Старый доктор из Варшавы
6 августа исполняется 80 лет со дня гибели Януша Корчака
Настоящее его имя — Генрик Гольдшмидт. Он еврей по происхождению, поляк по месту рождения.
В его дневнике мы читаем: «Прадед был стекольщиком. Я доволен: стекло дает тепло и свет».
Знакомые Корчака приводят его слова: «О прадедах мне известно лишь то, что это были бездомные сироты, которых венчали на еврейском кладбище, чтобы вымолить прощение у Бога, ниспославшего на город страшный мор. Какого рода и племени были эти еврейские сироты — не знаю».
И еще из его дневника: «Меня назвали в честь деда, а его звали Герш (Гирш). Отец имел право назвать меня Генриком, поскольку его самого нарекли Юзеф. Другим своим детям дедушка тоже дал христианские имена».
Юный Генрик не знал о своем еврейском происхождении; он воспитывался так, как это было принято у еврейской зажиточной интеллигенции, наиболее просвещенная часть которой в Польше не только быстро ассимилировалась, но и культивировала польские патриотические традиции. Однако долго пребывать в неведении он не мог.
Когда Генрику исполнилось пять лет, сдохла его любимая канарейка.
«С ее смертью встал таинственный вопрос вероисповедания. Мне хотелось поставить на ее могиле крестик. Прислуга сказала — нельзя, потому что это птица, тварь, а не человек. Плакать, и то грех. Так сказала прислуга. Но вот беда: сын дворника сказал, что канарейка была еврейкой. И я еврей. А он поляк, католик. Он в раю, а я, если не буду говорить некрасивые слова и буду послушно приносить ему украденный из дома сахар, после смерти попаду хотя и не в ад, но куда-то, где очень темно. А я так боялся темной комнаты. Смерть — еврей — ад. Черный еврейский рай. Было над чем задуматься».
Окружающим ребенок казался странным. Он часами мог играть один, уходя в мир собственных мыслей и грез.
— Разиня, — говорил отец.
— Философ, — утверждала бабушка. Она одна верила в необыкновенность внука.
Генрику было пять лет, когда он поделился с бабушкой планом переустройства мира. Он хотел, чтобы не было бедных маленьких оборвышей, с которыми запрещают играть во дворе.
В восемь лет Генрик видит себя королем-реформатором. Устанавливает справедливые законы для детей и для взрослых, побеждает трех свирепых царей, посягавших на свободу его отчизны, мчится в Африку, знакомится с принцессой Клю-Клю, и узы дружбы объединяют черных и белых.
Спустя годы Януш Корчак изобразит это в грустной сказке «Король Матиуш Первый».
В подписи под фотографией, где изображен Корчак-ребенок, которую писатель дал для книги, он говорит: «Фотографию я дал такую потому, что важно то время, когда я хотел быть королем, а не то, когда я писал о короле Матиуше. И я думаю, что лучше давать фотографии королей, путешественников и писателей, когда они не стали еще взрослыми и старыми, потому что в этом случае может показаться, что они всегда были умными и никогда не были маленькими. И дети могут подумать, что они не могут быть министрами, путешественниками и писателями, а это неправильно».
Эта подпись — не просто милая шутка. В ней зерно всей педагогической системы Корчака: среди людей нет серых, посредственных. Каждый человек, в том числе и маленький, талантлив. Важно вовремя заметить талант ребенка, развить его, не дать ему погаснуть.
Врожденная склонность к размышлениям, яркое воображение растут в борьбе с тоскливой домашней действительностью. Потом — начальная школа, где секут розгами. Потом — царская гимназия. Преподавание велось на русском языке. Язык этот был чужой, его надо было зубрить, а заодно зубрить греческий и латынь. Кроме того, там учили французскому и немецкому. Таким образом, вместе с родным польским и домашним еврейским Корчак знал семь языков.
Смерть отца после неоднократного пребывания в психиатрической больнице приносит семье разорение, травмирует душу на всю жизнь. Достаток сменяется бедностью, тем более мучительной, что бедность эту гордо скрывают от посторонних глаз.
В пятнадцать лет юноше приходится зарабатывать на жизнь уроками и кормить всю семью.
Наконец аттестат зрелости получен, и Генрик поступает на медицинский факультет. Состав преподавателей Варшавского университета, где он учился, был малоинтересным. Но в Варшаве было и другое учебное заведение, нигде более не встречавшееся, — Летучий университет. Это были тайные курсы, основанные видными польскими общественными деятелями. Тайком от полиции, переходя из квартиры в квартиру, читали лекции крупнейшие ученые, оригинальнейшие люди.
Годы молодости Корчака — это годы расцвета тайного обучения и просветительской работы. Масса интеллигенции — и молодой, и старой — добросовестно и хитроумно работает в условиях строгой конспирации. Генрик встает в ряды этой, едва ли не самой прекрасной, армии, какой когда-нибудь обладала Польша.
Окончив медицинский факультет, Корчак становится педиатром. В 1904 году он начинает работать в одной из детских больниц Варшавы; одновременно ведет и собственную медицинскую практику.
Несколько лет на свои скудные сбережения Корчак проводит за границей — изучает постановку медицинской практики. Наступает момент, когда его захватывает единый комплекс вопросов. Контраст между больницами европейских стран и России вызывает у него острые ощущения своего двойного бесправия: «Раб не имеет права иметь детей. Польский еврей под царским гнетом. Это подействовало на меня как самоубийство. Сыном стала мне идея служения детям и их делу».
Тогда же Корчак пробует писать.
С детских лет его тянуло к литературе. Он писал в школе, на уроках, украдкой. Он не только пишет, но и имеет смелость предлагать написанное редакциям.
Как большинство пишущих, он начал со стихов. Позднее, с присущим ему юмором, он вспоминал, как пришел тогда к известному издателю и прочел тому свою «Элегию». В ответ на патетическую строчку «Позвольте в тесный сойти мне гроб» издатель насмешливо ответил: «Позволяю».
Потом в сатирическом журнале «Шипы» стали появляться остроумные фельетоны Корчака. Но думает он все время о другом…
Первая повесть Корчака «Дети улицы» рассказывала о беспризорных, о малолетних преступниках. Эта книга определила направление всей его писательской деятельности.
В 1905 году выходит вторая книга — «Дитя салона». В ней он резко осмеивает буржуазную семью, воспитание так называемых «порядочных людей».
Он продолжает работать в больнице, у него большая частная практика. Он берет большие гонорары с богатых, чтобы иметь возможность бесплатно лечить бедняков. Правда, еврейскую бедноту он лечит за двадцать копеек, потому что «в Талмуде записано, что бесплатный врач больному пользы не приносит».
В это время Корчак уже знаменит как писатель. Он желанный гость в любой гостиной, встреч с ним ищут. На него пытаются создать моду, но он нисколько этого не хочет.
Известные промышленные воротилы Познаньские приглашают его в свой особняк. Просят прибыть немедленно: серьезно больны дети. Корчак приходит.
— Пожалуйста, доктор, подождите минутку. Я пошлю за мальчиками.
— Как? Они не дома?
— Недалеко. Играют в парке. А мы пока попьем чая.
— У меня нет времени.
— А доктор Юлиан всегда находил время. Что вы теперь пишете, доктор?
— Увы, только рецепты.
В другой раз его вызывают на консилиум в дом еврейского фабриканта. Светилы медицины тщательно осматривают слегка простуженного ребенка, потом по очереди, согласно рангам, с важностью высказываются по-латыни. К Корчаку, поскольку он в этом обществе самый младший, обращаются напоследок.
— А ваш диагноз, коллега?
— Насморк барчонка.
В домах своих друзей Корчак, разумеется, лечит бесплатно. Дети считают дни, когда опять придет доктор. Поверяют ему свои секреты. А он смотрит, слушает и беседует не как врач, а как равный с равными. Корчак создавал ощущение безопасности и покоя.
Но назревает измена медицине. Когда Корчаку исполнилось тридцать лет, когда вышла его книга «Школа жизни», он решил попробовать осуществить свои педагогические идеи. Начал он с работы в детской библиотеке. Сотрудница одной из библиотек вспоминала: «Со мной выдавал книги… Генрик Гольдшмидт, блондин с рыжеватой бородкой, милой улыбкой и умным взглядом синих глаз. В субботу вечером читальня буквально ходила ходуном, столько в ней набивалось детворы. Генрик Гольдшмидт, не повышая голоса, умел подчинить себе эту стихию. Казалось, он давно знает не только каждого из этих мальчуганов, но и все о них. Гениальны, неповторимы были его беседы с этими варшавскими гаврошами».
Летом Корчак работал в детских колониях. Позднее он описал этот период в книге «Моськи, Иоськи и Срули».
В 1909 году Корчак случайно попадает в приют для еврейских детей. Приют находился в крайнем запустении; решено было его реорганизовать. Визит в детский дом сыграл решающую роль. Был составлен проект строительства нового здания на Крохмальной улице. Поправки в проект вносил уже сам Корчак. Сам работал с архитектором над проектом, добывал средства для постройки.
Дом сирот открылся в 1911 году, и с тех пор его бессменным директором, его душой был «старый доктор» Януш Корчак. На чердаке этого дома была его комната. Один из его соратников описывает ее так: «Ясная, светлая комната, атмосфера задумчивости, но отнюдь не отшельничества. Здесь всегда был какой-нибудь квартирант, какой-нибудь ребенок, а то и двое. Одни выздоравливали после болезни, другие приходили в себя после тяжелых переживаний, ища тишины и покоя у Доктора, как называли здесь Корчака».
Дом сирот содержался на благотворительные средства, но Корчак добился, чтобы никто не вмешивался в распорядок жизни детей в доме. Когда богатые члены благотворительного общества хотели посетить Дом сирот, Корчак требовал, чтобы они приходили туда пешком, оставив за углом свои роскошные автомобили.
Дом сирот был удивительным учреждением, в нем было более ста детей и всего семь человек обслуживающего персонала. Причем все, даже повар и прачка, разделяли идеи Корчака и практически их осуществляли.
По ночам в комнате Корчака загоралась настольная лампа. Он пытался собраться с мыслями. Все они разные, его воспитанники. Этот маленький, а тот большой; один слабый, а другой сильный; этот умный, а тот не очень; один веселый, а другой печальный; один здоровый, а у другого что-нибудь болит. И нельзя их всех подгонять под один ранжир.
Любя детей, Корчак вовсе не идеализировал их. Он глубоко проникал в сложнейший процесс превращения маленького человеческого существа в полноценную самостоятельную личность. Он видел, как уродует детские души буржуазное общество. «Общество дало тебе маленького дикаря,— писал Корчак,— чтобы ты его обтесал, выдрессировал, сделал удобоваримым, и ждет… Государство требует официального патриотизма, церковь — догматической веры, работодатель — честности, а все они — посредственности и смирения».
Корчак не мог примириться с этим. Он выдвигал принцип бескорыстия воспитания, когда цель его — благо самого ребенка, его становления как человека.
Многие годы Корчак вел дневник, который и сейчас может служить завещанием тем, кто сегодня живет и работает. Вот некоторые выдержки из этого дневника:
«Если поделить человечество на взрослых и детей, а жизнь — на детство и зрелость, то детей и детства в мире и жизни много, очень много. Только, погруженные в свою борьбу и в свои заботы, мы их не замечаем…»
«Одна из грубейших ошибок — считать, что педагогика является наукой о ребенке, а не о человеке. Вспыльчивый ребенок, не помня себя, ударил; взрослый, не помня себя, убил. У простодушного ребенка выманили игрушку, у взрослого — подпись на векселе. Легкомысленный ребенок за десятку, данную ему на тетрадь, купил конфет; взрослый проиграл в карты все свое состояние. Детей нет — есть люди, но с иным запасом опыта, иными влечениями, иной игрой чувств. Помни, что мы их не знаем».
В течение нескольких лет Корчак вел по варшавскому радио «Беседы старого доктора», получившие позднее название «Шуточная педагогика». На самом деле она далеко не шуточная. В ней поставлены такие серьезные проблемы, как уважение к детству, взаимоуважение детей и взрослых, роль школы в жизни маленьких людей, взаимоотношения между детьми.
Он знал, что нельзя купить хорошее отношение ребенка, что у ребенка есть право на тайну, а у воспитателя нет права принуждать ребенка к откровенности. «Бывало, говоришь, а голос у тебя дрожит и на глазах беспомощные слезы. Эти тяжелые минуты должен пережить каждый молодой воспитатель».
Слушатели Корчака в Государственном институте специальной педагогики помнят его довольно странную первую лекцию, которая называлась «Сердце ребенка». Всех удивило распоряжение собраться в рентгеновском кабинете. Доктор пришел туда с каким-то мальчиком из своего детского дома. Включили аппарат, и все увидели сердце ребенка — испуганное, бешено колотившееся. Мальчик боялся — столько чужих людей, темный зал, гудит машина. «Так выглядит сердце ребенка в тот момент, когда воспитатель на него сердится», — сказал Корчак.
«Я часто думал о том, что значит быть добрым. Мне кажется, добрый человек — это такой человек, который обладает воображением и понимает, каково другому, умеет почувствовать, что другой чувствует».
Не зря ведь кодекс товарищеского суда, существовавшего в Доме сирот, почти не предусматривал наказаний.
Сам по себе этот «кодекс» — любопытный литературный документ, смесь игры и серьезных размышлений, окрашен удивительным корчаковским юмором. Вот, например, как звучит параграф девяносто девятый: «Суд прощает, потому что обвиняемый мог бы что-то сказать в свое оправдание, но молчит».
Корчак старался соблюсти равенство детей и взрослых во всем. В детском суде он лишь секретарь, а то и подсудимый. Несколько раз он сам подавал на себя в суд. Случалось, что дети за что-нибудь подавали в суд на своего директора.
Напряженно работая как воспитатель, Корчак не переставал писать. Почти одновременно со своей блестящей книгой педагогических раздумий «Как любить детей» Корчак создает книги для детей: «Когда я снова стану маленьким» и «Король Матиуш Первый».
В повести «Когда я снова стану маленьким» автор говорит от первого лица, и это дает ему возможность показать сочетание взрослой шутки и раздумья с детской мечтательностью.
Во вступлении он рассказывает, как в детстве мечтал поскорее вырасти, и говорит, что все это сбылось, но не принесло счастья: «У меня уже есть часы, усы, письменный стол с выдвижными ящиками — все как у взрослых. И я в самом деле учитель. И мне нехорошо».
И вот герой снова становится маленьким. Взрослый же это может, ведь у него есть память. Память может мгновенно вернуть человеку и детство, и любой час жизни, и любого человека, который был когда-то ему дорог.
Повесть «Когда я снова стану маленьким» и есть, в сущности, воспоминания о детстве, полные размышлений взрослого. Книга трогает до слез глубоким пониманием переживаний маленького человека, одетого в форму школьника, маленького раба установленных «правил», часто лишенных всякого смысла и тормозящих развитие малыша.
Книга напоминает взрослым, что когда-то и они были детьми, а детям — что они когда-нибудь будут взрослыми. В книге даже два обращения. Вот что сказано в обращении к взрослому читателю: «Вы говорите: дети нас утомляют. Вы правы.
Вы поясняете: надо опускаться до их понятий. Опускаться, наклоняться, сгибаться. Сжиматься. Ошибаетесь. Не от этого мы устаем. А от того, что надо подниматься до их чувств. Подниматься, становиться на цыпочки, тянуться. Чтобы не обидеть».
Все книги Корчака в той или иной мере автобиографические — так виден в них его собственный детский или позднейший педагогический опыт.
Маленькая грустная повесть «Слава» — о семье, которая знала лучшие времена, но обеднела и с каждым годом все опускалась на дно нищеты. Дети голодали, не могли учиться в школе, рады были найти грошовую работу. Видели, как пил с горя безработный отец, как мучилась мать, как болели и умирали маленькие братья и сестры.
Но и здесь, в этой бедной жизни, есть то, что греет сердце маленького человека, что становится его опорой в трудную минуту, — дружба.
В полной мере автобиографической является и повесть «Лето в Михалувке», где рассказывается о летней детской колонии для еврейской бедноты. В этой колонии Корчак когда-то был воспитателем.
В колонию нелегко попасть — ведь многие рвутся устроить туда своих детей, чтобы они пожили летом на природе, попили всласть молока, наигрались вволю.
Именно здесь Корчак пробует свои воспитательные приемы, которые потом лягут в основу системы воспитания в Доме сирот.
Товарищеский суд в Михалувке является прообразом суда в Доме сирот.
Еврейские дети плохо понимают по-польски, некоторые совсем не говорят, но великолепно выходят из положения. Они говорят:
— Господин воспитатель, о-о!
Это значит: мне длинны штаны, у меня оторвалась пуговица, меня укусил комар, какой красивый цветок, у меня нет ни ножа, ни вилки.
Все сразу запомнили слово «обед» и весело кричат так, даже если это полдник или ужин.
«Откуда им знать, что еда в разное время дня называется по-разному, если дома всякий раз, когда они голодны, они получают кусок хлеба с чуть подслащенным чаем».
В повести не раз слышны мотивы взаимоотношений евреев и поляков, но всегда сложности разрешаются благополучно. Чаще всего именно простые люди более дружелюбны к еврейским ребятишкам. Вот простой польский крестьянин, увидев, что дети уселись завтракать у самой дороги, приглашает их присесть на его поле.
«— Да ведь там клевер посеян, потопчут?
— Чего там босые потопчут? Айда, ребята! Мое поле, я позволяю».
«Польский крестьянин! — растроганно замечает писатель. — Посмотри получше на этих ребят. В городе их не пустят ни в один сад, сторож метлой прогонит их со двора, кучер огреет кнутом на мостовой. Ведь это «Мосейки». И ты не гонишь их из-под придорожной вербы, где они сели отдохнуть, а зовешь их к себе на поле?»
Одна из глав имеет подзаголовок «Князь Крук и его маленький брат».
«Кто-то в шутку прозвал Крука князем, — рассказывает Корчак. — Хоть это и шутка, она не так далека от правды.
Есть два царства: одно — царство развлечений, роскошных гостиных и красивых нарядов. Здесь князья те, кто испокон веков были самыми богатыми, те, кто беззаботнее всех смеются и меньше всех трудятся. Есть и другое царство — огромное царство забот, голода и непосильного труда. Здесь с раннего детства знают, почем фунт хлеба, заботятся о младших братьях и сестрах, трудятся наравне со взрослыми».
Шли годы, все чаще обрывались старые связи, все меньше становилось старых друзей. А потом еще умерла мать. И тогда Корчак особенно почувствовал боль сиротства. Мать для него была тишайшей пристанью. Корчак любил ее какой-то неслыханной сыновней любовью, не скрывая своего почтения и привязанности. Один из современников писателя видел, как Корчак мыл ноги своей старушке матери и, вытерев их полотенцем, поцеловал.
И вот мать умирает, более того, умирает из-за него. Приехав в отпуск из инфекционного госпиталя, он заболел сыпным тифом. Мать ухаживала за ним и заразилась. От него скрывали. Он долго ничего не знал. Когда он выздоровел и пошел на могилу матери, у него в кармане был яд…
Самая знаменитая книга Януша Корчака — повесть-сказка «Король Матиуш Первый». В ней особенно остро звучит тема сиротства, ведь ее главный герой, юный король, остается сиротой, и на него внезапно сваливаются не просто все заботы, а необходимость думать о тысячах людей — подданных его королевства. В предисловии к книге писатель говорит: «Взрослые не должны читать мою повесть, так как в ней есть для них неподходящие главы, они не поймут их и будут высмеивать. Но если они уж непременно захотят, пусть попробуют. Ведь взрослым нельзя запретить, потому что они могут не послушаться — и кто может им что-нибудь сделать?»
В сказке «Король Матиуш Первый» Корчак попробовал изобразить страну, которой правит ребенок, и что из этого вышло. Естественным и мудрым устремлениям ребенка-короля на каждом шагу мешают взрослые со всеми предрассудками, социальными и политическими. Со всеми своими пороками.
Придворный этикет, ложь, власть одних над другими — все это вызывает в маленьком короле недоумение, несогласие, возмущение.
Матиуш понимает, что министры, которые будто бы подчиняются ему, на самом деле вертят им как хотят. А когда он по-настоящему пытается взять власть в свои руки и начать переделывать жизнь, сразу выясняется, что он ничего не умеет и не знает. И его начинания приводят к полному развалу государства.
Детское королевство, управляемое Матиушем — королем-ребенком, пало в результате его собственных ошибок и злобы врагов. Конечно, старому доктору горько, было писать последние главы сказки, но и сказка имеет свои законы, она должна быть правдивой… То, что не удалось осуществить маленькому королю, пытался осуществить Януш Корчак. Он устроил свой светлый и справедливый Детский дом, со своими законами, со своей детской правдой.
Когда началась вторая мировая война, Корчак одел военный мундир, который сохранился с его первого участия в русско-японской войне. Это был мундир польской армии. Уже давно Варшава была занята фашистами, уже давно польское правительство предало свой народ и свою армию, а старый доктор все ходил в военной форме, хотя раньше никогда не любил мундира. Ему говорили, что он просто провоцирует гитлеровцев военным мундиром, в котором уже давно никто не ходит.
— Вот именно, уже никто не ходит. Это мундир солдат, которых предали, — отвечал он.
В конце тридцатых годов его убрали с польского радио, где он много лет вел передачи, названные «Шуточной педагогикой». Своим происхождением он не импонировал националистической верхушке. Потом, во время осады Варшавы, его снова пригласили к микрофону, и он, пока фашистская бомба не уничтожила радиобашню, рассказывал детям, как вести себя при бомбежках.
В 1939 году Корчак обратился с «Воззванием к евреям с просьбой о пожертвованиях для Дома сирот: «Мы несем ответственность не за Дом сирот, а за традицию помощи детям. Мы подлецы, если откажемся, мы ничтожества, если отвернемся, мы грязны, если испоганим ее — традицию сохранять благородство в несчастии».
Потом он совершил еще один поступок, едва не стоивший ему жизни. Когда Дом сирот переехал в еврейское гетто, жандармы отобрали у детей воз картошки. Корчак пошел в городскую управу. Пошел, как обычно, без повязки, в мундире.
Гитлеровские чиновники, пораженные, что какой-то поляк-военный требует вернуть взятую в еврейском Детском доме картошку, стали допытываться:
— Собственно, какое вам до этого дело?
— Я врач.
— Прекрасно. Заботьтесь о польских детях, вы же не еврей.
— Нет, еврей.
— Так почему же тогда ты ходишь без повязки?
— Я не могу с ней согласиться. Это клеймо, знак глумления.
Корчака заключили в тюрьму и избили, требуя, чтобы он выдал сообщников и ту мнимую организацию, которая приказала ему выступить «с такой наглой демонстрацией». Бывшие воспитанники бросились собирать деньги — и собрали столько, что смогли выкупить доктора из тюрьмы. Вытащили перед вынесением приговора…
Соратники старого доктора, которым удалось уцелеть, рассказывали, что Корчак очень изменился в те дни. Это был уже совсем другой Корчак, измученный, раздражительный, подозрительный, готовый поднять скандал из-за бочки капусты, из-за мешка муки. Он уходил с утра и возвращался поздно. Ходил в еврейскую общину, в комитет помощи, по домам богачей. Вымаливал, грозил, бранился.
Под грохот падающих с неба бомб и рвущихся снарядов он бегает в своем мундире по улицам Варшавы, под угрозой смерти ежедневно совершает вылазки в центр. Поднимает с асфальта заблудившихся, испуганных и зачастую раненых детей, относит их в медпункты и перевязочные, по пути добывая еду и обувь. К вечеру он возвращался со своего обхода совершенно без сил, с цифрами добытого продовольствия в записной книжке и образом гетто перед глазами. Включался ненадолго в жизнь Дома сирот, после чего удалялся к себе.
Этот период — время величайшего героизма Корчака. Ему уже 64 года, недуги и голод подточили его силы.
Свидетельница тех дней пишет: «В этот период жизни он не хотел лечиться, говорил, что смерть и так надвигается вместе с гитлеровцами с запада. И так придут и всех перебьют… Трезво смотрел на трагическое положение польских евреев».
Питание в Доме сирот было скудное, но для гетто роскошное. Дети получали ломоть хлеба и черный ячменный кофе или горячую воду, окрашенную цветным сахаром под цвет чая. На обед была картошка или каша с конской кровью, питательная и так заправленная, что казалась вкусной.
Детей в интернате становилось все больше. Дом сирот, несмотря ни на что, продолжал оставаться довольно тихим островком в этом мире ужасов, и поэтому туда поступает все больше заявлений о приеме. Но прокормить детей все труднее.
Старый доктор умудрялся делать еще много всякой другой работы. В гетто был еще дом для подкидышей, сущий ад на земле. — В помещении, рассчитанном на несколько сот, находилось несколько тысяч детей. С порога бил в нос запах кала и мочи. Младенцы лежали в грязи, пеленок не было; зимой моча замерзала, и на этом льду лежали окоченелые трупики. Дети постарше целыми днями сидели на полу или на скамеечках, монотонно качаясь, и, как зверушки, жили от кормежки до кормежки. Свирепствовали сыпной тиф, дизентерия. Врачей нельзя было назвать плохими людьми, но они не смогли пресечь неслыханное воровство персонала, нагло использовавшего тяжелое положение. Корчак решил расчистить эти авгиевы конюшни. При помощи верных друзей он за несколько недель навел в этом доме относительный порядок.
Доктор до самой своей последней минуты вел дневник. В эти страшные дни он писал: «Тяжелое это дело — родиться и научиться жить. Мне осталась куда легче задача — умереть. После смерти опять может быть тяжело. Но об этом не думаю. Последний год, последний месяц или час. Хотелось бы умереть, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что я сказал бы детям на прощание. Хотелось бы только одно: они сами вольны выбирать свой путь».
Корчак мог покинуть свой Дом сирот, дети которого были обречены на гибель. Друзья подготовили ему безопасное убежище и документы, и он мог выйти из гетто в любую минуту. Но когда к нему с документами пришел его друг и сотрудник Игорь Неверли, он понял, что о бегстве старого доктора не может быть и речи.
«Корчак молча глядел в окно. Наконец нехотя ответил: «Ты, верно, знаешь, Залевского избили». Петр Залевский, ранее гренадер, поступил дворником в Дом сирот и проработал там двадцать с лишним лет. Когда интернат переезжал в гетто, Залевский хотел последовать за детьми и обратился к гитлеровцам за разрешением. Гитлеровцы зверски избили его, напомнив, что он ариец (потом, в августе 1942 года, его расстреляли во дворе Дома сирот). Смысл ответа был такой: дворник не захотел бросить детей, а вы требуете, чтобы это сделал я? Не бросишь же своего ребенка в несчастье, в болезни, опасности. А тут двести детей. Как можно оставить их в запломбированном вагоне и в газовой камере одних? И можно ли все это пережить? Корчак не мог и не хотел».
В последние дни Корчак не терял своей прежней бодрости, ухаживал за больными детьми, рассказывал сказки. Он даже сохранил свой всегдашний юмор. Уже когда дом был окружен стражей, он поливал цветы на подоконнике, может быть, в последний раз, глядя вниз, на стража с ружьем, стоящего около дома. «Моя лысина, — записал он в дневнике, — какая хорошая цель». Но ему хочется думать, что солдат не знает, зачем он поставлен возле дома еврейских сирот, что он не виноват, — так велика вера Корчака в человека. «Что он сделал бы, кивни я ему головой? Помахал бы рукой?»
Но страшное дело свершилось. В ближайший день дом был окружен фашистами, детей приказано было готовить к отъезду. Дети не понимали, что их ждет, доктор сказал им, что они поедут в деревню. Он дал им спокойно доесть последний завтрак, заботливо помогал малышам одеться, вывел их на улицу, построил в пары.
— Доктор Гольдшмидт, как государственный служащий, может остаться, — сказали ему в последний момент.
— Как я могу отпустить моих сирот с вами? Я пойду с ними, — ответил Корчак.
И пошел во главе детской колонны по улицам Варшавы на вокзал, где их ожидал поезд, который должен был отвезти их в Треблинку, фашистский лагерь уничтожения. Это было 5 августа 1942 года. Весь Дом сирот построился на улице и двинулся на вокзал. Над колонной развевалось зеленое знамя Матиуша. Корчак шел впереди, держа за руки двух детей — мальчика и девочку. Фашисты невольно сторонились. Казалось, что идут победители.
…Говорят, что на стенах одного из бараков в Треблинке остались детские рисунки — больше ничего не сохранилось.
(Опубликовано в газете «Еврейское слово», № 102)
Комментариев нет:
Отправить комментарий