Юлий Ким: "Я могу писать все что угодно, даже с намеками на власть"
Если бывают легендарные люди, то это – он. Сын корейского переводчика и учительницы русского языка, испытавший на себе все прелести коммунистической "дружбы народов", сумел ухватить атмосферу свободы шестидесятых и выразить ее в песнях, которые стали по-настоящему народными. Бард, поэт, сценарист и драматург Юлий Ким – о своем детстве, о диссидентстве и о том, что он не успел сделать в жизни, - в нашей субботней беседе.
- Юлий Черсанович, это правда, что любовь к сочинительству вам привила мама, которая присылала из зоны самодельные книжки?
- Это чистая правда. Мама моя сочиняла стихи очень давно, еще с конца двадцатых, когда она преподавала в школе русский язык и литературу. Я, в какой-то степени, пошел по ее стопам, потому что тоже закончил педагогический институт. Она, конечно, привила мне любовь к литературе и неистребимую тягу рифмовать. Она очень много сочиняла для школьных нужд, и позже я тоже начал сочинять для стенной газеты, для школьных праздников. Одно стихотворение даже послал в "Пионерскую правду", после чего получил вежливый отказ. Это меня не остановило, и я даже писал сочинения по литературе в стихах. А в институте я уже начал сочинять песни.
- Вы же маму увидели в первый раз, когда вам было десять лет.
- Да. Я прекрасно помню тот день, когда мама вернулась из зоны. Мы с сестрой побежали ее встречать, и перед нами стояла совершенно незнакомая женщина. А перед ней – дети, которые ее не помнили. Нам пришлось выстраивать отношения заново. Она была арестована в 38-м году вслед за отцом, который в том же году был расстрелян как японский шпион. Мой отец, Ким Чер Сан, принадлежал к обширной корейской диаспоре в Москве и занимался переводами с корейского на русский и обратно при редакции "Иностранного рабочего", которая потом стала называться "Иностранной литературой". Мама получила пятилетний срок как "член семьи изменника родины". Мы с сестрой писали ей письма на зону, а она на их основе сочиняла стихи. Вместе с соседкой по нарам, которая была художником-иллюстратором, они мастерили самодельные книжки. Мы с сестрой, конечно, зачитывали эти книжки до дыр.
- Вы знали, что мама находится в лагере?
-Мы считали, что она в командировке. А что касается отца – нам сказали, что он скончался от болезни. Подробности мы узнали намного позже. А копии этих книжек теперь хранятся в Музее жертв политических репрессий в Москве.
- Вы росли с бабушкой?
- Да. Родственники со стороны мамы – это старое русское духовенство, настоящие люди из народа, привыкшие жить на земле. Мама была красавицей с длинной русой косой, которую она сохранила до конца своих дней. Я помню такой случай, когда бабушка решила послать мамины стихи в "Пионерскую правду" без указания, конечно, того, где находится автор. Нам пришел очень трогательный ответ, что "стихи прекрасные и чувствуется связь матери с ее детьми". А связь эта происходила за десятки тысяч километров!
- А с корейской родней у вас общения не было?
- Корейская родня возникла, когда уже началась реабилитация. Их насильно депортировали в Среднюю Азию, вместе с другими дальневосточными корейцами. Там они вскоре преуспели, занялись сельским хозяйством и вполне неплохо себя чувствовали. А спустя годы, когда появилась возможность вернуться, немногие из них согласились оставить насиженные места. В отличие, например, от крымских татар, которые рвались обратно в Крым. С корейскими родственниками мы стали переписываться еще с конца войны, но не могу сказать, что у нас сложились какие-то близкие отношения. У них была своя жизнь, у нас – своя. Так что корейская культура прошла мимо меня.
- А как получилось, что мальчик с такой непростой биографией попал в самый центр московской творческой тусовки?
- А это произошло очень просто. Я закончил школу в 54-м году. До этого нам с мамой не разрешали селиться в Москве, и мы скитались по Советскому Союзу. Когда Сталин умер, стало значительно легче, и на анкету уже почти никто не смотрел. Поэтому я поехал в Москву поступать в институт. Сначала присматривался к журналистике, но увидев, какие там требования и какие там люди учатся, решил, что мне, мальчику из провинции, там ничего не светит. Поэтому пошел на педагогический. Тем более, что от мамы-учительницы я многому научился. И мне страшно повезло. Потому что со мной учился Юрий Визбор, он был на год старше. Я с ним общался, а через него познакомился с теми людьми, которых потом назвали "поколение шестидесятников". Среди них – Петр Фоменко, ставший потом великим театральным режиссером.
- И он тоже учился на педагогическом факультете?
- Да. А режиссером стал намного позже.
- Он вас ввел в круг московской богемы?
- Да, а в круг московской творческой интеллигенции я попал благодаря другу, прозаику Юрию Ковалю. Он привел меня в мастерскую художников. А там всегда были застолья, песни под гитару, бесконечный праздник молодости и творчества. Я тогда впервые начал бренчать на гитаре, до этого, в моем детстве, считалось, что гитара – это мещанский инструмент. И вот туда зашел режиссер Теодор Вульфович, которому требовались барды для эпизода в его фильме. И так получилось, что мы попались ему на глаза. И тогда я впервые получил заказ написать песню специально для этого фильма. Она называется "Фантастика-романтика", моя первая песня для кино.
- А есть разница между тем, когда вы пишете на заказ и тогда, когда вы пишете для себя?
- Почти нет. Часто у меня бывали лирические высказывания в песнях, которые были написаны по заказу. Хотя, с другой стороны, когда пишешь песню к определенному сценарию, то нужно проникнуться атмосферой, личностью героя, перевоплощением.
- Вы знаете, мои дети, родившиеся в Израиле, очень любят ваши песни. Особенно из фильма "12 стульев". Когда я им сказала, что иду на встречу с их автором, они просто не поверили. Им казалось, что эти песни были всегда, их нельзя просто взять и сочинить.
- Мне это, конечно, очень приятно. Да, у меня были удачи, и их оказалось немало.
- А как вам работалось с Захаровым, Мироновым, Гладковым?
- Прекрасно, очень легко. Гладков, как правило, шел за мной, то есть я обычно писал текст, а он на него сочинял музыку. С Дашкевичем было по-разному, иногда он придумывал сначала музыку, а я подгонял текст. Но, как правило, конфликтов не случалось. Работалось очень хорошо.
- А как это происходит? На вас сходит озарение? Или вы садитесь за письменный стол и начинаете долго и мучительно сочинять?
- Вы все уже описали. Обычно мне дают сценарий, режиссер объясняет, чего бы он от меня хотел. И я начинаю работать. Иногда песни возникают спонтанно, во время съемок. А иногда – это долгий процесс. Так что бывает очень по-разному.
- Шестидесятые годы немыслимы без диссидентства, в котором вы тоже поучаствовали.
- Да, когда Сталин умер, новое поколение людей начало переосмысливать все то, что происходило в Советском Союзе. Хотя широких репрессий уже не было, наоборот, начались реабилитации, но права человека в Советском Союзе нарушались повсеместно. И появлялись люди, которые пытались с этим как-то бороться. Никто их не финансировал, они действовали на свой страх и риск. Тогда же появился самиздат, а вместе с ним и тамиздат. Там были, конечно, звезды, как Владимир Буковский, недавно скончавшийся. Я был не самым крупным функционером, но время от времени оказывал посильную помощь. Все это закончилось тем, что мне запретили преподавать. Это было в шестьдесят восьмом году, сразу после "Пражской весны". Тогда на короткое время возникло ощущение, что у социализма может быть человеческое лицо. Но танки вошли в Прагу, и стало ясно, что человеческого лица не получилось.
- Вы любили преподавать?
- Да, очень любил. Я работал в школе для математических вундеркиндов, у меня были неплохие результаты. Но преподавать мне запретили.
- Для вас это был удар?
- Нет, все к тому шло. Было ясно, что рано или поздно доберутся и до меня, хотя я не был выдающимся диссидентом.
- Но ваш тесть, Петр Якир, был.
- А, это да. Он был легендарной личностью. Его арестовали, когда ему было четырнадцать. А выпустили на свободу в тридцать два. Они с матерью получили квартиру в Москве и приличную компенсацию, настолько, что он позволил себе поступить на очное отделение Историко-архивного института. И это понятно, почему: ему очень хотелось восстановить доброе имя своего отца, командарма Якира, расстрелянного Сталиным в 37-м году. И он действительно стал специалистом высшей пробы и мог бы даже сделать хорошую карьеру, если бы не началось диссидентское движение. Но его до поры не трогали, боялись общественного резонанса: арестовать Петра, который борется с реставрацией сталинизма, было бы слишком!
- Но, тем не менее, его арестовали.
- Да, это случилось после смерти его матушки. К моменту своего ареста он оказался практически в одиночестве. К тому времени уже очень многие прекратили с ним знакомство, потому что он прикладывался к бутылке, становился нервным, несдержанным, даже агрессивным. И тогда власти почувствовали, что он ослабел, что его можно брать.
- И он пошел на сделку со следствием.
- Да, как он сам потом рассказывал, когда его арестовали, он испытал облегчение. Единственное, что он сказал: "Я все расскажу, только не трогайте мою дочь. Она беременна". Мы уже с Ириной были вместе, и у нас намечалась дочка Наташа. После этого он быстро сломался и начал давать показания. За это публичное покаяние ему и его соратнику Красину дали самое минимальное наказание: по три года, которые тут же скостили до одного, а выпустили еще раньше.
- Как на вас отразилась эта история?
- Понимаете, Якир – это трагическая фигура. Это фигура, которая ждет большого художника, чтобы ее описать. От него отвернулись все. Ему не давали работать. Он был в полном одиночестве. Не удивительно, что он пристрастился к бутылке. Он прожил еще восемь лет и скончался в один день с похоронами Брежнева. Было такое ощущение, что страна, сама того не зная, отпевает Петра. А на нас как сказалось? Я просто ушел со своей работы школы на вольные хлеба. Мне не препятствовали работать в театре и в кино. И понятно, почему. Потому что я больше не был одиночкой. Я был частью команды. Я понимал, что если я начну выступать против советской власти, подписывать какие-то документы, то меня уволят, а проект закроют. Я не мог подставлять других людей. Поэтому я стал безопасен.
- А с нынешней властью у вас какие отношения?
- Никаких. Нынешняя власть, какая бы она ни была, не ставит перед собой цель вернуть партийную цензуру. Ведь теперь творчество зависит от спонсоров, а раньше от цензуры. В этом смысле, конечно, нынешняя ситуация лучше. Сложнее найти деньги, но тебя никто не ограничивает. Свобода творческого высказывания намного важнее денег. Можно поставить спектакль с одной табуреткой вместо декораций, но это будет свободный спектакль. Это самое важное. Поэтому я могу писать все, что угодно, даже с намеками на нашу теперешнюю власть. И если это не персонально, я имею в виду лично Путина, то это пройдет.
- Тем не менее, вы так и не стали любимцем властей. Ваши песни пошли в народ, их поют не только на бардовских фестивалях, но в электричках. А никаких особых государственных званий вы не получили.
- Как вам сказать. Я не жалуюсь. Я получил достаточное количество славы, признания, популярности. Хотя, конечно, я не могу сравниться с популярностью Шаова или Городницкого. Но для меня это не важно. Мне достаточно того, что я имею.
- А сегодня бардовская песня популярна?
- Господь с вами, еще как! Хотя, конечно, о ней мало говорят в прессе. Иногда упоминают о Грушинском фестивале, который ежегодно проводится и постоянно имеет огромнейшую аудиторию. В пике туда приезжало до трехсот тысяч людей! Это потрясающей зрелище! Интерес к бардовской песне огромный, но он никак не отражается. О нем просто не говорят. А вообще бардовских фестивалей проходит до четырехсот в год. Вы представляете, какая эта цифра!
- А вам что ближе: бардовская песня, театральные постановки, мюзиклы?
- Я между ними большой разницы не вижу. В отличие от других бардов, я не пишу в стиле "высказывания". Я всегда завязан на сюжете, на персонажах и так далее.
- А новые песни вы пишете?
- Конечно, время от времени.
- Вам интересно браться за новые проекты? Вам вообще интересно жить?
- Конечно. Я, слава Богу, достаточно востребован. В основном работаю для театра. Вот сейчас заканчиваю либретто для Челябинской драмы. Затем буду работать над либретто для Московского Театра оперетты.
- Вам все удалось сделать?
- Я сразу задаю себе вопрос: а что мне не удалось? Мне не удалось выполнить несколько своих творческих задач. Но это не из-за власти. Пока руки не дошли. Или время не поспело для такого рода сочинений. Но я не опускаю руки. Я продолжаю работать.
Мы встречались с Юлием Кимом в его иерусалимской квартире, где он проводит половину времени. В России у него работа, известность и привычная среда. В Израиле – атмосфера свободы, согревающее солнце и ощущение спокойствия. Ну а в качестве угощения я принесла "тарт татан", французский яблочный пирог.
Профессиональная домохозяйка, автор книги "Как накормить чемпиона"
Комментариев нет:
Отправить комментарий