол две монеты по пятнадцать копеек, сказав: «Получите
(множественное число означало «еврейский литературный кагал» - так сказать
коллективного Иуду) свои тридцать сребреников!» Из этого логически вытекает,
что Гладкая считала себя не меньше, чем Иисусом Христом. Стоило ли в таком
случае обижаться на рецензию? Разгромная рецензия – это ведь даже не терновый
венец.
Только-только
начав писать стихи, я познакомился с Михаилом Дудиным. Человеком он был, как
кажется, достаточно открытым и доброжелательным. «Вам (имея в виду не только
меня, но всё поколение) тяжело, - сочувственно говорил он, - не печатают и всё
такое… Мне было легче, я видел, так сказать, ПРИЛАГАТЕЛЬНОСТЬ своих стихов. Подходит ко мне политрук и говорит: «Миша, твержу бойцам
(Дудин начинал писать во время войны) экономить дрова – не слушают. Выдай-ка
что-нибудь…» Через полчаса я выдаю
плакат: «Береги дрова, товарищ: на хую борща не сваришь!»
Как-то раз на улице мы повстречали Анатолия
Чепурова – тогдашнего секретаря Ленинградской писательской организации. Когда
мы отошли, я спросил, кто это. «Не знаешь? - сказал Дудин, - Был мудак на всю
Европу Анатолий Чепуров, полизал Прокопу жопу, - стал талантлив, будь
здоров!» «Прокопом» называли маститого
советского поэта Александра Прокофьева, у которого Чепуров много лет обретался
в «шестёрках».
В 200-летний
юбилей Пушкина в Москве у голландского посольства состоялась демонстрация,
участники которой несли транспаранты с
требованием «ВЕРНИТЕ НАШЕ ВСЁ !».
Оказавшаяся после
Октябрьской Революции в Париже поэтесса Зинаида Гиппиус сказала о русских
писателях – эмигрантах: «Мы не в изгнании, мы в послании». Спустя полвека её
слова гениально дополнил писатель – эмигрант Юз Алешковский, уточнивший адрес:
«В послании на хуй».
Российские
приметы: до революции – Чехов и культура застолья; Советская власть – Борис
Полевой и коммунальная пьянка; Перестройка – Ельцин и спирт «Ройял»; Россия
сегодня – Буйнов и пиво.
. «Мой дядя был
нестрогих правил, \\ Презерватив терпеть не мог.\\ Куда-то как-то что-то
вставил - \\ И не на шутку занемог» - строки из рекламы презерватива,
сочинённой ленинградской поэтессой Зоей Эзрохи. В Зоиных словах больше смысла,
чем кажется на первый взгляд. Как известно, у самого Пушкина было отменное здоровье,
а вот «гусарский насморк» он подхватывал часто.
Совершенно ясно,
что у нас с мусульманами разные менталитеты: кому из европейцев придёт в голову
назвать раем общество семидесяти девственниц?
В Нью – Йорке я
спросил Довлатова: «А правда, что Вас по дороге в Вену (тогдашний маршрут
эмигрантов из СССР) в Будапеште сняли с самолёта?» «Правда, - сказал Довлатов,
- сняли и отправили в вытрезвитель, а утром
выпустили. В гостиницу меня доставили две молодые медсестры. Обе
уважительно говорили: «Писател». По-видимому, в вытрезвителе я выдавал себя за
Льва Толстого.
Зоя Эзрохи –
человек, в целом очень непрактичный, иногда проявляла практичность в мелочах.
Например, Юре Колкеру на день рождения к подарку – книге приложила рулон
дефицитной тогда туалетной бумаги. Колкер тут же откликнулся стихами: «Как мне
Эзроху не любить: \\ Мне ею верный путь указан -\\ Поэтом я могу не быть, \\ Но
жопу подтирать обязан».
На смерть
многолетнего югославского президента Тито во всём Советском Союзе откликнулся
только мой друг Серёжа Васильев. Откликнулся стихами. Стихи гласили: «Умер Мао,
умер Тито,\\ Леонид Ильич, а ты-то?».
Незадолго до дня
рождения меня вызвали в КГБ, где, естественно, стращали. На день рождения мои
коллеги по рентген – лаборатории подарили мне книгу, «сшитую» из листов
нержавеющей стали толщиной в два миллиметра. На первой странице было
выгравировано: «Ханан, пускай тебя прижали, \\ Ты всё равно внесён в скрижали».
В одном рассказе
из еврейской жизни – больше ничего о нём не помню – раввин сказал вдове, долгое
время убивавшейся по мужу: «Ты же знаешь: у нас не принято ни слишком
радоваться, ни слишком горевать». Не знаю ничего, что бы лучше выражало идею
вечной жизни.
43. Жена Эрля Соня
говорила: «Главное в женщине – её внутренняя сучность».
Известный русской
Америке поэт – эратоман давным – давно, ещё в Ленинграде, дал мне на отзыв свою
поэму, называвшуюся, если мне не изменяет память, «Святая простота». Поэма не
произвела на меня впечатления, я что-то мямлил о размере, ритмике и т.п. «Ты
ничего не понял, - сказал автор, - здесь первая глава – это большие половые
губы, вторая – малые половые губы, третья – клитор, четвёртая – уретра…» «Вот
оно что, - сказал я, с облегчением возвращая рукопись, - так это не ко мне. Это
к гинекологу».
Этот эпизод
неожиданно аукнулся много лет спустя. По страшному блату мне организовали обследование сосудов ног на
каком-то сверхсовременном импортном оборудовании. В справке, которую я получил,
помимо всяких непонятностей, было написано, что у меня в левой ноге «подтекает
клапан». Желая лучше понять диагноз, я обратился к знакомому медику, которого
не раз критиковал за литературный непрофессионализм (несчастный упорно пытался
писать прозу). Внимательно прочитав справку, мой консультант вернул её со словами:
«Ты не по адресу, старина. По-моему, тебе нужен водопроводчик ».
Объявление в
газете: «Укрепляю веру в бога, душу, мать».
Мой отец, человек
очень амбициозный, вышел на пенсию. Отдохнув, стал искать работу. Разумеется,
начальником. Появлялись неплохие варианты, но, как выяснилось, при этом
терялась пенсия. В конце концов, знакомый пристроил его работать на весах,
которые устанавливались в людных местах – у станций метро, универмагов – в
расчёте, главным образом, на приезжих. За пять копеек желающие могли узнать свой вес, а ещё за
десять испытать силу на силомере. На весах отец зарабатывал больше, чем на
прежней должности заместителя директора завода, но работы своей новой стеснялся
и страшно боялся, что его увидят знакомые. После долгих поисков он нашёл место,
где встреча с пожилыми евреями была
практически исключена – пляж у Петропавловской крепости. Там и засёк его мой
приятель Виталий Дмитриев, тут же обессмертив двустишием: «Где царь когда-то вешал
декабристов, \\ Отец Ханана вешает туристов».
Как-то раз одна
спортсменка спросила меня, как я бегаю. Поскольку я был правдивым даже с
девушками, то ответил: «Плохо. Я бегаю плохо». Посмотрев на меня с сочувствием
(я явно был ей симпатичен), она сказала: «Лучше говори – хорошо, но медленно…».
Как-то раз в
автобусе я встретил одноклассницу, с которой не виделся лет двадцать.
Протиснулся к ней, спрашиваю: «Не узнаёшь?» Она задумывается, потом – с
прояснившимся лицом : «Изя?» «Национальность ты уже вспомнила, - сказал я, -
остались пустяки».
У Бахыта Кенжеева
в некий период было две любовницы – и обе Иры. А у Виталия Дмитриева, помимо
жены Любы, ещё две любовницы – её тёзки. К этому периоду относится стихотворение
Кенжеева, адресованное Виталию Дмитриеву:
Давай с тобой, придурок,
Меняться баш на баш:
Я дам тебе двух Ирок,
А ты мне трёх Любаш.
Кстати говоря, на
вышеизложенном основании Дмитриев называл себя однолюбом.
Гандлевский и
Дмитриев пришли домой к Гандлевскому. По дороге они узнали новость, которую
Гандлевский с порога выложил отцу. «Ты знаешь, - сказал он, - Римский Папа
умер». Отец у Гандлевского был еврей и реакции у него были еврейские. «Да, -
печально сказал он, - а твой ещё жив».
Старые большевики
рассказывали, что после Разлива Ленин к словам «Эта проститутка Троцкий» стал
добавлять «и эта шалашовка Зиновьев».
Виталий Дмитриев
однажды сказал мне: «Смотри-ка, ты совсем седой, а я почти ровесник – и ни
одного седого волоса. Почему, как ты думаешь?». «Потому, - ответил я , - что у
тебя такие друзья, как я, а у меня – такие, как ты».
Образец богемного
фольклора 70-х:
Ширали поймал в жару
Молодую кенгуру.
Выпустил на холодюгу
Озверевшую блядюгу.
Вехи творчества
поэтессы Риты Бальминой выглядят, как пособие по технике секса для пэтэушников:
«Стать раком», «Послесловие к оргазму»…
«Что это: клоп
или прыщ?» - у юноши дева спросила.
«Дура!» - ответил
поэт и отвернулся к стене.
(Витя Ширали на Мишу Гурвича).
Экскурсовод
Русского музея Таня Юдина, проводя группу по залу скульптур, сказала, не
останавливаясь: «А это Спиноза…» На что экскурсант, коротко глянув, заметил: «
Какая-то она у вас…».
В Русском музее у
картины, изображающей Марию Магдалину, посетительница спросила: «Это её
настоящий портрет?». Услышав, что картина написана художником, жившем в 19-м
веке, сказала: «Что же вы людям головы морочите!».
Стихотворный
отклик на горбачёвскую Перестройку:
Решено одним
завхозом
Перестроить
склад с навозом.
Перестроил он… И что-с?
Был навоз и есть
навоз.
В знакомой
еврейской семье была собачка. Вызванный по случаю её болезни ветеринар,
здоровенный русский парень, осмотрев пациентку, сказал: «Что вы сделали с собакой!
Она у вас не только очеловечилась, но ещё и ожидовела».
Знакомая
вернулась из Коктебеля. На чём свет стоит кляла заполонивших всё «писдетей».
«Писдети, - спрашиваю, - это ещё что такое?». Оказывается, писательские дети.
Существующие подвиды: «сыписи», «дописи», «жописи» и «мудописи» - то есть:
сыновья писателей, дочери писателей, жёны писателей и мужья дочерей писателей.
Рассказал об этом Воронелям. «Теперь понятно, - сказала Нина мужу, - почему
тебя там всё время спрашивали, чей ты сын».
До революции мой
дед владел немалой собственностью. Однажды, подростком, я спросил его, как он
относится к Советской власти. «Если бы её не было, - сказал дед, - мне было бы
лучше, но уж коли она есть, то пусть будет». Помню, его ответ меня тогда несколько
удивил. Спустя много лет я понял его мудрость: Советскую власть дед, конечно,
не любил, но ещё больше он не любил революции.
Шестилетний сын
Наташи Ковалёвой Алёша читал стихи:
День
Седьмое Ноября,
Красный день
календаря.
Посмотри
в своё окно –
Всё на
улице красно!
Ещё: Наша Таня
громко плачет –
Уронила в речку мячик.
Посмотри
в своё окно –
Всё на
улице красно!
И ещё: Уронили мишку
на пол,
Оторвали
мишке лапу.
Посмотри
в своё окно –
Всё на
улице красно!
Вот что было в
Совдепе самым противным: один вид из всех окон.
Юра Колкер
рассказывал: «Иду по Гееному (место в Иерусалиме), смотрю – под кустом сидит
пьяный Иван Мартынов с автоматом… Так что и в Геенне Огненной (Гееном на
иврите) есть жизнь!».
Виталий
Дмитриев, поездивший с бригадой «Росаттракциона» по городам и весям,
рассказывал мне такую картину. Вокзал в Великих Луках. Десять часов вечера.
Темно. Безлюдно. Лёгкая метель. На пустынной платформе под невообразимым углом
к земле стоит пьяный. Стоит долго, наконец разводит руками и говорит, ни к кому
не обращаясь: «И на хера Гитлер сюда пёр? Чего он здесь не видел?».
Мой дядя самых
честных правил,
А цензор правил остальных.
Стихи
Вознесенского похожи на женщин лёгкого поведения: слова, вступающие в случайные
связи.
В советских
школах иностранные языки преподавались, как известно, из рук вон плохо. Мой
одноклассник Руслан Черныш говорил: «Из всего немецкого языка я твёрдо усвоил
только слово «Русланд».
Разговаривал с
двумя интеллигентными ленинградскими евреями о кашруте. Их общее мнение свелось к тому, что кашрута можно
придерживаться (если есть желание), но придерживаться его неукоснительно – это
фанатизм. По такой логике воровать нельзя, но придерживаться этого правила
неукоснительно – фанатизм. Наверное, не об одном предмете не было сказано
столько глупостей, сколько об еврействе (евреями в том числе).
Мой родственник, дважды женившийся на своей жене,
пригласил Серёжу Васильева на вторую свадьбу. Посмотрев на его взрослых детей,
Васильев сказал: «Насколько я понимаю, дети -
от первого брака».
Фраза,
услышанная на одном вернисаже: «Как известно, современная ленинградская
живопись делится на два основных вида: выжопись и просто жопись».
Начало девяностых годов, Ленинград. На ларьке,
торгующем сластями, плакат: « Да
здравствуют Карл Марс и Фридрих Сникерс!».
Виталий Дмитриев
говорил: «Всем хорошим в себе я обязан книге. Всем хорошим на себе я обязан
Нине». Нина – третья жена – была директором магазина.
Вопрос вопросов:
С чего начинается, Родина?
Две надписи на
стене общественной ленинградской уборной: вверху «Бей жидов, спасай Россию!» и
ниже, более мелким почерком – «Этим её уже, к сожалению, не спасёшь».
Несколько раз в
Ленинграде видел надпись «Смерть жидо – МОНГОЛЬСКИМ оккупантам!». Если бы не
видел лично – ни за что бы не поверил. Уровень, конечно… Но какой накал!..
В эскадре
адмирала Рожественского, командовавшего русским флотом при Цусиме, легендарная
Аврора носила кличку «Проститутка подзаборная». Как говорится, пустячок, а
приятно.
«Вишнёвый сад»
на сцене ПТУ.
Действующие лица:
Раневская
Лопахин
Гаев
Студент Петя
Лиза
Фирс и др.
Раневская: Мой
вишнёвый сад! Как я любила мой вишнёвый сад! Что теперь будет?
Лопахин: Вырубим – с!
(Вырубает Раневскую, Гаева, студента Петю, Лизу, Фирса и др.)
Занавес
В иерусалимской
мечети Аль – Акса её служители показывают туристам камень, на котором праотец Авраам жалко что не зарезал
Исаака.
Знакомый врач
рассказывал про свою пациентку, которая скрупулёзно вела дневник. В день, когда
их провинциальную больницу посетила
столичная знаменитость – профессор, академик и прочая и прочая, в дневнике
появилась запись: «Был Бермонт. Тошнило».
Дочка Колкеров
Лиза увидела, что эфиопская девочка лупит какого-то малыша. Лиза оттащила её от
младенца и сделала энергичное внушение. Не говоря худого слова, девчонка взяла
увесистый камень и врезала Лизке по голове. Дело было в Иерусалиме, где такие
конфликты разрешаются с помощью полиции. Вечером Колкер – папа с полицейским
пришли в дом обидчицы и объяснили её маме, что бить кого бы то ни было камнем
по голове нельзя, что в Израиле это рассматривается не как детская шалость, а
как нарушение закона, влекущее за собой серьёзные последствия. Ни за что не
угадаете реакцию мамы – эфиопки. «Это что же делается! – возмутилась она. – В Эфиопии
было нельзя, здесь нельзя… Где же, наконец, можно?».
В мастерскую к
московскому художнику Борису Козлову пришла любовница египетского президента
Насера. Естественно, в сопровождении «искусствоведов в штатском». Поглазев на
Борины работы, выбрала одну, пообещав забрать и оплатить позже. Мучимый
похмельем Козлов сказал: «У нас в России есть обычай: если где-нибудь Вам
понравилось – в этом месте нужно оставить монетку. У Вас есть 50 рублей (в
описываемое время цена ящика водки)?» Тип из «свиты» мрачно отстегнул Боре
полтинник. А красотка больше не пришла – то ли Насер денег не дал, то ли
гэбисты отговорили…
В молодости Боря
Козлов подвизался на телевидении. Осветителем или кем-то в этом роде. Однажды
ему довелось освещать встречу Хрущёва с монгольским генсеком Цеденбалом. Дворца
Съездов ещё не было, приём проходил в Большом театре. Хрущёв, явно «на взводе»,
делал доклад. «С большой радостью, - говорил он, - мы встречаем товарища (имя
монгольского царька – Юмжигийн Цеденбал – и нормальному-то человеку трудно
выговорить, а Хрущёву с его «пидарасами» и подавно) Бын… дын… дын… бын… - взмах
рукой – да ладно! – наших монгольских товарищей. (Дальше ля-ля, три рубля)… а
поэтому мы с товарищем Бын… дын…дын… бын…
- опять взмах рукой – да ладно! – с нашими дорогими монгольскими товарищами… -
и прочее в том же духе.
После торжественной
части был концерт. Члены ЦК и гости сидели в первых двух рядах партера, с
третьего – номенклатура помельче. По ходу концерта Игорь Ильинский читал басню
про фараона, который любил принимать гостей, но приветствовал их своеобразно:
«Произносил он первый слог, а два других произнести не мог…». И, наклонившись к
первому ряду, закончил: «Прочти сперва о чём читаешь, когда с трибуны
докладаешь!» Зал замер. Наконец, после некоторого, по-видимому, всё же имевшего
быть замешательства Хрущёв сдвинул ладоши. Тут же зааплодировали все, включая
Бын… дын… - ну, вы меня поняли.
В Москве мне
рассказывали про одну старую – дореволюционного образца – интеллигентку,
которая, как выяснилось, уже несколько десятилетий не читает газет, не слушает
радио и не смотрит телевизор. «Как можно так жить? – спросили у неё, - Вы же не
знаете, что вокруг вас происходит!» «А зачем? – возразила дама, - Когда
начинается война – мне говорят».
Однажды я
присутствовал при творческом процессе маститого художника – абстракциониста.
Мэтр пристально смотрел на холст, брал, не глядя, со стоящего за спиной столика
баллончик – пульверизатор с краской и прыскал на холст. Внимательно смотрел,
брал следующий баллончик – и процедура повторялась.
«Послушай, - сказал
я, - ты же даже не видишь, какую краску берёшь. Значит, результат твоей работы
– случаен?».
«Ты прав и не прав, -
сказал он, - я действительно беру краску наугад, то есть, случайно. Но сама
рука у меня неслучайная…».
Прочитал на
уличном указателе в Иерусалиме: «Улица последнего Рабиновича (на иврите – рэхов
ахарон рабинович)». Прочитал и, признаюсь, испугался: Как это – последнего
Рабиновича? Ну, добро бы где-нибудь в Киеве или Москве, но здесь, в
Иерусалиме?! Путаясь в словах, рассказал знакомому старожилу. Он не поверил –
поехал посмотреть. Вернувшись, дал разъяснения. В ивритском алфавите буквы «Х»
целых три штуки. В названии улицы присутствовала та, что не произносится. Улица
была не «ахарон» - последнего, а «аарон» - Аарона (при этом учтите, что в
иврите нет заглавных букв) Рабиновича. В чём мораль этой маленькой истории? – В
том, что грамотность уменьшает страхи.
Саша Сопровский
потерял читательский билет МГУ. Поэтому книги для занятий, включая труды
Ленина, отец брал для него в «Ленинке». Ильича Сопровский читал как тот
Каутского – с карандашом в руке. При этом пометки на полях делал в энергичном –
ленинском – стиле: «Полная чушь!», «Говно!», «Белиберда!» и так далее. Через некоторое
время отца вызвали «Куда надо» и предупредили: «Остановите сына, а то он у нас
поедет значительно дальше Шушенского!». Дело кончилось тем, что Саню просто
выперли из университета.
Олег Григорьев
однажды пожаловался: «Вчера у Таньки (Таня Сергеева, талантливейшая художница и
к тому же красавица) Битов вмазал мне бутылкой по голове. Хорошо, что я
отклонился – удар пришёлся вскользь, а то бы… И главное – не за что не про
что…».
«Ну, уж – не за что…
- усомнился я, зная Олегов язычок, - наверняка ты чем-нибудь его обидел».
«Подумаешь, обидел… -
усмехнулся Олег, - просто сказал, что его проза говно…».
В разговоре с
Томасом Венцловой (был опубликован в литовском журнале «Вильнюс») Бродский
сказал, что с Евтушенко он не сядет… на одном поле. Вскоре после этого по
телевизору прошла передача, где Евтушенко рассказывал американским студентам о
Бродском. Посмотрев на экран, я сразу представил себе картину: на поле русской
литературы сидит Евгений Александрович Евтушенко. Сидит, какает и ждёт Бродского,
а тот всё не идёт и не идёт…
В старом
стихотворении Евтушенко есть такие строки: «Постель была расстелена, а ты была
растеряна, и спрашивала шёпотом: а что потом? А что потом?» - такая вот наивная
описывается в нём девица. В книге «Три влечения» писатель Юрий Рюриков назвал
этот опус лучшим любовным стихотворением не то в русской, не то в мировой
поэзии. Рюриков, конечно, загнул – стишок, прямо скажем, не сверкает. Куда
лучше, на мой взгляд, он смотрится в исправленном Славой Лёном варианте: «И спрашивала
шёпотом: куда ты лезешь, жопа там…».
Говорили о том,
что в белорусских городах почти совсем не слышно белорусской речи, только
русская. Актёр минского драмтеатра
пояснил: «У нас на хорошем белорусском языке говорят только письмэники
(писатели)». И, хмыкнув, добавил: «Фридберги, Гогльдманы, Розенблюмы…».
Через несколько
дней после смерти двоюродного брата Сергея Довлатова Бориса к Серёже Васильеву
пришёл художник Володя Пасарер – человек унылый и склонный к депрессиям.
«Какие люди пропадают,
- чуть не плача, говорил он, - талантливые, тонкие…».
«Да не убивайся ты
так, - сказал Васильев, - уже давно к этому шло: Боря пил без меры, много лет –
какой организм это выдержит…».
«При чём тут
Довлатов? – искренне изумился Пасарер, - Я про себя говорю!».
Историки
выяснили, что настоящее имя Пржевальского – Виссарион Джугашвили. А свою кличку
он получил за то, что пил как лошадь.
С писателя - почвенника
Валентина Распутина можно лепить символ России: тело амбала и голова младенца.
Сразу после
взятия Воронежа войсками Деникина на рынках ещё вчера голодающего города
появились в изобилии хлеб, масло, мясо, молоко – словом, всё… кроме семечек.
Говорили, что их продажу запретил лично Главнокомандующий, сказав: «Пролузгали
Россию!».
Конец
семидесятых. С колбасой всё хуже, с рыбой – не лучше, но всё экзотичнее.
Одновременно с приплывом в магазины дотоле не виданной рыбы – сабли, двустишие:
«За то в почёте рыба –
сабля,
Что в дефиците колбаса,
бля!»
Иврит – очень
образный язык. Например, слово «дахуф» означает
«срочный». В нём явно слышится «уф» спешащего, запыхавшегося человека. А
слово «дахуй» означает «отсроченный», «неспешный». Что, собственно, в нём и
слышится.
Эволюция образа:
«Девочка с персиками» (Серов, живопись), «Девочка с персями» («Плейбой»,
фотография), «Девочка с персами» (Секс – эскорт, каталог), «Девочка с гранатами
РГД – 5» (Чечня, натура).
Из российских
хокку:
Вот и Спасителя храм
Снова в
столице отстроен.
Время
сносить Мавзолей.
После обмена
диссидента Владимира Буковского на генсека чилийской компартии по Ленинграду
гуляла частушка:
Обменяли
хулигана
На Луиса
Корвалана.
Где б найти
такую блядь,
Чтоб не
Брежнева сменять?
Увы, такой «бляди» в
свободном мире не нашлось.
Ещё один минус
старости – всё трудней найти интересного собутыльника. Как говорит один
интеллигентный алкаш: «Иных уж нет, а те подшиты».
Мой знакомый,
Ося Шор (нынче в Америке), зарабатывал на жизнь – и очень неплохо зарабатывал –
тем, что поставлял в сельские клубы и «красные уголки» медвежьих углов портреты
и бюсты вождя мирового пролетариата. Прижимистых председателей колхозов он
насмерть сражал аргументом: «Что ты торгуешься – это же Ленин, а не хуй собачий!».
Из историй Лидии
Львовны Эзрохи (мамы Зои).
Зашла ко мне
знакомая, такая же, как я, страстная кошатница. Рассказывает: «Иду вчера по
улице, вдруг слышу за спиной визг тормозов и нечеловеческий вопль… Думаю –
кошка под машину попала. Оборачиваюсь…»
«Не говорите! Не говорите! Я не могу этого слышать!» - говорю я и хочу заткнуть
уши. «Слушайте! Да дослушайте же! – кричит знакомая, - Там всё хорошо
закончилось. Это не кошка – это женщина попала под машину!».
Отлично!
ОтветитьУдалить