ВНИЗ ГОЛОВОЙ рассказ

 В самом центре города Иерусалима, неподалеку от древнего памятника - миномета, почему-то именуемого пушкой, в старой, полуразрушенной гостинице, где когда-то побывали Бунин и Куприн, а теперь находится мастерская замечательного художника Вениамина Клецеля, я услышал сладкий, завораживающий запах краски.

 И увел он меня, этот запах далеко на север, за тысячи километров, в другой город и в другое время.

 Мытарев Коля – художник снимал загаженный подвал, правда, в самом центре Москвы, неподалеку от Тверской, тогда еще была она улицей Горького.

 Папа - Мытарев Иван Александрович и дедушка – Мытарев Александр Иванович работали тоже художниками, но  в городе Одессе, а потому и Коля считал, что родился живописцем.

 Одна картина деда даже висела в местном, приморском музее. Отец  Коли нигде не висел, зато знал кого, как и когда изображать на холсте, а потому имел почти все, что мог иметь советский человек от строгой власти: отличную квартиру на Пушкинской улице, дачу на берегу Лимана и две машины. Одна из них - «Волга» была куплена про запас и стояла в гараже без движения, другая «Жигули», первой модели, ездила, исправно исполняя все, что требовалось от движущегося экипажа.

 У Коли Мытарева прав водительских не было, но он возил меня по Одессе в этой машине и хвастался, что у предка вся милиция схвачена. Его отец недавно написал маслом портрет генерала – главного начальника ГАИ города.

 Коля тогда сказал, что портрет генералу очень понравился, так как на холсте и в масле «корявый мент» выглядел лет на десять моложе, чем в жизни. Коля Мытарев был убежден: против такой лести ни один человек не может устоять. «Рисуй всех красивей, здоровей и моложе, и денежки в твоем кармане всегда будут водиться, даже тогда, когда карман с дырой», - сказал Коля, повторив слова отца.

 Выходит,  был Мытарев потомственным художником, и считал себя вправе  продолжить династию живописцев. Он даже сказал как-то, что и сына своего обязательно научит рисовать.

 Не знаю, как получилось у Коли с сыном. Он его, кажется, родил благополучно от какой-то очередной жены, но сам Мытарев слабо владел мастерством художника.

 Были мы в те годы бедны необыкновенно. Только получили институтские дипломы, а на работу идти не хотелось. Мы мнили себя  гениями в свободном плавании. И мечтали, рано или поздно, пристать на  утлом суденышке дарований к берегу золотой страны Эльдорадо.

 Отец Коли из принципа денег ему больше не посылал. Он считал, что для человека с дипломом в кармане, бедность – самый надежный способ выбиться в люди.

 Прочел как-то письмо старшего Мытарева сыну. Коля мне сам его дал для чтения. Текст до сих пор помню наизусть: «Сынок! Дерзай. Больше денег посылать не буду. Приедешь в Одессу, накормлю, напою, спать уложу, даже портки дам матери постирать, а боле ничего от меня не жди. Дерзай, сынок!»

 Мытарев дерзал, но спасали его в то время не дерзания. Был у Коли настоящий талант попрошайки. Он умел просить: сигареты, пирожки, деньги – все что угодно. И делал это с какой-то непринужденной, милой настойчивостью. Мало кто мог отказать просителю. Помню точно, что хозяйка его подвала-мастерской ждала деньги от Мытарева месяцами.

  Пишу всякий негатив об этом Коле совсем не потому, что держу на старого приятеля зло, и чем-то он меня обидел. Ничего подобного. Мы с ним были, одно время,  не разлей вода. Мытарев восторгался моей писаниной, а я за один сладкий запах краски в его мастерской был готов простить Николаю всю тяжелую неуклюжесть его кисти.

 Жили мы иллюзиями, как и положено жить в годы молодые. И моя писанина не стоила восторгов, а запах краски в подвале никак не мог быть причиной дружбы. Впрочем, в юности с каждым происходят странные, нелогичные вещи. Иной раз, оглянувшись, понять не можешь, почему ты поступал так, а не иначе, и оказался там, где вовсе не должен был быть.

 Но это все присказка. Сказка будет впереди.

 Женился как-то Мытарев в первый раз, и сам себе сказал, что пора кончать с баловством, пора браться за дело. Перестал Коля малевать пейзажи и разные натюрморты, а начал, по примеру отца, охотиться за портретными заказами.

 Он стал членом Худфонда (так, кажется, эта организация называлась) исправно платил взносы и, наконец, получил выгодный заказ на портрет члена Политбюро Коммунистической партии Советского Союза, товарища Кунаева.

 Помню, как тихо сидел в углу мастерской, утонув в шатком, продавленном кресле, а Коля терпеливо переносил с открытки на холст мужественные, азиатские черты  этого деятеля партии и правительства.

 Жена Коли (Любой ее звали) маячила за спиной мужа и время от времени спрашивала, сколько денег Мытарев получит за этот живописный шедевр.

-          У тебя что, с памятью плохо? – не выдержал, наконец, художник.

-          Нет, хорошо, - ответила Люба. – Это я тебя так вдохновляю.

 За портрет, кстати,  Николай должен был получить аж 120 рублей. Это я точно помню – именно 120. Деньги, по тем временам, серьезные.

 Так вот, кажется, за одно утро Мытарев  изобразил Кунаева. Получилось, как будто, похоже, и на следующий день мы с ним поволокли  полотно (метр на сорок сантиметров, не меньше) сдавать в приемную комиссию.

 Комиссия эта помещалась в километре от мастерской на этой самой, упомянутой улице Максима Горького.

 Мы с Колей выпили тогда для храбрости, но немного, а потом понесли  портрет Кунаева в «голом» виде. Я уж не помню, почему мы так поступили: то ли бумаги не нашли приличной, чтобы картину завернуть, то ли из гордости за проделанную работу.

 Люба с нами идти отказалась. Она сказала, что будет очень нервничать, и даже может упасть в обморок в самый неподходящий момент. Она, мол, хорошо знает за собой такую слабость. Мы тогда поверили Любе, потому что была она существом хрупким, худеньким, нежным.

 Мы несли портрет члена Политбюро по людной улице, а по дороге размышляли, куда денем заработанные деньги. Надо сказать, что из возможных 120 рублей Коля был мне должен ровно половину. Этим, в какой-то степени, можно было объяснить и мой интерес к портретным торгам.

 Помню, мы дождались своей очереди и внесли Кунаева в небольшой зал со сводами.

  Приемная комиссия сидела в ряд, на разнокалиберных стульях. Лица у членов комиссии были суровые и неподкупные.

 Мольберта для смотрин не было. Мытарев приставил Кунаева к стене. Комиссия молчала минуты три. Наконец, самый пожилой ее член, седобородый, грузный старик, сказал, откашлявшись с какой-то брезгливостью:  -    Он что у вас слепой?

-          Это почему? – встрепенулся Коля.

-          Глаз не видать.

-          Так он же это, - растерялся Мытарев. – Азиат? Казах, да?

-          Он член Политбюро, - скучая, сказал старик. – Вот его национальность. Идите, делайте. Мы будем работать еще часа четыре.

  Мы почти бегом несли Кунаева обратно по улице Горького. Коля без особых проблем «открыл» глаза члену Политбюро. Люба с ужасом следила за действиями мужа.

-          Он не похож теперь, - сказала она.

Мы не слушали Любу. Мы схватили портрет и рысцой помчались обратно.

На этот раз подал голос самый молодой член комиссии: длинноволосый тип с крупным носом, свернутым набок:

-          Он что у вас болен? – спросил он гнусавым голосом.

-          Это почему? – чуть ли не выкрикнул Мытарев.

-          Желтый слишком.

 И все члены комиссии согласно закивали.

 На этот раз Коля не стал напоминать о расе Кунаева… Мы неслись в мастерскую, расталкивая прохожих.

 Ровно десять минут потребовалось художнику, чтобы «отбелить» щеки члена Политбюро…

 Примерно через час комиссия слишком долго рассматривала портрет бледного и глазастого Кунаева.

-          Звезда! – вдруг фальцетом выкрикнула дама, крошечного, если верить висящим ножкам, роста. – Звезда героя. Она золотая, а у вас будто из тусклой меди. Это не живописно. Поправить.

 И члены комиссии снова, будто по команде, опустили подбородки.

 Мы не торопились, когда несли по улице Горького изображение Кунаева. Мы печально несли члена Политбюро вниз головой. Помню об этом, потому что кто-то из правоверных прохожих сделал нам замечание, а мы послали прохожего куда подальше.

 В подвале Мытарев поставил портрет на мольберт тоже вниз головой.

-          Что? – испугалась Люба. – Опять не взяли?

-          Звезда им, гадам, из меди, - тяжко вздохнул Коля. – Не знают, к чему придраться. Шендец! Пропади все  пропадом! Зря взносы платил целый год.

 Портрет стоял вниз головой, а мы с Колей достали початую бутылку, два соленых огурца и половинку сладкого яблока…

 До сих пор не могу  простить Мытареву, что бросил он свою первую жену Любу. Мы тогда были в «обмороке». Она – нет. Молча взяла Люба, чудная, тонкую кисть, нашла нужную краску и превратила  тусклую медь в золотое сияние.

 У нее был настоящий талант, у Любы, первой жены Мытарева. Я это понял тогда, по одному движению кисти, превратившему медь в золото, воссиявшее в грязной темени подвала. Настоящий талант!

 Так оно и оказалось. Люба стала известной, даже знаменитой художницей. Причем знаменитостью мировой. Лучшие музеи мира считают за честь получить ее картину. 

 А мы с Колей Мытаревым все еще бежим трусцой по улице Горького и тащим портрет члена Политбюро Кунаева – вниз головой, хотя и улицы такой уже нет и член политбюро давно в могиле.