РАССКАЗ ОБ УЧЕНОМ, КОТОРЫЙ ПОСЛЕ БОЯ ПОРВАЛ УДОСТОВЕРЕНИЕ О ПРИЕМЕ ПАРТИЮ, В КОТОРУЮ ЕГО ПЕРЕД БОЕМ ТОРЖЕСТВЕННО ПРИНЯЛИ

 

РАССКАЗ ОБ УЧЕНОМ, КОТОРЫЙ ПОСЛЕ БОЯ ПОРВАЛ УДОСТОВЕРЕНИЕ О ПРИЕМЕ ПАРТИЮ, В КОТОРУЮ ЕГО ПЕРЕД БОЕМ ТОРЖЕСТВЕННО ПРИНЯЛИ

Юрий Борисович Магаршак о Льве Александровиче Блюменфельде

 

   

Порвать партбилет в СССР было смерти подобно. А порвать удостоверение о приеме в партию перед боем – верный расстрел. Но именно это сделал выдающийся советский ученый Лев Александрович Блюменфельд. Считавший этот поступок самым смелым в его жизни. Что в устах командовавшего в ВОВ разведвзводом было не пустой похвальбой.

В начале 90ых Лев Александрович, впервые выпущенный на Запад (в бытность СССР о том, чтобы беспартийного еврея-завкафедрой с мировым именем, антисоветские остроты которого ходили в народе, пускать в Америку и Европу и речи не было) остановился в моей квартире  в Нью Йорке. Создатель кафедры Биофизики Московского Университета и заведовавший этой кафедрой почти что до самой смерти. Создатель московской биофизической школы. Блистательный интеллектуал, ближайшими друзьями которого были академик Мигдал из школы Ландау и мой учитель по науке и жизни, член-корр АН СССР Михаил Владимировича Волькенштейн. Люди, оказавшись в компании которых почетно было даже помалкивать.

Как и многие в его окружении и его уровня в те годы, Лев Александрович был прекрасным поэтом. Именно на его перевод стихотворения Киплинга РАБ, КОТОРЫЙ СТАЛ ЦАРЕМ Сергеем Никитиным была положена музыка популярнейшей песни:

 «От трех трясется земля, четырех она не может носить: Раба, когда он делается царем, Глупого, когда он досыта ест хлеб, позорную женщину, когда она выходит замуж, и служанку, когда она занимает место госпожи своей». Книга притчей Соломоновых Гл. 30, стихи 21-23

Три вещи в дрожь приводят нас,

Четвертой — не снести.

В великой Kниге сам Агур

Их список поместил.

Все четверо — проклятье нам,

Но все же в списке том

Агур поставил раньше всех

Раба, что стал царем.

Коль шлюха выйдет замуж, то

Родит, и грех забыт.

Дурак нажрется и заснет,

Пока он спит — молчит.

Служанка стала госпожей,

Так не ходи к ней в дом!

Но нет спасенья от раба,

Который стал царем!

Он в созиданьи бестолков,

А в разрушеньи скор,

Он глух к рассудку — криком он

Выигрывает спор.

Для власти власть ему нужна,

И силой дух поправ,

Он славит мудрецом того,

Кто лжет ему: «Ты прав!»

Он был рабом и он привык,

Что коль беда пришла,

Всегда хозяин отвечал

За все его дела.

Когда ж он глупостью теперь

В прах превратил страну,

Он снова ищет на кого

Свалить свою вину.

Он обещает так легко,

Но все забыть готов.

Он всех боится — и друзей,

И близких, и врагов.

Когда не надо — он упрям,

Когда не надо — слаб,

О раб, который стал царем,

Все раб, все тот же раб.

А вот другое стихотворение Льва Александровича, которое, кажется, нигде до сих пор опубликовано не было. Являющееся абсолютно блистательным!

“A Buch der Lieder” H.Heine

 

Как слепы суждения глупых людей

Как грубы, бестактны и пошлы.

Они говорят, что у милой моей

Характер не очень хороший.

 

Завидуя нашей веселой любви,

Они неумело клевещут…

Неведомы им поцелуи твои

И прочие дивные вещи.

И вот сидя – ясное дело – за водочкой, Лев Александрович неожиданно рассказал мне, какой из своих поступков считает самым смелым в его жизни. Поскольку прошедший всю ВОВ Лев Александрович сначала разведчик, а потом командир разведвзвода тысячи раз рисковал своей жизнью, мне стало интересно, какой же поступок он считает самым смелым. И вот что он рассказал.

- Перед одним из особенно страшных боев меня приняли в партию – ясное дело в какую. Отказаться немыслимо – СМЕРШ тотчас же расстреляет. При этом, кстати заметьте, Юра: в партию принимали не после боя, в котором можно было либо проявить смелость, либо трусливо бежать, а перед боем. Что само по себе заслуживает романа.

Идем в бой. В котором меня ранят. И везут в госпиталь. Из которого, как известно, возвращают в другую часть. Почему никогда не в ту же, из которой повезли на лечение? В которой, казалось бы, фронтовые друзья тебя ждут не дождутся! Еще один безответный вопрос. Ответ на который -  если его дадут – сообщит о Советской Власти не меньше, чем приказ о введении заградотрядов. Расстреливавших из безопасных укрытий своих, которые воевали с врагом.

Очнулся в кузове какого-то грузовика. В котором меня везет в госпиталь какая-то медсестренка. С хорошим русским лицом. И никого кроме нас двоих в кузове нет. И я вспоминаю, что перед боем меня приняли в партию. В ту самую, которая мучает моего арестованного отца – если только уже не замучала до смерти. И эта отвратительная бумажка о приеме в партию головорезов-преступников находится в кармане гимнастерки у меня на груди.  Смотрю я на девушку и говорю через силу:

-          Сестреночка, у меня в гимнастерке в правом кармане лежит бумажка. Достань её пожалуйста, не разворачивая.

Девушка залезла в указанный ей карман, стараясь не причинять мне чрезмерной боли, и протягивает сложенное вчетверо удостоверение о моем приеме в партию коммунистов.

- Спасибо, дочка. А теперь порви эту бумажку на мелкие части.

Девочка помялась, посомневавшись.

- Порвать?

- Порви и выбрось, пожалуйста.

-  Выбросить? Документ с подписями? С печатью?

Внутри у меня – как сейчас помню – похолодело. Ведь если она прочитает, что я ее требую разорвать, трибунал обеспечен.

- Это не документ. Это письмо, написанное до ранения. В госпитале напишу новое. А это порви и выбрось.

Это приказ, товарищ старший лейтенант?

- Приказ, дочка.

Девчушка засомневалась, вглядываясь попеременно то в удостоверение о приеме в партию, но в меня.  Ведь если я провокатор и на нее донесу, если выяснится, что она порвала и выбросила Документ, на котором печать поставлена, в военное время расстрел неизбежен.

Это мгновение было в моей жизни самым страшным. Страшнее, чем когда я брал языков и тащил через линию фронта. Страшнее, чем когда в атаку водил. Кажется, оно длилось вечность. Которая внезапно окончилась. Девчушка поколебавшись откозыряла:

- Есть порвать бумажку и выбросить.

Порвала и бросила за борт.

- Ваше приказание выполнено! – откозыряла и отчеканила. В то время, как мой прием в партию коммунистов, разорванный на мелкие части, разлетался по воздуху. А девочка – лет восемнадцать, не больше - снова стала придерживать мою голову, под которую подоложила какой-то ватник. Чтоб на ухабах не стукалась.

И это был самый смелый поступок в моей жизни – закончил рассказ Лев Александрович, наливая водку в стакан до краев. – Потому что если бы медсестренка увидела, что ей порвать приказано, и доложила о приказании, как положено, я бы до госпиталя не доехал. И мы бы сейчас с Вами, Юра,ни о чем бы не разговаривали. И даже не познакомились бы