СОЦИАЛИЗМ ВЕНИАМИНА рассказ

Тяжелый был день: душный, потный, суетливый. К полудню устроил себе платный отдых: влез в такси. Назвал на иврите адрес. Шофер не понял. Я повторил. – Знаешь, – сказал шофер по-русски. – Не мучайся. Объясни толком, куда тебе надо? Обрадовался, объяснил, меня поняли. Тогда поинтересовался: сколько эта поездка будет стоить? Он нахмурился, прикинул в уме: – Ехать минут десять. Минута – шекель. Устроит? – Вполне, – отозвался я, не подозревая, что к цели мы будем добираться час с четвертью.   Тогда, не успев пристегнуться, стал жаловаться на систему ульпанов, не позволяющую нормальному человеку выучить иврит. Назвал систему эту социалистической. – Знаешь, байбак, – нахмурился шофер. – Помолчи, а ? Что ты знаешь о социализме? Что ты можешь знать о социализме? – Все, – сказал я. – Ты думаешь, я с луны свалился? – Нет, – сказал он. – Не думаю. Только в России никогда не было социализма. Там было другое – буддизм там был. «Сумасшедший, – подумал я. – И как таким лицензию дают на извоз?»  С безумцами спорить не следует. Затих я, поглядывая нетерпеливо на придорожные указатели. В пробке, у светофора, мы застряли.– Буддизм – от слова «будет», – сказал шофер. – Вам говорили без конца, что сегодня плохо, а завтра будет праздник. А человек не может знать, что будет завтра. Значит, вам лгали. Вы жили во лжи, а социализм тут ни при чем. Социализм это правда. Впервые внимательно посмотрел на шофера. Человек немолодой, лысый совершенно. Лицо бронзовое от загара. Здоровый мужчина. Ручищи на баранке лежали тяжким грузом, но в то же время касались кожаного оплетья с какойто нежной легкостью. Сказал, как меня зовут. – Вениамин, – отозвался таксист. И знакомство состоялось. Потом он спросил: – Сам-то откуда? Ответил. Он в ответ поведал, что родился в Тбилиси. А в Израиле с 1948 года. Русский хорошо знает, потому что читает по-русски и читать любит, а вот его дети и внуки... Ну, и так далее. Это было неинтересно. Интересен был сам Вениамин и его точка зрения на социализм.   – Ты хочешь, байбак, знать историю моей жизни? – спросил он, повернув ко мне огромный свой череп. Кивнул. – Скажи слово «да», – потребовал шофер. – Что ты башкой трясешь? – Да, – сказал я. – На ходу такое не расскажешь. Надо остановиться. – Минута – шекель, – осторожно напомнил я. – Забудь об этом, – сказал он, притормозив в тени могучей акации. – Вот с чего бы начать? – С начала, – банально подсказал я. – А ты знаешь, где оно? – усмехнулся Вениамин. Честно признался, что не знаю.   – С отца начнем, – решился шофер. – Он школьным был учителем. Очень строгим. Он преподавал математику... Это до войны. Я это время плохо помню. Потом отец ушел воевать. У нас грузинская фамилия. Отец всю войну был разведчиком. Он ходил в тыл к немцам. И ему выправили документы, где указали, что национальность отца – грузин. Сам понимаешь – зачем. Отец знал грузинский язык. В случае плена его бы не убили сразу, как еврея. Но такого случая не было. Он всю войну провоевал без единой царапины. Мальчишкой я думал, что так случилось из-за маленького роста отца. Я думал, что в человека такого роста очень трудно попасть пулей ли снарядом. Отец домой не вернулся. Его оставили служить в комендатуре города Краков, это в Польше. Он тогда уже был офицером и еще не стал евреем. Потому, это я сейчас так думаю, его и оставили за границей и нам с мамой разрешили приехать к отцу. Мы в Тбилиси жили в полуподвале на улице Руставели...   Мы приехали. Знаешь, байбак, я как в сказку попал – такой удивительный город Краков. И жили мы на вилле: просторно и очень сыто. Я за месяц там больше съел, чем за пять лет в Тбилиси. Мы там жили в полуподвале на улице Руставели, я тебе говорил. И комната была сырой даже летом. Ты был в Тбилиси? – Был, проездом, – отозвался я. – Значит, не был овсем, – сказал Вениамин. – В Тбилиси нельзя быть проездом. Ладно... Слушай дальше. У нас был сосед – грузин, Константином звали. Он умел играть на флейте. Он был совсем одинокий человек и детей любил. Он меня очень любил и научил играть на флейте. Все слушали – и говорили, что я талант и обязательно буду музыкантом... Потом Константин умер. Он болел сильно и понял, что больше не сможет жить. Он подарил мне флейту. Больше у него ничего не было...   Ну, хорошо, значит, мы живем в городе Кракове. Я хожу в русскую школу и играю на флейте... Потом было так: отец мне сказал, что есть опасность для нашей жизни, и мы должны тайком перебраться в другое место для жительства, и я должен вести себя очень тихо во время переезда. Родители не решились сказать, что мой отец всегда был сионистских убеждений, а теперь эти убеждения окрепли, потому что он видел и знал, что делали немцы с евреями на оккупированной территории. В Кракове он связался с людьми, ведающими пересылкой евреев в Израиль, – и решил дезертировать из Советской Армии...   Мы ехали в грузовом вагоне за пустыми ящиками. Ящики эти воняли рыбой так, что дышать было нечем. Не знаю, как долго мы ехали. У нас была вода и пища. Но я не мог есть от вони. Я и теперь ненавижу рыбу. Как слышу запах – тошнит. Потом была страна Франция, пароход из порта Марсель – и государство Израиль. Это осенью сорок восьмого года.    Теперь я тебе, байбак, расскажу, что такое социализм. Когда мы приехали, нас не спрашивали, кто мы такие есть, где хотим жить чем заняться. Нас направили в кибуц, а отцу дали работу по специальности – он сразу ушел на войну с арабами. Я тогда уже был выше отца ростом, но мне было четырнадцать лет, а ему тридцать два года. И его через месяц нашла пуля, хотя он был совсем невысоким человеком. Всю войну с фашистами прошел, а тут... Ладно, ты знаешь, каким был тот кибуц: три длинных барака, курятник, пять коров и две лошади. Мы занимали комнату в бараке с другой семьей евреев из Румынии. Большая была семья: четверо детей... Я там не мог учиться, но у меня уже было восемь классов. Я считался сильным парнем. Мужчин не хватало. Мне дали плуг, и я пахал землю. Потом война кончилась. Вернулись мужчины, кто остался живой. В кибуц прислали старенький трактор фирмы Форда. Меня оставили на пашне, но теперь я обрабатывал землю с помощью техники. Трактор часто ломался, но все равно это было легче, чем пахать на лошадях...   Ну, байбак, ты понял, что такое социализм? – Это, – сказал я, – когда можно пахать землю на тракторе фирмы «Форд», – Ты ничего не понял, – строго продолжил Вениамин. – Социализм – это когда ты делаешь для страны все, что можешь, и то, что ей нужно. Ты работаешь на государство, а не государство на тебя. Ясно формулирую? – Вполне, – кивнул я. – Что было дальше? – Ничего такого интересного. Десять лет работал на разных машинах в кибуце, потом женился, переехал в город и сел в такси. Там и сижу вот уже сорок лет. Думаю через недельку бросить это дело. Устал, пора и на отдых. Мы сидели в тени большого дерева. Время от времен на крышу машины падало что-то почти невесомое, но звук падения мы слышали явственно. Таксист молчал. Он сидел с закрытыми глазами. В какой-то момент я даже испугался, что Вениамин заснул. Прокашлялся. –Да, – таксист открыл глаза. – Годы – это усталость. Верно я говорю, байбак? Впрочем, откуда тебе знать... Работаешь по специальности? – Вроде того. – Доволен? – Вполне. Вениамин усмехнулся. Выдержав паузу, сказал: – Вы приезжаете на все готовое. Вам говорят – стране не нужны... к примеру, преподаватели пения, стране нужны сварщики. Вы обижаетесь. У вас голос, у вас талант. Вам плевать, что ваш голос и талант не нужны Израилю. Вы хотите жить, как вам нравится. Вам плевать на страну. Вы не строить ее пришли, а пользоваться ею с удобствами наибольшими. Верно я говорю, байбак? – Нет, – сказал я. – Неверно. Если человек родился музыкантом, то и польза от него будет наибольшая, как от музыканта. Врач должен быть врачом, учитель – учителем, а тракторист – трактористом. – Стоп! – ожил Вениамин. – Это все амбиции, гордыня человеческая. Общество людей – не муравейник. Это в муравейнике каждый родится с готовой специальностью. Кто тебе сказал, что тебя зачали аптекарем? Сам себе вбил в голову. Учился, верно – превзошел фармацию. Но в стране сто тысяч аптекарей. Ей не нужны больше продавцы пилюль. Государство лучше тебя знает, кто ты такой, потому что человек раскрывается только при одном условии: он нужен людям, от него польза есть. Он тогда сам счастливый и людей делает счастливыми. Тогда и общество все счастливое, и социализм построен. А мы что имеем? Ты видишь, байбак, что мы имеем? Один эгоизм. Каждый под себя гребет при полном равнодушии к Эрец Исраэль.   – Ты тоже бесплатно никого не возишь, – обиделся я. – И это замечательно, когда выбирается страна из бедности, когда от каждого по способностям, когда ты можешь заниматься любимым делом. Ну, не желаю я быть токарем. Хочу – художником! – Все сказал? – Вениамин от возмущения даже глаза отвел. – Теперь слушай, что тебе умный человек скажет. Государство живет, пока люди о долге перед ним помнят. Как только считать начинают, что все должны только ему, все – выключай мотор и сливай масло.   Мы свою страну построили через «не могу». Мы ее и сохраним не как игрушку для белоручек, а как страну рабочих людей. Если ты не занят нужным делом – значит, и земли под собой не чувствуешь. Значит, ты и не патриот совсем, а так – человек к родной стране равнодушный. Вот до чего дошло: из всяких заграниц строителей возим. А наши здоровые мужики брюхо в кофейнях отращивают. Они тоже по способностям своим жить хотят. А я тебе знаешь что скажу – у человека самый главный талант – лень. Он не Бог. Ему только дай волю. Он все семь дней недели превратит в субботу. – Ладно, – сказал я. – Не обижайся. Ты прожил при своих из колоды. Карты поздно менять. Я тоже не вчера родился. Что мы с тобой спорим? Ни к чему это... Лучше о себе расскажи. Дети есть, внуки? Вениамин фотографию вытащил из бумажника. – Жена вот – Фрида, сын, дочь. Это их наследники – пять штук. Три парня, две девицы. Юбилей у нас – вот снялись все вместе. Живем дружно. Сын с семьей отдельно, дочь с нами. У нас большой дом под Реховотом. Я библиотеку большую собрал – четыре тысячи книг. Вот уйду на пенсию – буду перечитывать. Живем – пожаловаться не могу... Хочешь, я тебе сыграю? – Что? – не понял я. – На флейте, – еле слышно произнес таксист. – Можно, – сказал я. – Играй, конечно.   Старик вытер руки салфеткой, достал футляр из-под кресла, сложил инструмент и поднес его к губам. Насколько я понимаю, играл Вениамин здорово. Не знаю, что он исполнил: вполне возможно, импровизировал, но это была настоящая музыка. Мы сидели под деревом. На крышу машины тихо падал сухой мусор, а в такси сидел старик Вениамин и играл на флейте. По щеке шофера текла слеза. Одна-единственная, но я никогда в жизни не видел такой крупной слезы. Он положил флейту на колени и слезу эту вытер бумажной салфеткой. Он повернулся ко мне и спросил совершенно не к месту: – Ну, понял, байбак, что такое социализм?