- Памяти всех собак, которых съели,которых убили,которых не кормили,которых не лечили.
Благословенно одиночество!
Особенно если ты на тропическом острове, в хижине, стоящей на высоком берегу лицом к морю и окруженной с других трех сторон джунглями, и все это в сезон дождей… В это время почва исчезает из-под ног. Вокруг только вода. А в редкие утренние часы затишья — вокруг только воздух. Честное слово! В штиль солнце, упрятанное за облаками, заливает море матовым белым светом, превращая его в небо, и хижина парит над землей. И корабль плывет…
А потом опять море бушует кудрявой бараньей шкурой, небо тоже клубится, и кажется, что влажные доски веранды ходят под ногами как палуба.
В этих условиях человеку легче встретиться с собой. А поскольку, встретившись, никуда с этой лодки от себя не деться, то как-то худо-бедно можно и научиться с собою жить. Это оказывается не так страшно. Человек как человек, говоришь ты, хорошенько с собой познакомившись.
И тогда уже можно желать большего. И ты обращаешься наверх — туда, откуда льется вода: «Нехорошо человеку быть одному!» И на следующий день, во время утреннего «молочного» дождя, получаешь ответ. К твоему не очень-то прикрепленному к земле дому выходит она.
…Она давно шла. Человеческие дома она обходила стороной — в здешних местах у всех людей уже были собаки. Она бы ушла далеко, но это был остров, а воды она боялась — в виде моря, не в виде дождя, конечно.
Она смертельно устала. У нее болела задняя лапа. И вдруг сверху пришло: остановись здесь, отдохни. И она взошла на крыльцо одинокой хижины, стоящей прямо над морем, и легла на мокрую палубу. Она чувствовала себя в безопасности: бить ее здесь не собирались. Человек положил ей ладонь на голову, и она показала правый клык, хотя сама этого даже не заметила — она не имела ничего против него. Но деликатный человек больше не гладил ее по голове, и она уснула.
Проснулась, когда человек ел рис. И лежала, не шевелясь. Она знала, что люди не любят, когда у них просят. Она думала, что передохнёт здесь и пойдет дальше. Так в общем-то потом и случилось...
Довольно темнить. Тем человеком была я, в моей прошлой, тропической, жизни.
Сезон дождей на нашем острове длится пять месяцев. Это так долго, что его на время покидают даже аборигены — те, кто может. Потому поселившаяся на дождливом острове заморская женщина вызвала среди оставшихся страшный интерес. «А что ты здесь будешь делать?» — спросил меня один. И хотя мой ответ ему сразу же стал известен всему острову, они все равно подходили и спрашивали — каждому хотелось услышать это своими ушами.
Но когда по единственной дороге через весь остров, с одного его конца на другой, проехал единственный островитянский плотник — а его годами никто не видел, — и проехал он на мотоцикле с присобаченным к нему большущим деревянным столом и выгрузил его на отшибе, у хижины заморской женщины, — вот тогда они поверили: она действительно будет писать здесь книгу. И это вызвало у них чувство священного уважения.
Книгу я, конечно, не писала — я просто ее проживала. А стол… Ну надо же было с чего-то начать новую жизнь. Стол был глупым началом, если учесть, что в моей хижине не было стула, вообще ничего не было. Но лучше начать жизнь с глупости, чем так ее закончить.
И вот появилась в моей жизни эта псина. Страшная, грязная, тощая. Ничего не просит. Просто поднялась ко мне на веранду и лежит. Хвостом, правда, о палубу постучала, когда я положила руку ей на голову. И дальше лежит. Ну, думаю, соседская, наверное, полежит и уйдет.
А она три дня не уходит! Вот ведь прилепилась, страхолюдина! Я ее не кормлю: нехорошо чужих собак прикармливать. Но моя соседка Мяу опросила всех и вся — никто эту кикимору болотную не знает. Как такое возможно на острове? Мяу шутит: твоя собака. А мне не смешно. Ведь когда взрослые в детстве не разрешают завести собаку, ты ее заводишь в голове, и она там какая? — прекрасная! А эта шелудивая лахудра — она ведь даже не антипод, хуже! Блохастая. Вся в шрамах. Абсолютно неопределенного окраса. Еще и курносая!
Но шел дождь. Мы были одни на мелком суденышке посреди воды…
После пяти помывок оказалось, что у нее нежно-розовое брюхо, да и цвет ее определился. Тогда я дала ей имя. У моей соседки Мяу был пес с крайне неконкретным именем Шторм — приблудился во время бури, объясняла она. Это на острове, где буря не прекращается пять месяцев. Нет, я, конечно, назвала свою собаку оригинальнее — Машей. В тот период меня как раз одолевала тоска по отечеству.
Дождь шел. Маша менялась. Она лишилась блох и каждый раз, проверяя зубами шерсть, испытывала теперь разочарование. Перестала показывать правый клык, когда я гладила ее по голове. Набрала, наконец, форму, на которую была рассчитана ее шкура, и та перестала висеть и болтаться при ходьбе.
Однажды эти двое, наплевав на вечный дождь, пришли к монастырю и, влюбленные, долго стояли под навесом под пение буддийских молитв и смотрели, как брызги, отскакивая от земли, пятнают рыжие штаны человека. И они темнеют, и темнота ползет от калош к коленям. И оба так пронзительно чувствовали эту радость — что каждый, и человек, и собака, теперь не один. И я положила руку на голову псине, которая теперь всегда рядом. И Маша прикрыла глаза…
Вскоре она исчезла. Ночью.
Правду я знала сразу. О ней мне рассказал Шторм. Каждое утро он приходил по-добрососедски поздороваться с Машей. А в это утро не пришел. Но все же в первый день я искала ее. На второй день начала горевать. Как раз случился штиль, море успокоилось, небо чуть просветлело, земля слегка подсохла, и начался листопад. И каждый новый лист приземлялся со страшным шорохом. Но я все меньше и меньше вздрагивала и оборачивалась на звуки листьев. А когда на третью ночь вернулся ливень, меня наполнила уверенность, что моя собака под ним уже не мокнет.
В это время Мяу мучилась знанием. Она говорила с людьми из деревни, но никто не понимал, как сообщить мне страшное. Мяу даже ходила советоваться к директору школы — самому образованному жителю острова.
Наконец, через три дня Мяу пришла ко мне в сопровождении Шторма. И выдавила из себя: «Машу твою съели».
Я в общем-то догадывалась.
Сезон дождей — лучшее время для встречи с собой. Он же — еще и голодное время. Из джунглей к человеческим жилищам приползают осторожные в иные времена змеи. Оттуда же приходят неведомые люди. Они не похожи на коренных аборигенов — не улыбаются, смотрят с опаской.
Весь покрытый джунглями, остров наш еще далек от цивилизации. До сих пор на нем прячутся пираты и контрабандисты, а нелегальные мигранты из нищего соседнего королевства переплывают сюда в обход всех границ на деревянных джонках, чтобы тяжким трудом зарабатывать свой ежедневный пустой рис на кокосовых или каучуковых плантациях. Бедные худенькие люди, живущие в глубине джунглей в скворечниках — это такие хлипкие сооружения на ножках, там есть настил из расщепленного бамбука и навес из пальмовых листьев, стен же обычно нет.
В сезон дождей их заработки сходят на нет. С голодухи они начинают есть все, что встречают на своем пути: змей, жуков, ящериц… Когда в ту ночь, оголодавшие, они вышли из джунглей и встретили на дороге Машу, то подозвали ее, а она, поглупевшая от сытой житухи, подошла…
— Ты пойдешь к ним? — спросила меня Мяу.
— Нет. Ты же знаешь, что им нечего есть.
— Но у них здесь внутри нет сердца! — она похлопала себя по груди. Аборигены так любят яркие выражения!
— Мяу, они голодают! — я все пыталась достучаться до нее, жаждущей мести.
— Значит, не пойдешь, — она почти сердилась.
Мне стало понятно, что отважная Мяу, которая не испугалась королевской кобры у себя в доме, боится за простодушного Шторма. Я посмотрела на него: Маши нет, а он будет жить со следами ее зубов под левым глазом — так она его однажды поставила на место. Я погладила его морду, как будто вытерла ему слезы.
Три дня без Маши сделали меня мудрее. Это ведь как посмотреть, — рассуждала я сама с собой, — возможно, это не мне дождливые небеса дали псину, а, наоборот, Маше напоследок за какие-то заслуги перепало немного тепла, еды и антиблошиного шампуня. За последние несколько месяцев ее жизни у нее не появилось ни одного нового шрама. И ушла она чистая. Я отвечаю за это. Глядя на жизнь и смерть таким образом, я даже почувствовала радость — что именно меня избрали, чтоб придать ей форму и лоск перед уходом.
Через четыре года, когда Шторма тоже съедят, я буду пытать Мяу:
— Ты ходила?
— Ты не ходила — я не ходила, — отрежет Мяу...
Не плачьте, милые люди, ведь это святочный рассказ — значит, он закончится хорошо, ну просто жанр таков. Помните плотника?..
В те печальные дни, что я оплакивала Машу, сидя на своей палубе, подставив лицо соленому морскому дождю и уставившись на волнующуюся баранью шкуру, вдруг ко мне из деревни пришла делегация местных жителей. Они встали передо мной полукругом, один из них сделал шаг вперед и, держа руки за спиной и слегка склонив будто бы повинную голову, сказал за всех:
— Нам очень жаль.
— Спасибо. Но ведь это не вы…
— Нет-нет-нет! — рьяно замотала головами вся делегация. — Но ведь на нашей земле…
«Смешно звучит, когда вокруг одна вода», — подумала я грустно.
— Но мы знаем, как ты любишь собак... — продолжил главный спикер. Я промолчала. А он вдруг достал руки из-за спины и протянул их мне. На его ладонях лежал крошечный новорожденный щенок. Вся делегация смотрела на меня не моргая.
Что мне оставалось делать?! Пауза и так затянулась. Я взяла его.
При чем здесь плотник? Звали его, кстати, Сомчай, что значит «достойный человек». И был он необычным аборигеном. Жил на отшибе, нелюдимо, сам по себе и чурался сплетен, что для островитянской жизни просто нонсенс! Единственную слабость себе позволял: спрашивал у редких в своей глуши гостей, как там его стол, имея в виду, как вы понимаете, не стол, а жизнь на чужбине заморской женщины. И вот однажды ему сообщили, что она в печали — по съеденной собаке.
Так случилось, что незадолго до этого он забрел далеко в джунгли в поисках особого дерева для своей работы. И услышал писк. Это голосил единственный выживший из помета щенок — остальных уже съели большие муравьи. Буддистам нехорошо убивать любое живое существо, поэтому если небуддисты нежеланных щенков топят, то буддисты относят их куда подальше и оставляют одних. Добрый плотник Сомчай подобрал выжившего. А теперь, услышав о моей печали, просил передать его мне. Вместе с пипеткой, из которой его кормил.
Когда его уже положили на мою ладонь, деваться мне было некуда. Придя в себя и немного подумав, я дала ему туземное имя Санук, что значит «счастье».
До сих пор его никто не съел. И теперь Санук проживает в городе Москве у Покровских ворот и часто заходит в гости в «Новую газету», где его зовут по-русски — Санёк.
Комментариев нет:
Отправить комментарий