СЛУШАЙ, ИЗРАИЛЬ!

СЕМЕН ВИНОКУР

СЛУШАЙ, ИЗРАИЛЬ

В 1996 году я решил уволиться с телевидения.

Это был мой последний рабочий день.

Снимаем мы мужичка, главного повара гостиницы «Дан Панорама», а в соседней комнате, кто-то мычит.

Тут повар прерывается и кричит в стену, — Папа, они тебя все равно снимать не будут!

Мычание прекращается.

Я спрашиваю, — А зачем ему сниматься, вашему папе?

— Он хочет рассказать о своей жизни, — говорит повар, — Может, сделаете вид? – Так, для блезира поснимайте, чтобы у него давление не поднялось…

— Рабочий день закончился, — отрезает мой оператор Ави и начинает собирать оборудование. (У них, на телевидении, это было железно, 7 часов работы, два обязательных перерыва. Собственно, поэтому, я и увольнялся, ничего нового там уже нельзя было сделать.)

Стало мне больно, достал я свою камеру-мартышку, и сказал сыну-повару, — Мне торопится некуда. Показывайте папу.

Заходим в полутемную комнату.

На кресле качалке сидит старик и смотрит на меня круглыми глазами.

Повар говорит, — Папа, познакомься, это самый известный режиссер.

— Это было сразу после войны, — начинает старик, еще прежде чем я успеваю сесть… — А это увидят люди? – подозрительно кивает на камеру.

- Обязательно, — говорю, – Это она выглядит, как мартышка. Но это профессиональная камера, дедушка. Говорите!

— Так вот, — говорит старик, — мы ездили по Польше искали сирот. Мы постановили в нашем кибуцном движении, что должны успеть раньше религиозных. Те ведь тоже искали. Мы хотели, чтобы не заморочили они детям головы. Я-то знал, что такое религия, я жил и родился в Польше, в религиозной семье. Но вовремя одумался… Так вот, приезжаю я в один монастырь, под Краковом. Проводят меня к настоятелю. Говорю ему, так и так, я из Израиля, ищу детей – сирот, хотим их вернуть на нашу историческую родину.

Он мне говорит, — садитесь, попейте нашего чая травяного.

— Да, — говорит, — есть у нас еврейские дети… скрывать не буду… Наш монастырь брал детей. Настоятеля соседнего монастыря повесили, когда узнали… я боялся… но когда до дела доходило, не мог отказать. Ну, сами посудите, приходят евреи в монастырь. Тихо, ночью, чтобы никто не видел. Стучат в окно. Открываю. Они заходят, с ними их сынок маленький, еле на ножках стоит. Завернутый в пуховый платок, только глаза видны. Возьмите, говорят, завтра нас увозят. И вижу, как мама ему личико открывает, волосики разглаживает, и целует его, целует, чувствую, как прощается. И знаю я… они не вернутся… Ну, как тут не взять?!.. Беру.

— Спасибо вам огромное, — говорю настоятелю, — вы настоящий праведник!..

А он мне говорит, — и так, бывало по 5-6 за ночь… Идут и идут. Я боюсь. Но беру. И братья в монастыре они все про это знали. И молчали. Ни один не проговорился.

— Спасибо вам, спасибо, — повторяю, — вам и всем братьям монастыря… Спасибо, что сохранили наших детей.

— А теперь вы приехали их забрать, — он продолжает

— Повезу их на родину, — говорю.

А он мне говорит, — а как вы их отличите, детей ваших?

— Что значит, как отличу? – спрашиваю – У вас же списки остались?!

— Нет, – говорит, — Нет никаких списков. Мы никаких списков не составляли. А если бы их нашли, не дай бог?!

— Послушайте, — говорю, — спасибо за спасение детей, конечно, но я без них не уеду. Покажите мне их. Я их заберу. И все.

— Вы что ж, насильно их заберете?

— Почему насильно, я им все объясню…

— Они ничего не помнят, что вы им объясните?

— Что у них были другие родители, — говорю, — что они наши дети…

— Мы их давно уже считаем нашими! детьми, — говорит.

— Но они наши дети!

— Докажите! – говорит.

— Есть у наших детей, — говорю, — одно отличие…

— Это наши дети! – говорит он жестко. – Никакой проверки я делать не позволю.

И встает.

И я встаю.

И чувствую, что за мной встает весь наш многострадальный народ. И говорю веско, — а ну — ка, ведите меня к детям.

— Хорошо, пойдемте, — говорит он спокойно. – Но на меня не надейтесь. Сами определите, где ваши дети. На глаз.

И приводит он меня в большой зал. В такую огромную спальню.

И вижу я там много – много детей. Белобрысых, чернявых, рыжих, разных… Время вечернее. Ложатся спать. Все дети причесаны, сыты, чистые личики, румянец на щечках… сразу видно, с любовью к ним относятся.

Стоим мы посреди зала, и настоятель говорит мне, — Ну, как вы определите, где ваши дети, а где нет?..

Молчу. Не знаю, что ему ответить.

А он мне говорит, — Если ребенок захочет, мы насильно держать не будем. Обещаю вам. — И продолжает… просит, — Родителей своих они не помнят. Вместо их родителей, — мы. Не мучайте их. Оставьте здесь.

Тут проходит мимо чернявенький, я ему на идише говорю, — как поживаешь, малыш? А он мне по — польски отвечает, — здравствуйте, меня зовут Иржи, я вас не понимаю.

— У всех польские имена, — слышу я голос монаха. – Все говорят только по-польски.

Их дом здесь.

И тут я окончательно понимаю, что ничего сделать не смогу.

Что это насилием будет, если я буду искать их, объяснять, уговаривать… ну даже если я определю кто наши дети… они же не согласятся ехать!..

Надо оставить все, как есть, — думаю. – И уходить.

Вот уже потушили свет. Вот уже все легли.

Поворачиваюсь, чтобы идти…

Смотрю на настоятеля. Он разводит руками.

Думаю, — «Ну не в тюрьме же я их оставляю, им здесь хорошо…»…

И тут… откуда только все берется?!.. впрочем, знаю, откуда!.. Из детства…

Я вдруг спрашиваю настоятеля, — А можно, я им только один вопрос задам?..

— Можно, говорит, задавайте.

И тогда я набираю воздуха в легкие.

И громко, чтобы все слышали, говорю, — «Слушай, Израиль, Бог наш, Бог един»…

До сих пор, мурашки по телу идут, когда это вспоминаю.

Вспоминаю, как все стихло…

Такая тишины наступила!..

Гробовая тишина!..

И вдруг у окна приподнялись две головки… а потом у двери еще две… и у прохода одна…

Приподнялись и смотрят на меня… Смотрят и смотрят…

И вижу я их глаза, — такие большущие, удивленные!…

И тут спускают они ноги на пол.

И вдруг начинают ко мне бежать!..

Как по команде.

Со всех сторон.

Стучат голыми ножками по полу, и бегут.

И так, слету, втыкаются в меня.

А я плачу, не могу сдержать слезы. Обнимаю их, заливаюсь слезами!.. И повторяю все время, — Дети, мои дорогие, вот я приехал, ваш папа! Приехал я забрать вас домой!..

Смолкает старик.

Вижу, как дрожит у него подбородок.

— Не было дома, чтобы не знали мы этой молитвы… — говорит, — Утром и вечером повторяли, — «Слушай Израиль, Бог наш, Бог один…»… жила она в сердце… каждого.

Снова молчит.

Я не прекращаю съемку.

Вижу, это еще не конец.

И действительно… он продолжает.

– Оглядываюсь я, — говорит он, — стоит этот мой настоятель. И так у него голова качается, как у китайского болванчика… и он тоже еле сдерживается, чтобы не завыть.

И дети вдруг, вижу, разворачиваются к нему.

На него смотрят, на меня оглядываются… снова на него… на меня…

И вдруг начинают к нему пятиться…

А я молчу. Сказал себе, что буду молчать. И все!.. Пусть сами решают.

И тут вдруг настоятель говорит, — Дорогие мои дети…

Как я счастлив… — говорит, — что вы возвращаетесь домой.

Они останавливаются.

Вижу, он еле выговаривает слова…

— Все исчезнет, дети мои, — говорит, — вот увидите! Не будет религий, наций, не будет границ… Ничего… Ничего не будет разъединять нас. — Любовь только останется, — говорит.

И вдруг делает к ним шаг, обнимает их… и улыбается! Улыбается!..

– Любовь, — она и есть религия, — говорит. — Вот возлюбим мы ближнего, как самого себя… не меньше — не больше, — возлюбим!.. Как самого себя!.. вот тогда и раскроется нам, что есть только Любовь. Что Он – Любовь, дети мои! Любовь!.. А мы все…– семья… Весь мир, дети мои – … большая семья!..

И замолкает…

Дети стоят, молчат. Я молчу. Все мы молчим…

— А я к вам обязательно приеду!?.. – говорит он. — Обязательно приеду, а как же!.. Вы только не забывайте нас, там, дома.

Потом поворачивается и уходит. Спотыкается у выхода, чуть не падает…

…Так я их и привез сюда, — говорит старик.

Двенадцать мальчиков.

Всех мы воспитали в нашем кибуце.

Я ими очень гордился.

… Трое погибли в 73-м, в войну «Судного Дня». Тяжелая была война. Йоси сгорел в танке на Синае. Арье и Хаим прямым попаданием…

Еще один Яаков поженился на Хане … такая была свадьба веселая!… а через три года… в автобусе… в Иерусалиме… это был известный теракт… подорвались.

Настоятель приехать не успел…

После этих слов старик замолчал.

Я понял, что съемка закончена.

…Я уехал из этого дома уже поздним вечером.

Сын-повар приготовил мне такой ужин, какого я в жизни не ел.

Я обещал, что смонтирую очерк и привезу им.

Назавтра была срочная работа, я завершал свое пребывание на телевидении.

Они выжимали из меня последние соки.

Через неделю я решил просмотреть материал.

Вытащил кассету…

Пусто…

Испугался. Стал вертеть туда — сюда, проверил где только можно, даже поехал к своим ребятам операторам… подумал, может у меня что-то с головой.

Одни мне сказали, что забыл включить на запись.

Другие, что может быть кассету заклинило.

Третьи… что эту камеру «JVC» надо выкинуть…

Вообщем, не снялось ничего…

Вечером позвонил повару. Долго готовился к разговору…

Он выслушал меня. Потом сказал, — Знаете, я вам очень благодарен.

Вот тебе раз! – думаю. А он говорит, — за то, что остались, выслушали его…

А потом вдруг говорит, — отец мой сейчас в больнице, похоже, что осталось ему несколько дней жизни. Но он лежит тихий, как ребенок, не стонет, не кричит, улыбается…

Прошло много лет с тех пор. Честно говоря, потом я слышал много подобных историй о том, как дети вспоминали молитву. Истории были похожи до мельчайших деталей. Я даже подумал грешным делом, что старик все это придумал…

Но не давал мне покоя настоятель.

— Идеалист, утопист, фантаст, – думал я о нем, — Куда там этому миру до любви!.. А тем более до одной семьи…

Но не отпускали меня его слова.

Пока я не нашел доказательства, что так все и будет.