ШАЛОМ, КЕЦЕЛЕ рассказ о том, чего нет и быть не может в Интернете

                       

У Леонида Зорина прочел: «Одиночество спасает от жизни, смерть спасает от одиночества. Всегда есть тропка из тупика». Выходит, что одиночество — прямой путь на кладбище. Вернее всего, так оно и есть, но человек живуч, изворотлив и хитроумен. Он придумал особую форму одиночества, способную имитировать жизнь во всей ее красе — Интернет. Ничего более гениального за последний век мозг потомков Адама не выдал. Проще говоря, Интернет — спасение в одиночестве.

Волшебное, фантастическое это дело, но коварное. Любые голоса услышать можно: пение ангелов и гнусные вопли чертей. Человек у компьютера, как под контрастным душем, то он в сладком уюте райской прохлады, то душит его трупная вонь ада. Весь мир застрял в электронной паутине, все идеи, цвета, краски и запахи. Каждый у Интернета волен выбирать собеседника по своему вкусу. Мало того, активный пользователь сам может забросить себя, свои мысли, свою святость или свои пороки в необозримый космос информации. Какое поле открылось для тщеславных амбиций! Какая отдушина появилась, какая возможность «спустить пар»! Вот раньше некто В. должен был резать ножом кору несчастного дерева, чтобы запечатлеть на века свое имя при жизни или кайлом выбивать его в скалах. Теперь этот В. может чистенько и без особых трудов донести до всего мира не только свое имя, но и свои мысли и чувства по любому поводу. И он доносит.

Есть в Интернете фантастическая, по количеству документов и томов, библиотека. Немыслимая, невозможная по своему объему. Совсем недавно о таком складе легкодоступной информации можно было только мечтать. Вполне возможно, что изобретение это ниспослано человеку, чтобы смог он как можно быстрей вырваться из самого страшного одиночества: одиночества во Вселенной.

Но я увлекся, а хотел рассказать совсем о другом: об одной из тайн старого доброго человеческого общения, а вот застрял на реальности виртуальной, казалось бы, никакого отношения к моей давней истории не имеющей. Впрочем, и здесь мне пришлось задать вопрос Интернету. Совершенно дикий вопрос, настолько странный, что и на ответ не надеялся. Выглядел этот вопрос так: «Какими цветами был обозначен четырнадцатый трамвай в Ленинграде?» У нашего дома останавливались три трамвая: семнадцатый, девятнадцатый и четырнадцатый. Белый и голубой «глаза» девятнадцатого трамвая помнил, помнил и цвета семнадцатого — белый и желтый, а раскраску четырнадцатого забыл. Пишу запрос, жму на клавиши, две секунды ожидания — и передо мной подробный перечень всех питерских трамваев с исторической справкой и разноской цветов по номерам. Мой четырнадцатый трамвай был обозначен красным и синим, но два года назад, как написано, этот маршрут «был снят». Бизоньи стада автомобилей заполонили узкие улицы старого Петербурга и начали вытеснять экологически чистый и благородный транспорт.

Почти полвека назад (нет! быть того не может) я нехотя вылезал из постели под звуки гимна великого и нерушимого, а в начале седьмого часа уже топтался на углу Кирочной и Литейного в ожидании огней четырнадцатого трамвая: красного и синего.

Я тогда работал на Ленинградском металлическом заводе им. Сталина, токарем, в 24-м, инструментальном цехе. Четырнадцатый трамвай шел на Пески и останавливался как раз у проходной завода.

Утренний маршрут всегда был многолюден и дышал вонючим человеческим теплом, особенно зимой. Втиснувшись в вагон, как правило, приходилось стоять, вцепившись в поручень. Всегда старался занять место поближе к электропечи под сиденьем, а устроить на этом сиденьи тощий холодный зад — и вовсе было праздником души и тела.

Зимой грязно-белые морозные узоры закрывали окна трамвая, но я все равно, по характеру перестука колес, знал пункты маршрута: вот под нами Литейный мост, затем крутой поворот у Финляндского вокзала, а дальше — прямой путь по Кондратьевскому проспекту…

Основная масса пассажиров толпой вываливалась из трамвая у Металлического завода, и я шел в этой массе к проходной, нащупывая в кармане пропуск, а за турникетом охраны брел дальше, через складские заснеженные пустоши, к теплу родного цеха.

Трамвайный билет стоил три копейки. Если не ошибаюсь, никаких «долгоиграющих» проездных документов тогда не было, как не было и ящиков кассы, куда нужно было опускать монету и откручивать с бобины лоскуток билета. Билеты тогда продавали живые люди. В четырнадцатом трамвае чаще всего занимался этим старик, ярко выраженной семитской внешности. Не помню, как он был одет, вернее всего, точно так же, как и все остальные граждане Ленинграда полвека назад. Помню только его шерстяные рукавицы с обрезанными «пальцами» и сами эти пальцы — красные от холода, с темной каемкой под ногтями.

Однажды я узнал, как зовут старика.

— Что, Абрашка, замерз? Холодно сегодня? — сказал кто-то из пассажиров, получая билет и сдачу из «обрезанных пальцев».

Старик что-то ответил своим обычным хриплым, будто простуженным и чем-то всегда недовольным голосом, каким он объявлял и остановки:

— Полюстровский — выходим… Улица Жукова.

Помню, что обиделся тогда за продавца билетов. Солидный человек, а его пренебрежительно Абрашкой кличут. Стало досадно, что старик на это амикошонство никак не отреагировал, ничего такого сердитого пассажиру не сказал, а «проглотил» Абрашку спокойно, будто и не ожидал никакого другого обращения.

Должен признаться, что к пятнадцати годам национально я был ориентирован слабо. Нет, я ясно сознавал, к какому народу принадлежу, ничуть этого не стыдился, еврейство свое не прятал, но и не делал никаких попыток образовать себя по этой части, да и мое еврейское окружение вело себя, в лучшем случае, пассивно, медленно сползая в навязанную ассимиляцию. Вот и я сползал туда же.

Как получилось, что именно этот Абрашка стал толчком в проснувшемся интересе к своему народу, — не знаю, но произошло именно это. Не зимой, а в сентябре, когда начались занятия в вечерней школе.

Все тот же четырнадцатый трамвай, ныне не существующий, я еду домой после занятий. Поздно, хочется спать. В трамвае пусто. Старик — продавец билетов — дремлет и даже не считает нужным объявлять остановки.

А мне не спится. Я сижу и разглядываю дремлющего старика, и мне вдруг начинает казаться, что этот сутулый, горбоносый человек совершенно случайно оказался на своем обычном месте у центрального входа в трамвай-американку, что он попал сюда по чьей-то злой воле и даже прикован цепью к железной основе сиденья. Собственно, и о себе самом я вдруг так подумал. Почему я здесь, в этом скрипящем всеми суставами старом вагоне? Кто приковал меня в ночи к маршруту четырнадцатого трамвая, отмеченного синим и красным цветом?

И вдруг я увидел широко открытые глаза старика. Он смотрел на меня и улыбался. Прежде я никогда не видел у него улыбки. Морщинистое лицо Абрашки мне всегда казалось застывшей скорбной маской. А теперь он смотрел на меня, улыбаясь, и уже не казался таким несчастным стариком, прикованным к своему месту.

Он поймал мой ответный удивленный взгляд и произнес еле слышно: «Шалом, кецеле».

Я уже знал, конечно, что такое «шалом», но почему-то это слово в устах незнакомого человека подействовало на меня удивительным образом: я вдруг испытал что-то, вроде внезапно нахлынувшей радости, даже восторга, словно я, инопланетянин, тоскующий от одиночества, вдруг встретил посланца с родной планеты. То, что случилось со мной, в результате услышанного приветствия, было похоже на неожиданный приступ вдохновения, когда тебе кажется, что ты всесилен, все тебе по плечу, а впереди — жизнь, полная радости настоящих достижений.

Впрочем, продолжалось это недолго. На остановке ввалилась в вагон шумная, мокрая от дождя и возбужденная чем-то компания, и улыбка на лице старика погасла. Он принимал от новых пассажиров копейки и уже не смотрел в мою сторону.

Так случилось, что больше я Абрашку в трамвае не встречал. Наверно, заболел старик или ушел на пенсию, но одной этой встречи, одного слова шалом, оказалось достаточно. Я стал с жадностью выискивать все, что тем или иным боком касалось Израиля и евреев. Я все это копил с жадностью скряги и складывал в картонную папку с тесемками: редкие книги, брошюры, черно-белые фотографии, вырезки из газет. Все найденное, как правило, носило юдофобский, совковый характер, но я был рад любому продолжению того, неожиданного слова, обращенного ко мне незнакомым стариком, в загаженном вагоне трамвая.

Он улыбнулся, сказал: «Шалом, кецеле», — и будто перенес меня совсем в иное измерение, заставив отныне жить совсем иначе, словно открыл передо мной дверь, прежде накрепко запертую. Что такое «кецеле» я тогда понятия не имел, да и сейчас не знаю, но по тону догадался, что за словом этим — тепло и нежность.

Сегодня моим детям и внукам здесь, в Израиле, не объяснишь, что значили для меня эти два обычных слова, сказанные стариком — продавцом трамвайных билетов осенью 1961 года. Они, конечно же, примут за глупость и чудачество мою уверенность, что именно с этого момента и начался мой и их путь в Иерусалим. Но это так. Все наше нынешнее бытие началось с той неожиданной улыбки старика Абрашки. Не уверен, кстати, что звали его именно так, да и не важно это.

Важно другое: подаренное этим человеком чувство родства и возможности обретения себя самого и своего рода.

Пройдут годы, я сочиню свою первую русско-еврейскую повесть «Дело Бейлиса», поставлю точку и вдруг вспомню старика — продавца билетов. Вспомню так ясно и живо, с таким чувством благодарности, что захочу посвятить именно ему это свое сочинение. Не посвятил, напечатал без посвящения и до сих пор жалею об этом.

Вот только теперь, видимо, в знак благодарности, уплаты душевного долга я записал эту историю и подумал, что при всей космической мощи Интернета ему не по силам многое. Не найти в нем, к примеру, настоящего имени старика — продавца трамвайных билетов, нет и меня самого у поворота судьбы, когда родная душа инопланетянина улыбнулась щербатым ртом и сказала шалом, кецеле, мальчишке-пассажиру, узнав в нем земляка с родной планеты.