7 ноября 2017, 00:03
За сто лет Россия подобрела
Сегодня россияне хотят покупать, а не убивать. Обустроить комфортную жизнь для них гораздо важнее, чем дать волю животному началу.
В обществе потребления уровень насилия ниже, чем в традиционном.
Когда я оканчивал школу, советский народ отмечал шестидесятилетие Великого Октября. Помимо всего прочего, что принято было говорить тогда о революции, открывшей светлый путь человечеству, учителя делали упор на ее бескровном характере. При штурме Зимнего, мол, почти никто не погиб.
Формально это и впрямь так. Однако начатая в октябре 1917-го борьба за власть и за собственное видение светлого пути так расколола общество, что в годы гражданской войны, коллективизации и репрессий у нас погибли миллионы. Может ли подобное повториться теперь? Справедливы ли опасения, связанные с новой революцией?
Исключить возможность смуты нельзя, но одного важного фактора, определившего масштабы трагедии 1917—1937 годов, сейчас совершенно точно нет. И это дает нам некоторые основания для оптимизма, несмотря на стагнацию в экономике, коррупцию и международные проблемы. За прошедшие сто лет благодаря смене нескольких поколений резко снизилась степень народной жестокости. Проще говоря, сменились некоторые приоритеты. Стремление мучить, насиловать, убивать ближнего своего стало уступать стремлению покупать, обустраиваться и за деньги создавать себе максимально комфортный образ жизни.
Существует потрясающий документ той старой эпохи, который при внимательном чтении дает возможность понять, насколько общество первой половины ХХ века отличалось от нынешнего. Это — роман «Тихий Дон» Михаила Шолохова. Если перечитываешь его в зрелом возрасте, то обращаешь внимание уже не на любовную или военную интригу, а на рядовой казачий быт. На то, с какой легкостью по малейшему поводу вспыхивает животная жестокость народа.
Начинается роман с того, как казаки зверски истязают жену Прокофия — турчанку. В общем-то, просто за то, что она другая. А значит — подозрительная. Значит, ведьма, которая виновата в падеже скота и прочих бедах, обрушившихся на хутор. Ценность отдельной жизни — ничто в сравнении с ценностью стада: как животного, так и человеческого. Стадо затопчет любого, кто стоит на пути, и даже не заметит.
А вот другая история. Гришка Мелехов вдруг ссорится с братом Петром и запускает в него вилами. Если бы попал, то мог зашибить насмерть. Убивать брата он, ясно, не хотел, но не мог сдержаться в пылу эмоций. Стремление к действию опережало разум. Сначала убивали — потом каялись.
Или, например, Степан Астахов жестоко лупит свою жену Аксинью. Возможная ее провинность не объясняет зверства. По всей видимости, Степану просто надо было выплеснуть агрессию, и он использовал первый подходящий для этого повод.
У Григория та же история с Евгением Листницким, которому он зверски мстит за связь с Аксиньей. А началось с того, что сам сотник не мог сдержать животную натуру, видя красивую женщину. И это при том, что Листницкий-старший рассуждает о животном начале, которое кроется в простых казаках. Увы, то же самое начало, лишь слегка приглаженное воспитанием, крылось и в дворянстве.
Неудивительно, что казаки с таким энтузиазмом идут на войну. Им хочется убивать, а война легитимирует насилие. Где-то в романе автор мельком отмечает, что немцы не брали казаков в плен. Мысль эта дальше не развивается, но объяснение может быть, как мне кажется, только одно: крайняя жестокость казаков, не вызванная даже обычными потребностями сражений. А когда Первая мировая война перерастает в Гражданскую, жестокость естественным образом обращается с немцев на русских. У белых — на взбунтовавшихся хамов. У красных — на кровопийц-эксплуататоров. По сути, на кого угодно, поскольку мучить и убивать — это часть привычного образа жизни, не исчезающего даже в мирное время.
Здесь меня обвинят, конечно, в русофобии. В пристрастной интерпретации. Но автор «Тихого Дона» описал, по сути, не только Россию, не только казачество. Он дал нам уникальную картину традиционного общества. Ничего подобного я больше не читал.
Любое традиционное общество крайне жестоко. Вне зависимости от этноса. Можно взять для сравнения конфликты индейцев с американскими поселенцами. Или сербов с хорватами в годы Второй мировой войны. Русской литературе повезло, что Шолохов сам жил среди «диких людей» и, обладая высокой культурой, смог их быт передать объективно, без фантазий и без идеологизации.
После прочтения «Тихого Дона» становится ясно, откуда вылезла революционная жестокость вплоть до репрессий 1937-го. Революция вслед за войной легитимировала насилие, и примитивная крестьянская природа тут же откликнулась на призыв мучить, убивать, насиловать. Если зверство легко проявлялось в быту, то еще легче оно проявилось, когда власть сказала, что ты зверствуешь ради светлого будущего. Или, напротив, ради спасения святой матушки-Руси от навязанного инородцами страшного будущего без царя, без веры, без традиций отцов и дедов.
Вся человеческая цивилизация — это многовековой процесс обуздания природных страстей. По сути, к этому сводится модернизация, если отвлечься от экономических реформ и демократизации. Хотя сегодня cтало модно говорить, будто наш народ столь же дик и темен, как при Иване Грозном, на самом деле внимательное наблюдение за бытом показывает, что обыденные зверства времен «Тихого Дона» стали исключениями. О них пишут газеты, их обсуждают миллионы. Тогда как сто лет назад зверства были столь привычны в народной среде, что не привлекали внимания.
В России сегодня многого не хватает для нормального хода модернизации, но одно важное изменение все же случилось — вне зависимости от стремления широких масс любить демократию, рынок, права меньшинств и европейские ценности. Народ сильно возлюбил материальные ценности общества потребления, и это стало заменять подавляющему большинству примитивные удовольствия традиционного общества: драки, кулачные бои, поножовщину, регулярную порку жен и детей мужиками, регулярную порку мужиков господами, да и вообще разнообразные физические издевательства сильных над слабыми.
Приход общества потребления на смену традиционному не может предотвратить революцию, но он может притормозить развитие массового насилия. Вряд ли Иосиф Бродский, говоря о том, что ворюга ему милее, чем кровопийца, думал о модернизации, но он был на удивление близок к сути данной проблемы.
Естественно, не все так однозначно, как может показаться из краткой статьи. Когда я обсуждал данную тему в Facebook, коллеги отмечали, что в нашем обществе уже были недавние случаи массового насилия (Сумгаит, Таджикистан, Чечня). Отмечали и то, что без тяги к насилию не было бы современных «джентльменов удачи», воюющих в горячих точках за деньги или «высшие ценности».
Однако не следует путать проблемы, которые возникали на дальних окраинах СССР, куда общество потребления и по сей день еще не пришло, с возможностью массового насилия в современной России как таковой. А про «джентльменов удачи» даже Игорь Стрелков говорил, насколько их мало и как не хватает ему добровольцев для боев под Славянском.
Дмитрий Травин, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге
Комментариев нет:
Отправить комментарий