Владимир Соловьев | Еврей-алиби. Парадокс антисемитизма
«ЕВРЕЙ-АЛИБИ» на злобовечную тему антисемитизма – одна из 25 эмигрантских историй из новой книги Владимира Соловьева «Бог в радуге».
Когда-нибудь он меня достанет – как пить дать. Тресну его бутылкой по кумполу – будь что будет, хоть черепушка пополам. Сколько можно терпеть? Вот даже Довлатов не выдержал, рвался в бой и хотел начистить ему рыльник прямо на радио «Либерти», еле оттащили: «Нам, русским, нельзя, – увещевал я Сережу. – Нас и так румыны и чехи в грош не ставят за то, что нажираемся как свиньи и, как что, устраиваем разборки». Как раз на людях, в ресторациях или у кого в гостях, этот поц со мной никогда, чин чином – только наедине. Да мне никто и не поверит, скажи я это про него. Не говоря о том, что вредный стук, как опять-таки говорил Довлатов, а в нашем коммюнити – как донос. Однажды в телеинтервью с Виктором Топаллером анонимно привел один из его аргументов.
– Ну, и знакомые у вас, – изумился интервьюер.
– Какие есть.
Кто спорит, я ценю наши – нет, не отношения, а авгуровы разговоры. Стас – тоже. Уровень один, зато мнения – вразброд. С кем еще нам калякать в этом болотном вакууме, как не друг с другом? Тем более знакомы, пусть шапочно, еще по Питеру. Как и с Довлатовым, но тот взял да помер. А здесь, в эмиграции, нас со Стасом буквально бросило друг к дружке.
Давно и более-менее удачно женаты: я – по второму заходу, скорее по ее, чем моей инициативе, он – незнамо почему, да и не очень любопытно. Из большого секса Стас, по его словам, ушел еще в России, вовремя соскочив с этого дикого жеребца. Я пока что на нем подпрыгиваю, хорошо это или плохо. С женой – как в прежние годы, никакая виагра не требуется, встает при одном ее виде или даже при мысли о ней: ночная эрекция меня будит и не дает заснуть – будить ее или не будить? Если хотите, банал: она его за муки полюбила, а он ее – за состраданье к ним. Хотя какие там муки, какое там состраданье, просто – педофил и геронтофилка, пусть разница между нами всего ничего: восемь лет. Черт тянул ее за язык, когда она на третьем году нашей безоблачной брачной жизни стала рассказывать мне о каком-то одноклашке-какашке и первых с ним поцелуях, касаниях, обжималках, что еще? Кто знает? Бабы щебечут на каком-то странном птичьем языке полунамеков, недоговоров и проговоров. Потом он явился живьем – все еще в нее влюбленный. А она? Говорит, что не сразу узнала – так он вымахал: «Все еще растет».
Что-то у нас с его появлением надломилось. Почувствовал себя вдруг третьим лишним. Варианты с гипотетическим предшественником, который стал приходить к нам на чаепития – не выгонять же из-за одних моих подозрений! – она переиначивает непрерывно – даже признание в его первом поцелуе: куда? То в щеку, то в шею, то в ухо. А ты его поцеловала – в ответ или первой? Меня ты поцеловала первой и сама затащила в койку – я был не против, но опасался служебных последствий: профессор – со студенткой. Как поздно до меня дошло, какая это пошлятина влюбляться в учителей и профессоров, и эта пошлость гвоздит мне теперь мозг и гнобит меня – вместе с враньем. Уж лучше – и естественней – сошлась бы со своим одноклассником. У них, что, одним поцелуем ограничилось?
Навязчивая идея? Свихнулся на ревности, как главный герой этого рассказа на евреях? Еще вопрос, кто герой рассказа, кто больной на голову – я со своей зацикленностью на жене или Стас с его психозом на мне? Я сломался на ревности, он на юдоедстве, а зациклился на мне. Все мы слегка чокнутые, а некоторые не слегка – как мы с ним. Кто на чем. Себе в убыток. У каждого свой бзик, своя заморочка, свой таракан, у нас обоих мозги набекрень. Или безумство есть норма?
Собственно, формально я не еврей, ибо главной у нас инициации подвергнут не был: я – необрезанный. Несколько раз пытался вдолбить это моему приятелю, на что он неизменно говорил:
– Еще не поздно.
– Давай вместе, – предлагаю.
– Мне-то чего?
– Из гигиенических соображений. Большинство американцев обрезаны.
– Ну да. Это еврейский заговор. На всякий случай. Чтобы вас не отличить.
– От арабов, – смеется Тата, великовозрастная дщерь Стаса.
– А был слух, что ты здесь обрезался, – говорит вдруг Стас и сверлит меня глазами.
– Показать?
– Покажи! – требует неуемная Тата.
Помню, про Довлатова тоже такой слух был и докатился аж до Парижа, откуда вернулся обратно и дошел до Сережи: мол, из идеологических и утилитарных соображений, потому что редактируемый им «Новый американец» спонсировал какой-то пейсатый.
– Хочешь, чтобы я тебе член через океан протянул в качестве доказательства? – звонил Довлатов Марамзину в Париж. – Клянусь: крайняя плоть при мне. И пребудет до конца моих дней. Как был антисемит, так и умру, – сказал этот еврей армянского разлива.
И то сказать: к тому времени Довлатов уже порвал с русским еженедельником с еврейским акцентом, укрепившись в своей позиции еще больше.
– В таком плотном кольце евреев, как в иммиграции, мудрено не стать антисемитом, даже будучи евреем, – говорил Сережа. – Не обязательно таким продвинутым, как Стас. Точнее, каковым Стас себя считает.
– Могу даже посочувствовать Стасу – антисемит вынужден косить под филосемита! – добавлял он не без злорадства. Сам Довлатов никаким антисемитом, понятно, не был, но свое злоязычие, необузданное политкорректностью, этот мизантроп распространял на все и вся окрест, себя включая: главный объект.
Между прочим, Стас, будучи идеологическим юдофобом – если только он не подводил под свой зоологический антисемитизм идеологическую базу, – евреев-антисемитов не жаловал, хоть и часто ссылался на них: «Милые ссорятся – только тешутся!» Бродский, тот и вовсе считал еврейский антисемитизм комплексом йеху:
– Это как Гулливер боится, что благородные лошади-гуингмы заметят его родовое сходство с презренным человекоподобным йеху. Страх еврея перед синагогой. Тем более – поверженной. А у меня – перед торжествующей. Иудео-христианская цивилизация. Ханука в Кремле. Еврея – в папы римские! Мяу.
А сам Бродский был свободен от комплекса йеху?
Мечтал ли наш Гулливер стать лошадью?
Когда я или жена в отлучке – ударяюсь в легкий загул с женщинами одной ночи. А часто одним трепом и ограничивается. С той же Татой, знаю сызмала, еще по Питеру, когда она была угловатым подростком, зато теперь – клевая телка, на пару-тройку лет младше моей жены, но в теле, детей так и не завела, взамен – три кота, все мужики, хоть и кастрированные. Я всегда на нее засматриваюсь, все еще видя в этой привлекательной, хоть и не юной уже женщине питерскую сопливку, которая в ней нет-нет да проглядывает. Или это моя память выкидывает такие фортели с утраченным временем? Или меня возбуждает мое воображение?
… Я у Стаса. Поляну накрыла Тата: Стасова жена в командировке, а моя припозднилась – тусит где-нибудь.
Обычный репертуар – обилие водки, зато аскеза закусона, как будто мы на экстремальной диете: в основном соления. Бухаем мы по-разному – он в разы больше, я его не догоняю. Он напивается, я – остаюсь трезвым. Даже здесь несовместны, не будучи ни гением, ни злодейством – ни один из нас. Но выбора у нас нет: топографическая дружба, живем в паре кварталов друг от друга, одного – приблизительно – интеллектуального уровня: может, он умнее и талантливее меня, да и память – цепкая, энциклопедическая, не в пример моей – ассоциативной и выборочной. Ему в минус, а мне в плюс: ум у него спекулятивный, жуликоватый, безответственный, его заносит, а я стараюсь придерживаться если не истины, то фактов. С ним, наверное, интереснее – со мной надежнее.
Один из нас – все равно кто – вещает на Россию, хотя вряд ли там кто его теперь слушает. У другого – тоже все равно у кого – своя авторская радиопрограмма для здешних русских пенсионеров, которые, по незнанию английского, так и не вошли в американскую жизнь.
Оба – из обеспеченных советских семей: я – скорее папенькин, чем маменькин сынок, папа – полковник погранвойск, а Стас – барчук из семьи крупного питерского партократа. Я – трезвенник, Стас – алкаш, но каким-то чудным образом частично излечил себя от этой пагубы с помощью самопсихоанализа, хоть и случаются рецидивы, как сегодня, например. Нелюбимый моей женой Фрейд – единственный еврей, которого Стас признает. Зато моя жена считает Фрейда давно вышедшим из моды шарлатаном, но она – не антисемитка, а наоборот, филосемитка, коли терпит меня с моими закидонами, включая ревность.
– Ты же почти вылечился от алкоголизма, – говорю ему. – Попытайся теперь тем же манером с антисемитизмом…
– Антисемитизм неизлечим. И потом имею я право на собственное мнение? Не я же один! – И ссылается на гуляющий по Инету цитатник. Там все великие мира сего о евреях: от грека Демокрита и римлянина Тацита до наших Льва Толстого, Достоевского и Чехова, немцев Гегеля, Канта и Вагнера и даже француза Вольтера.
– Уж коли ты помянул последнего, то, перефразируя его знаменитые слова о Боге, можно сказать, если бы евреев не было, их следовало выдумать: универсальный козел отпущения.
Среди великих юдоедов много тех, кого я люблю. Тот же римский стоик Сенека писал о преступном народе, который побежденный диктует законы победителям. А Тацит, нравственнейший из римских историков и блестящий латинский стилист, искренне поражался, что евреи считают преступлением убийство любого новорожденного бэби, в то время как римляне сбрасывали неполноценных детей с Тарпейской скалы.
– В конце концов, восторжествовала еврейская мораль, и законы побежденных стали законами победителей, – говорю я.
– И что хорошего? Какой толк от даунов? У евреев их в шесть раз больше, чем у других этносов.
– Ты считал?
– И считать не надо.
– А сколько в русских деревнях?
– У нас – от алкоголизма. А у вас все упирается в близкородственные связи – сродники женились на сродниках.
– Ну, как у аристократов.
– Дегенерация в обоих кланах. Тацит прав – даунам не место на земле.
– Гитлер тоже так считал.
– Ну и что с того! Если даже сломанные часы два раза в день показывают правильное время, то и устами психа – как и младенца – иногда глаголет истина.
– Хорошо хоть признаешь Гитлера бесноватым.
– Но разве он единственный в своем отрицании евреев? А его великие соотечественники? Кант считал, что евреи подлежат эвтаназии, Вагнер предсказывал, что они будут уничтожены. А наши? За версту не переносили вашего брата.
– За исключением Лескова.
– Один в поле не воин. Не говоря о Достоевском, даже деликатнейший Антон Павлович считал, что всегда надо помнить про жида, что он жид. Вот я и помню, что ты жид, хоть и люблю тебя, как Чехов Левитана. Нестыдная тусовочка, согласись?
– Все равно, великих евреев – от библейских пророков до нобелевских лауреатов – в разы больше, чем великих антисемитов. Конечно, досадно читать подобные высказывания, но это должно быть все-таки стыдно вам, а не нам.
Это я так – себе в утешение.
Как говорит один мой приятель, каждый человек – еврей, пока не докажет обратное. Не знаю, не знаю…
Конечно, всяко бывает. Тут одна мне говорит: «Я – антисемитка, и специально вышла замуж за еврея, чтобы был под боком козел отпущения». Шутка, конечно. На самом деле водой не разольешь, а сейчас, когда у него рак обнаружили, не отходит от его постели: жена-сиделка.
Стас считает свой антисемитизм высшей пробы, а для меня любой антисемитизм низкопробен: разница – в аргументации. На мещанском или на интеллектуальном уровне. Последний – крик моды во всем мире. О чем говорить, когда в наш крученый век еврей может быть антисемитом почище гоя? Примеров – тьма.
Я мог тоже примкнуть, примазаться, аргументов мне не занимать, но терпеть не могу толпы, особенно в самом себе, брезглив, да и зачем предавать себя? Не хожу в синагогу, не надеваю кипу, не знаю иврита, не бывал в Израиле, хоть объездил полсвета, но omnia mea mecum porto. Ну да, свое еврейство ношу с собой. Я это знаю – и Стас это знает. Для него я – супереврей. К какому-нибудь ортодоксальному еврею он отменно равнодушен, а я не даю ему покоя. Я – его единственный еврей и одновременно объект его всепоглощающей страсти, о которой никто в мире, кроме меня, не знает, да никто бы мне и не поверил. Знал только наш общий друг Довлатов, но он, будучи не целиком евреем, воспринимал антисемитизм Стаса спокойно, считая частью его общей говнистости. Сказано гениально, но Стас в эту формулу все-таки не укладывается.
Что же касается упомянутого говна, то в статье именно под таким шокирующим названием (как я понимаю, тайно автобиографической), ссылаясь на своего любимого Фрейда, Стас рассказывал об огромном значении в жизни ребенка как дефекации, так и собственных фекалий, символ его творческой деятельности, сравнивал – через бессознательное – обычай «медвежатников» оставлять у взломанного сейфа кучу испражнений и приводил разные этимологические примеры типа золотарей-говночистов и проч. Испражнение ребенка при взрослых – знак его доверия, а, став взрослым, человек предпочитает делать это в одиночестве. Посему публичный антисемитизм – это инфантилизм и психоз: как не принято срать на людях, а тем более в людных местах, так и антисемитизм следует таить в себе, а не кричать о нем на всех углах. Этого правила Стас и придерживается, будучи тайным копрофилом-антисемитом, но после этой камуфляжной статьи ходит в филосемитах. Вынужден таиться.
Довлатов прав: до чего надо довести антисемита, чтобы он притворялся семитофилом! На людях. Единственное исключение из этого правила – я. Он доверяет мне, как помянутый ребенок, справляя при мне свою нужду, а потом демонстрирует плод своих усилий. В свете его теории я и не воспринимаю его антисемитизм иначе, как говно, но его самого, наперекор покойному Довлатову, говном все-таки не считаю. У Сережи были свои с ним счеты, и он даже порывался разбить Стасу морду в кровь за то, что тот грязно приставал к его жене, мы его тогда на радио с трудом втроем удержали, иначе рыхловатому моему другу-недругу с варикозными венами на вздутых ногах было бы ох как хреново, а то и вовсе пипец, и я лишился бы собеседника, чего очень бы не хотелось.
Почему Стас избрал меня в напарники и исповедники? Чтобы по-настоящему раскрыться, жидомору нужен именно жид с его чувствительностью, мгновенной реакцией и последующей терпимостью, когда отпсихует. Это и есть я.
– Что ты от меня хочешь? – говорю я. – Ну, прости мне, что я еврей. Чем я виноват? Это же факт моего рождения, а не сознательного выбора.
– Живи, бог с тобой, – милостиво разрешает он. И тут же: – А я виноват, что я не еврей?
– Завидуешь? Не родись счастлив, а родись еврей.
Ну, скажите, зачем я ему, а тем более он – мне? Друг-еврей – еврей-алиби? Для других, а может, и для самого себя? Пропуск в порядочное общество? Вот мы со Стасом ходим в друзьях, все нас так и воспринимают, и никто не подозревает в нем антисемита. Наоборот, знают за жидолюба, за которого себя выдает. См. его ю книгу «Русский человек как еврей», где он предсказывает, что в связи с переменами в России русский человек скоро станет умен и продвинут, как еврей, – и так же богат. Но книги книгами, а главный сертификат выдаю ему я – своей с ним дружбой. Своего рода индульгенция от антисемитизма. Благодаря мне, никто не подозревает, что у него идефикс – заточен на евреях, запал на них. Извне я – прямое доказательство его жидолюбия, и никто не знает, какой он снутри жидоед.
Либо – вдобавок – положительная оценка отдельного взятого еврея (в данном случае, меня) – доказательство объективности отрицательного отношения к евреям в целом?
А зачем еврею антисемит? Нет ли здесь какого-то душевного излома, чтобы не сказать патологии? Форма мазохизма? Или задо-мазохизма? Погрома жаждущий еврей? Кто кому нужнее – еврей антисемиту или антисемит еврею? Антисемитизм для нас как дразнилка – и как закалка, и как зажигалка. Да я бы давно забыл, что еврей, если бы не Стас. На то и щука в море, чтобы карась не дремал?
У Стаса черный список плохих евреев – туда входят даже те, чье еврейство возможно или вероятно, но не доказано. Скажем, мараны, которые вынужденно скрывали свои корни, типа Торквемады или Франко.
– Так Торквемада для того и создал инквизицию, чтобы преследовать крипто-евреев.
– Из чувства вины за свое собственное еврейство.
Между нами еще раздрай по поводу альтернативной истории, которую я, будучи детерминистом, не признаю. Стас же только ею и живет, сомневаясь в закономерной связи и причинной обусловленности прошлого. Подозреваю, что и здесь все упирается в евреев, которых Стас хотя бы гипотетически пытается выдавить из мирового процесса.
– Закономерность на самом деле зависит от случайности и сама по себе есть цепь случайностей: случилось так, а могло иначе и даже наоборот. А потому, как ни относись к существованию твоей исторической родины в ее нынешнем виде – чудо-юдо двадцатого века или пагуба для всех народов, – но если бы греки в свое время сумели подавить восстание Маккавеев, никаких проблем в Палестине сейчас бы не было.
– Господи, это же второй век до Рождества Христова!
– Ну и что с того? Вы же во сколько уже отсвечиваете в мировой истории!
Больше всего Стасу не дает покоя Библия. Он знает ее назубок, и, чтобы соответствовать и не опростоволоситься, мне тоже пришлось ее впервые целиком прочесть, а так знал только отдельные книги: ну там, Иова, Псалмы, Притчи царя Соломона, Песнь Песней и прочую библейскую хрестоматию. Плюс разные крылатые слова и байки. Все равно знаю хуже, чем Стас: у него память хваткая, цепкая, энциклопедическая, а у меня – по аналогиям и ассоциациям. Стоит ему оседлать своего конька, нет спасу от Стаса (прошу прощения за невольный каламбур).
– Воинственный безбожник! – пытаюсь я отшучиться. – Ну, прямо Емельян Ярославский.
– Настоящее имя – Миней Израилевич Губельман.
– Ты, как Сталин: раскрытие псевдонимов…
– А почему нет? Куда ни кинь! Кирк Дуглас, легенда Голливуда, а туда же – из ваших: Исур Гершлович Даниелович. А скрытые евреи – от Ива Монтана до Марчелло Мастроянни. Ну и народец! Сплошная обманка! Или…
Это его рутинный прикол. Именно от Стаса я узнаю о многих моих закамуфлированных соплеменниках и полукровках.
Само собой, Библия не оригинальна, говорит он: тот же Потоп, к примеру, и Ной под изначальным именем Утнапиштим, и даже гора Ништим, прообраз Арарата, впервые, задолго до евреев и куда более поэтически описаны в шумеро-аккадском эпосе о Гильгамеше, но без всяких там морализаторских привнесений о Божьем наказании за человеческие грехи. А в целом Библия – семейно-племенная история: почему она должна быть главной религией мира? Ни одного археологического подтверждения тому, что в Библии описано, тогда как найдена, скажем, гомерова Троя, микенские, критские, санторинские дворцы и фрески, египетские пирамиды, скульптуры, мумии – включая сотни тысяч набальзамированных кошек.
– Спасибо, – говорю, будучи сам страстным кошатником.
А как Библия тормозила науку своим вздорным летоисчислением или глупыми байками – один Иона в чреве кита чего стоит, ха-ха! Апология кровосмешения. Супруги Авраам и Сарра – брат и сестра. Напоив отца, родные дочки трахают по очереди Лота, чтобы понести от него. А чем занимается Онан, и ежу понятно.
– Стоп! – возражаю я. – Онанизм – нормальное и здоровое явление, как все теперь считают, и уж что точно – не одни евреи им занимаются. Как и инцестом – от древности до наших дней. И никаких деток с хвостиками.
– Проповедь садизма, – продолжает он. – К примеру, забивают кол в голову спящего человека.
– Так это же был их смертельный враг Сисара, который жестоко угнетал сынов Израилевых целых двадцать лет! Поделом тирану.
– А человеческие жертвоприношения? Иеффай и его дочь.
– А у кого их не было на той стадии?
Насквозь расистская книга – во имя своего Бога евреи уничтожают несчастных гоев: сыновья Иакова сначала заставляют весь город обрезаться, чтобы перейти в иудейскую веру, а потом нападают на ослабших и всех истребляют. И множество других примеров. А как иудеи уничтожили всех ханаанян, когда вернулись из Египта? Мне за ним не угнаться – безнадежно отстаю.
– А это не ханаане приносили первенцев в жертву своему Молоху? – вклиниваюсь в его монолог.
– Мало ли у кого какой обычай! Евреи их убивали не за это. И не только ханаанян. «И опустошал Давид ту страну, и не оставлял в живых ни мужчины, ни женщины…» – упоенно цитирует Стас. – А ваш жестоковыйный бог: «Изгладь память Амалика из поднебесной; не забудь». А как он наказывал царей, своих же помазанников, если те поддались жалости и не уничтожили гоев? И христиане сделали его своим Боженькой!
К христианству он относится отрицательно, как к позднему, упрощенному иудаизму, который евреи создали на импорт: один вариант для христиан, другой – для мусульман. Все три веры считает одной авраамической религией.
– Думаешь, другие народы лучше? – возражаю я, отводя в сторону от евреев. – Греческие орды вторглись на Крит и изничтожали тамошнюю цивилизацию, которая достигла своего художественного апогея – мы восхищаемся ею до сих пор. А что сделали римляне с этрусками? Большинство народов не записывали свою историю. А евреи ничего не скрывали и подбрасывали аргументы такой сволочи, как ты.
В деревянное ухо. Мы оба уже набрались, чтобы слушать друг друга.
Хотя одно только упоминание писаной истории иудеев подливает масла в огонь наших авгуровых препирательств.
– Вот именно! – возбуждается он. – Один ваш Моисей чего стоит! Он создал коррумпированное общество, когда сошел с горы с писаным законом, то есть с простым текстом, – и это после встречи с реальным богом! С неопалимой купиной, пламенеющим, но не сгорающим кустом.
Здорово я его подзавел ссылкой на нашу письменную историю.
– Если бы филистимляне были такими писучими, как евреи, и всё записывали, Самсон и Далила поменялись местами: он – злодей, она – героиня.
– Как так? – дивлюсь я.
– А так! Кто такой Самсон? Разбойник, грабивший и убивавший беззащитных филистимлян, а Далила – невинная жертва его зверского насилия, отомстившая за причиненное ей зло и освободившая свой народ от жестоких набегов чудовища.
– Самсон в роли Голиафа? Далила в роли Юдифи?
– Юдифь ваша тоже хороша – отрезать спящему любовнику голову, предварительно отымев его! И почему обязательно все сравнения брать из вашей истории. Самсон – Кощей Бессмертный. Да хоть Соловей-разбойник. Почему нет?
Стас тащится от Самсона, которого объявляет первым в мире террористом-камикадзе, предтечей исламских человеко-бомб.
– Ну, сам посуди, – ласково убеждает меня Стас, – какой он герой, этот твой Самсон?
– Да не мой он! Какое мне до него дело? Что он Гекубе, что ему Гекуба?
– Твой, твой – зачем отмежевываться от своих?
Этим подколом Стас пользуется регулярно. Звонит, бывало, ни свет, ни заря, будит, поздравляет. «С чем?» – спрашиваю спросонья. «С праздником!» – «Какой, к черту, праздник?» – «Ханука, – просвещает-увещевает он меня. – Ты ханукальную свечу зажег?» Чертыхаюсь и матюгаюсь, а он: «Опять ты от своих открещиваешься». Стас заталкивает меня обратно в гетто, из которого мои предки всеми правдами и неправдами выбрались. Чего он, в конце концов, добивается, сам свихнувшись на еврействе и мне мозги выев? Благодаря ему у меня появляется комплекс вины: ассимилянт в третьем поколении, я начисто позабыл о еврейской истории, зато Стас выучил ее назубок, антисемит клятый, и тыкает меня в мое еврейство, как нашкодившего котенка.
Самсон – его самый-самый конек. Тем более, помимо библейского текста, много подсобных материалов. Ну, например, наш петергофский фонтан «Самсон, разрывающий пасть льву». Не говоря уже о стихотворной трагедии неистового Мильтона «Самсон-борец», где еврейский богатырь изображен в еще более героическом и идеализированном виде, чем в оригинале.
– Ты, конечно, помнишь, что Эркюль Пуаро говорил про другого античного силача – Геракла? – вкрадчиво спрашивает Стас. Я отрицательно качаю головой – романы Агаты Кристи не принадлежат к кругу моего чтения. Сережа Довлатов, тот и вовсе отрицал детектив: «Какое мне дело кто, кого и зачем убил? Мало мне, что ли, моих проблем!»
– Очень зря. Попадаются весьма тонкие наблюдения. Мешок мускулов с крошечным интеллектом – вот как Пуаро назвал Геракла! – торжественно объявляет Стас, как будто это его собственное открытие. – Что твой Самсон. Только не ханжи! Сила есть – ума не надо. Нужны ли вообще серые клеточки, чтобы войти в раж и неистовство крушить налево и направо ослиной челюстью, не разбирая правых и виноватых? Все его так называемые подвиги – кровавые побоища, бойни, масакры. Сумасброд, забияка, бахвал, космач и бодибилдер. Всегда был неразборчив в средствах.
К разговору о Самсоне я подготовлен.
– Неправда. Никакого сравнения с Гераклом. Характер у него и правда был не сахар, но в образованности ему никак не откажешь. В отличие от твоего Геракла… – Вот я и попался на его подставу, признав Самсона своим! – В отличие от Геракла, Самсон – глубоко религиозный человек и, когда остепенился, был даже избран соплеменниками судьей, на коем посту пробыл без малого двадцать лет. Не говоря уж о том, что как назорей – посвященный Богу человек – он никогда не вкушал от виноградной лозы, то есть был принципиальным трезвенником. Одна беда: Самсон роковым образом влюблялся исключительно в представительниц враждебных племен, что и привело в конце концов его к гибели.
– Вот именно! Был в отпаде от гоек, и его сгубила филистимлянка Далила. Почему евреи и не дают своим дочкам этого имени.
– А ты почему не дал?
Это хохочет Тата, так и не ставшая Далилой, а Стас, сильно поднабравшись, чешет рукой в голове и осоловело смотрит на Тату-Далилу.
– Заклевали бы. Такие вот, как ты. Да, Далила? – и тянется, чтобы чмокнуть дочь, но она уворачивается и целует меня:
– Предпочитаю еврея.
– Убью обоих.
– Останешься один на белом свете, – говорю я.
– Главное преступление Самсона – когда он обрушивает на себя и филистимлян их храм, – талдычит свое Стас. – Массовое убийство невинных людей да еще по политико-расовым причинам – это и есть самый что ни на есть терроризм шахидского толка. Первый в истории человечества. Шахид и есть – вот кто такой твой Самсон! Что бы ни базарили потом твои евреи, объявляя его своим героем.
– Ты прав, все упирается в то, кто пишет истории, а тем самым и Историю, – может быть, слишком гордо заявляю я. – Копирайт принадлежит не героям или антигероям, а storyteller’у, рассказчику, писателю, автору. Филистимляне не оставили нам в письменной форме отчет о подвиге своей Далилы, погубившей изверга рода человеческого Самсона. По-арамейски, Шимшон.
Впервые я обгоняю его в библиеведении.
– Какое это имеет значение?
– А такое! Что как бы потом Шимшона-Самсона ни подъебывали критики-ревизионисты вроде тебя, он навсегда останется мировым героем. История принадлежит тем, кто ее пишет. То есть победителям. Твой антисемитизм – это зависть к победителям.
– Вы победили, – признает Стас. – Но что хорошего? История, которую вы сочинили и всучили человечеству, – фальшак. А какой ценой вы победили? Стоила ли победа тех жертв, которые вы ради нее принесли? Не лучше ли было исчезнуть с лица земли, как шумеры, аккадцы, критяне, этруски, греки, римляне? Что за упрямство, ни один народ на такое не пошел, все перемешались с другими и рассеялись по белу свету. Одни вы непотопляемые.
–Так и мы рассеялись.
– Но вы и в диаспоре сохранили свое тайное единство.
– Не преувеличивай. Большинству евреев еврейство по фигу, не говоря о смешанных браках, а в Америке их большинство.
– А Израиль?
– Что Израиль? Никакого бы не было Израиля, если бы не Гитлер.
– Почему палестинцы должны страдать из-за Гитлера? Есть точка зрения, что Холокост, который я, заметь, не отрицаю, – массовое самоубийство евреев.
– Ну, да. Жан-Люк Годар. Я люблю его ранние фильмы – «На последнем дыхании», «Жить своей жизнью», «Презрение», видел их еще на тайных просмотрах в России.
– Признаю – крайняк. Тем более Годар подводит под эту мазохистскую теорию меркантильную базу: евреи шли в газовые камеры, чтобы привлечь к себе внимание и, пожертвовав собой, способствовать созданию Израиля. Я с этим не согласен.
– Еще бы! Спасибо и на том.
Встаю и кланяюсь Стасу в пояс.
– Перестань пóясничать, – говорит он, делая ударение на «о». – У меня еще парочка аргументов на эту всегда горячую тему.
– Всего?
– Знаешь, что про вас говорил Тойнби? Историческая окаменелость – вот вы кто! Тебя взять. Ты мне по плечо. А руки-ноги – таких крошечных не встречал ни у кого.
– Коли не встречал, то делай вывод: не все евреи такие деграданты, как я.
– Ручки-ножки – какие миленькие, – наваливается на меня мощная Тата, я задыхаюсь и возбуждаюсь в ее объятиях. Почему я клеюсь к ней, имея жену, которую дико ревную? Где ее носит!
Остался один последний аргумент. Ultima ratio. Мы оба его знаем и помалкиваем.
В наше время только совсем уж дурак не думает о бессмертии. Нет, не страх перед католическим адом или надежда на мусульманский рай с гуриями-девственницами – это для верующих. А как быть агностикам, которые ни в ад, ни в рай не верят, но хотели бы вызнать нечто невоцерковное про бессмертие? Душа – абстракция, а потому не тождественна бессмертию. Какие-то, однако, его знаки нам явлены, пусть и неопределенные. Ну, там весь я не умру, душа в заветной лире… – или это исключительно для гениев? А для чего, скажем, я строчу свою лысую прозу, попадается и высший класс, хотя на бессмертие тянет вряд ли. Стас ограничивается своими радиоэссе, которые у него, конечно, в разы лучше моих передач и статей, а все свободное время тратит на антисемитизм, но является ли антисемитизм залогом вечности?
Традиционный и доступный почти каждому генетический способ обрести бессмертие, закинув свое семя в будущее. Сын от первого брака долго упирался, но жена сказала ему (спасибо моей бывшей!), что он меня подводит, и он разродился мальчиком, а вослед – другим. Сами по себе внуки меня не больно волнуют, хотя забавные и разные пацаны, но токмо как продолжатели моего рода. Надеюсь, так и дальше пойдет, и мой род будет плодиться и размножаться во времени. У Стаса тоже не все потеряно – в конце концов Татино нерожалое чрево кого-нибудь от кого-нибудь понесет, чего ей всячески желаю и даже готов предложить свои услуги, хотя это значило бы подложить Стасу двойную свинью: друг, пусть и враг, трахает его дочь, и она родит от него ненавистного еврейчика. Трахаться с дочерью друга-врага – не инцест, мы не родня и вообще разного рода-племени, хотя что-то меня и останавливает, пусть и в кайф. А вдруг в самом деле, не дай бог, понесет? Зато Стас, себе на горе, обретет с моей помощью бессмертие.
Откуда у Стаса эта огнедышащая ненависть, не пойму только к кому – лично ко мне или ко всему моему роду-племени, которого я не самый яркий представитель. Размытое еврейство – меня можно принять за любого средиземноморца.
– Почему ты ненавидишь меня? – спрашиваю я.
– А за что вас любить?
– А ты почему терпишь его? – говорит Тата. – Дай ему в рыльник!
– Дай мне в рыло, – просит меня пьяный в хлам Стас. Или притворяется?
– Вот за что я тебя ненавижу, – говорит наконец Стас. – За бессмертие.
– Какое там бессмертие! Туфта! Мы ближе к Богу, а значит – к смерти, – утешаю его. – А так, конечно: в моем конце – мое начало.
– Вы не боитесь смерти, – бурчит Стас, глядя на меня мутными глазами.
– Да. Нет. Когда она есть, нас нет, когда мы есть, ее нет. Чего бояться? Ее нет в нашем опыте. Страшилка, а еще точнее – стращалка. – Смерть – не что иное, как пугало. Два «Э»: Эпикур и Эпиктет, – честно ссылаюсь я.
– А Марк Твен считал, что все в мире смертно, кроме еврея, – говорит Тата.
– Вот! У вас есть тайна, но ваш Бубер ее выдал. – Стас вдруг трезвеет. – Каждый еврейчик обладает бессознательной национальной душой. Концентрация в индивидууме нескольких тысячелетий еврейской истории. Вы единственные, кому подфартило встретиться однажды с Богом. И с тех пор каждый еврей может пережить эту встречу заново, потому что ваше еврейское наследие хранится у вас в подсознанке. Не «Я – Он», а «Я – Ты». На «ты» с Богом! Кто еще с Ним в таких родственных, панибратских, фамильярных, амикошонских отношениях? Вот почему вы бессмертны, и вот почему я вас ненавижу. Тебя в первую очередь, мой Вечный Жид.
Звонок в дверь – врывается моя жена. Запыхавшаяся, моложавая, смертная, незнамо где была, и откуда у нее на груди такой огромный мальтийский крест с рубиновыми концами и золотым кругом посередке?
– Это тебе муж подарил? – спрашивает Тата.
– Мальтийский рыцарь, – говорю я.
Что ж мне теперь, ревновать ее к этому мальтийскому рыцарю?
– Крестик? На распродаже отхватила!
Крестик!
Какой непреодолимый и так и не преодоленный мною соблазн поделиться с женой вечной ревностью к ней. А как она преодолевает ответное желание поделиться с мужем своими любовными приключениями? С кем еще! Я обречен жить в нестерпимом мире постправды. Невмоготу. Смерть – единственная возможность выскользнуть обратно на свободу.
На кой мне жалкое безумство Стаса, когда я все глубже погружаюсь в свое собственное?
Печатается в сокращении.
АНОНС!
Продолжая сериал книг известного русско-американского писателя Владимира Соловьева, издательство Kontinent Publishing вслед за «Закатом Америки» выпускает его новую книгу «БОГ В РАДУГЕ. ЭНЦИКЛОПЕДИЯ РУССКОЙ ЖИЗНИ В АМЕРИКЕ В 25 ИСТОРИЯХ». 595 страниц. Цена книги с автографом автора – $27 (включая пересылку). Чеки направлять по адресу:
Vladimir Solovyov
144-55 Melbourne Avenue, Apt. 4B
Flushing, NY 11367
Комментариев нет:
Отправить комментарий