А.КУШНЕР О СМЕРТИ ПОЭЗИИ

Александр Кушнер: «Читатель отказывается читать галиматью и теряет интерес к поэзии...»

5 Декабря, 2014, Беседовал Геннадий Кацов

Кушнер Александр Семенович — поэт. Фото с сайта obtaz.com

Кушнер Александр Семенович — поэт.

Родился в 1936 году Учился на филологическом факультете Педагогического института им. А. Герцена. В 1959-1969 преподавал в школе русский язык и литературу. Первая книга «Первое впечатление» вышла в 1962 году. Затем «Ночной дозор», «Приметы». С конца 1960-х переходит на профессиональную литературную деятельность, печатается в журналах «Юность», «Звезда», «Аврора», выпускает сборники стихотворений - "Письмо" (1974), "Прямая речь" (1975), "Голос" (1978) и др.

В 1993 году подписал «Письмо сорока двух».

Член Союза писателей (1965), Русского ПЕН-центра (1987). Главный редактор «Библиотеки поэта» (с 1992; с 1995 — «Новой библиотеки поэта»). Член редколлегии журналов «Звезда», «Новый мир».

Лауреат Государственной премии России (1995), премии "Северная Пальмира" (1995), Пушкинской премии фонда А.Тепфера (1998), Пушкинской премии РФ (2001), премии «Поэт» (2005), премии «Книга года» (2011) и др.

Автор 17 поэтических книг, 10 книг избранных стихов, 5 книг эссеистики, 5 книг для детей и т.д.

Женат на филологе и поэте Елене Невзглядовой. Единственный  сын от первого брака Евгений с семьёй живёт в Израиле.

А.Кушнер живет и работает в Петербурге.

"Александр Кушнер — один из лучших лирических поэтов ХХ века, и его имени суждено стоять в ряду имен, дорогих сердцу всякого, чей родной язык русский... Одиннадцать  книг Кушнера, вышедшие за 30 с лишним лет, свидетельствуют, на мой взгляд, даже не столько о выносливости этого двигателя, сколько о неизбежности его существования — неизбежности большей, чем та или иная политическая система, больше даже, чем сама плоть, в которую он облечен. Не ими двигатель этот был изобретен, не им его и остановить. Поэзия — суть существование души, ищущее себе выхода в языке, и Александр Кушнер тот случай, когда душа обретает выход".

Иосиф Бродский, поэт

Александр Семенович, Вы как-то написали, что в третьем тысячелетии нужны другие стихи:

И третье, видимо, нельзя тысячелетье

представить с ямбами, зачем они ему?..

В современной русской поэзии существует традиция противопоставления конвенционального, регулярного стиха – верлибру, в понятие которого входит, похоже, все, что угодно, вплоть до разбитой на короткие строки прозы. Есть в каждом из противоборствующих лагерей поэты, критики и свои издания, как печатные, так и виртуальные. И все-таки, у меня ощущение, что сегодня рифма опять входит в моду. Так может, вы не правы? Хотя, соглашусь, третье тысячелетие только начинается. А какой вы представляете поэзию, уменьшу масшаб, хотя бы первого столетия наступившего миллениума?

Вы правы: регулярный, рифмованный русский стих жизнестоек и рассчитан на вечность. Так устроен русский язык с его падежными окончаниями, подвижной системой ударений, словами самой разной длины, огромным запасом рифм и, самое главное, -- свободным порядком слов в предложении («Редеет облаков летучая гряда» -- подлежащее замечательно себя чувствует в самом конце предложения). Можно сказать, русский язык создан для стихов, и эти стихи легко запоминаются, в отличие от верлибра, лишенного стихотворной «музыки», похожего на прозу, на перевод с чужого языка. И в своем  стихотворении я вовсе не отрекаюсь от ямбов и хореев; речь идет вообще о поэзии,  которая сегодня переживает не лучшие свои дни: «Стихи – архаика, и скоро их не будет. Смешно настаивать на том, что Архилох  Еще нас по утру, как птичий хохот, будит, Еще цепляется, как зверь-чертополох...». Эти стихи 1997 года написаны «в минуту жизни трудную» – и такие минуты время от времени повторяются. 

Но я-то как раз всю жизнь отстаиваю рифму, ямбы, хореи и трехсложники, даже одну из своих книг назвал «Облака выбирают анапест» (2008) и терпеть не могу авангардистское безумие, бессмыслицу, жульничество, повторение новаторских заскоков столетней давности. «Та са мае ха ра бау Саем сию дуб радуб мола аль» (Крученых 2013г.)  нельзя написать дважды, заумь не подлежит освоению и развитию. Так вот, отказ от рифмы, строфики, знаков препинания, регулярных размеров, мода на детскую эротику вместо любви, матерщину и тому подобные «новшества» сегодня сдают позиции, уходят в прошлое, и я надеюсь, скоро сойдут на нет.

Нужна ли современная поэзия сегодня вообще? Лев Лосев в этом вопросе был беспощаден:

Версты, белая стая да черный бокал,

аониды да желтая кофта.

Если правду сказать, от стихов я устал,

может, больше не надо стихов-то?

Крылышкуя, кощунствуя, рукосуя,

наживаясь на нашем несчастье,

деконструкторы в масках Шиша и Псоя

разбирают стихи на запчасти

(и последний поэт, наблюдая орду,

под поэзией русской проводит черту

ржавой бритвой на тонком запястье).

Так может, все уже написано, сказано, зарифмовано? И эта усталость поэта – от неизбежной тавтологии, вторичности нового поэтического «железного века», который пришел вслед и «золотому», и «серебрянному»? В наше-то время, существующее по принципу игры «Тетрис» (на каждом этапе все тяжелее препятствия), ведь не до поэзии? Да и ничтожные тиражи (хотя книжки акмеистов или футуристов в начале ХХ века выходили не большими тиражами) тому подтверждение, и поэтические чтения, которые собирают аудиторию, при удачных обстоятельствах, не больше 30-50 читателей (если это не вечера синтетического искусства, когда к чтению стихов добавляется музыка, визуальный ряд, хореография). 

От стихов я не устал, – только от плохих стихов.  Об «армии поэтов», прирожденных «нечитателях» говорил еще Мандельштам в 30-е годы. Сегодня эта армия выросла в несколько раз, возможность издать книгу за свой счет (были бы деньги) привела к тому, что подлинные поэты, а их всегда мало, оказались засыпаны этой лавой,  пемзой и пеплом. Да еще графоманы-критики с их наукообразной болтовней, поощряющие поэтов-графоманов. Поэт Олеся Николаева в свой прозе недавно замечательно спародировала такую поэзию и критику: 

Труба желтоухий уродец поц в комплоте 

Когда б я знал гой гей в разлив друг степей

Чушка утро туманное когда б вы знали

Чайка по имени булл дыр зыбей

А вот критический комментарий: «Творчество поэта находится  в своего рода эстетическом промежутке между концептуализмом и психоделической метафизикой. В результате трансформации центона и инверсионности образ становится транспорентным  и воспринимается как отчужденное телесное переживание. Становится эрогенно-отчужденным: тем самым, реакцией на текст становится невербальное отчужденно-эротическое переживание». Никакого преувеличения здесь нет. Так это и делается, так это и живет на страницах наших журналов. 

Понятно, что читатель отказывается читать галиматью и теряет интерес к поэзии. Конечно, и регулярный стих, опирающийся на поэтическую традицию, в руках бездарного поэта превращается в лучшем случае в повторение пройденного, в худшем – в рифмованную жвачку, унылое стихописание. А настоящие поэты оказываются невостребованными, лишенными читательского отклика. Назову хотя бы несколько имен: петербуржцы А. Танков, А. Пурин, Д. Раскин, А. Тенишев, живущий во Владимире Д.Кантов, в Омске О.Клишин, в Харькове И. Евса и другие. Горячо им сочувствую и стараюсь довести их имена до сведения ценителей стихов. 

Мне понятно мрачное настроение и горечь Льва Лосева, и все-таки кое-что сегодня изменилось к лучшему, подул свежий ветер, паруса ожили, «громада» еще не сдвинулась, но, кажется, вот-вот опять начнет «рассекать волны», и, возможно, Лев Лосев сейчас не стал бы говорить о последнем поэте, как Боратынский в 1835 году. (Заметим, кстати, – при жизни Пушкина, Вяземского, Жуковского и Тютчева, в то время, впрочем, никому еще не известного). 

Это чудесное заблуждение, это неоправданное отчаяние Боратынского должно послужить нам утешением. Не мы первые, не мы последние. И мое стихотворение двадцатилетней давности, вошедшее в книгу «На сумрачной звезде», написанное по тому же печальному поводу, заканчивается так: «Я», – говорю на вопрос: кто последний? Друг, не печалься, за мной становясь». 

В ХХ веке постоянно возникала мысль о том, как поэту осуществиться неромантическим образом, причем не только в вариантах Пригова-Рубинштейна-Кибирова, но мечтали об этом и Пастернак, и Мандельштам, и Бродский. Стать трубадуром «человека эпохи Москошвея», как в одном интервью вы сказали: «Я себя считаю человеком из толпы», – не только мечта авангардистов или последователей поп-арта. Мне кажется, что ваши философские, аналитические, выверенные до «самой сути» стихотворные строки – свидетельство того, что в русской поэзии единственный, кому удалось стать поэтом неромантическим – это, практически, Кушнер. Недаром всех критикующий (естественно, кроме представителей «лианозовской школы») Всеволод Некрасов неизменно с 1970-х отзывался в своих статьях о вас, единственном из официальных поэтов (остальные, мол, бездари и проходимцы) только положительно. «Я не лью свои слезы, я прячу”, - как вы могли бы охарактеризовать свою поэтику? Кстати, интересны ли вам поэты-концептуалисты?

Не думаю, чтобы я был единственным поэтом, осуществившимся, как Вы говорите,  «неромантическим способом». Думаю, то же самое можно сказать о любимом мною Иннокентии Анненском («Ты ж, о нежный, ты кроткий, ты тихий, В целом мире тебя нет виновней», «Но лжи и лести отдал дань я. Бьет пять часов – пора домой», -- никакого самолюбования и противопоставления поэта «равнодушному» миру и «толпе»). Или Заболоцкий, которого в его стихах 20-30-ых годов вообще как будто нет: есть только острое зрение и глаголы действия и состояния («Я наблюдал, как речка замерзала», «Но я вздохнул и, разгибая спину, Легко сбежал с пригорка на равнину»). Да и Мандельштама тоже я не назвал бы романтическим поэтом. Другое дело – Лермонтов, Блок, Маяковский, Цветаева, Бродский... Отказ от «лирического героя» для меня действительно принципиально важен. В стихотворении, из которого Вы привели строку, дальше сказано: « ... Мне казалось, что мальчик в Сургуте /Или Вятке, где мглист небосвод, /Пусть он мной восхищаться не будет, /Повзрослеет – быть может, поймет». И сегодня, на склоне дней,  это понимание и сочувствие я встречаю всё чаще. 

В то же время к сказанному необходимо сделать необходимое уточнение. «Романтический», «реалистический», «философский» и все прочие определения относительны, условны, односторонни и никогда не накрывают явление целиком, всякий ярлык сомнителен: поэт, на манер норовистой лошадки, сбрасывает его с себя, как  стесняющую бег попону. «Я не давал подписки / Ни сам себе, ни в шутку, / Дуть, как сквозняк альпийский, / В одну и ту же дудку» Эти свои строчки я вспомнил сейчас в связи с нашим разговором. И Лермонтов забывал о Демоне и своем романтическом облике, когда писал чудесное «Завещание» («Наедине с тобою, брат, хотел бы я побыть...») или «Родину» («С отрадой, многим незнакомой, / Я вижу полное гумно, / Избу, покрытую соломой, / С резными ставнями окно...»). А «концептуализм», о котором Вы меня спрашиваете, тем более представляется мне надуманным термином: поэзия по самой своей природе непредсказуема, импульсивна, не может быть концептуальной.

О ваших отношениях с Бродским?

Поскольку я завел мобильный телефон, — 

Не надо кабеля и проводов не надо, — 

Ты позвонить бы мог, прервав загробный сон,  

Мне из Венеции, пусть тихо, глуховато, — 

Ни с чем не спутаю твой голос, тот же он, 

Что был, не правда ли, горячий голос брата. 

Непростое это братство, и вы в своей прозе его как-то уже определили. В этом же стихе вы продолжили: «По музе, городу, пускай не по судьбам, / Зато по времени...» Такое впечатление, что многие годы вы пишете в присутствии Бродского. Да и ваши стихи последнего десятилетия, с удлинившейся строкой, сложным синтаксисом, часто встречающимися дольниками, анжамбеманами – явно или нет, но продолжающийся стилистический диалог с Бродским, поэтом насквозь инверсионным, нередко нарочито усложненным. 

«... умереть – это стать современником всех, кроме тех, кто пока еще живы…» – ушедший Бродский остается вашим современником? Насколько, как вы считаете, поэтический опыт Бродского сегодня освоен молодыми поэтами, часть которых однозначно утверждают, что Бродский – «поэтический отстой» и им неинтересен?

Бродский – прекрасный поэт, замечательно, что мы с ним совпали во времени. Он и сам очень точно сказал об этом в надписи на оттиске своих стихов, подаренных мне накануне своего отъезда из России: «Дорогому Александру от симпатичного Иосифа в хорошем месте, в нехорошее время». Я и сегодня не забываю о нем. Я и сегодня мысленно читаю ему иногда свое новое стихотворение, как мы это столько раз делали при его жизни: он мне, я ему. И это при всей разнице в мировоззрении, поэтических  предпочтениях и устремлениях. 

Впрочем, мы и совпадали с ним в наших пристрастиях и понимании поэтических явлений тоже нередко. Вот лишь один из примеров. В декабре 1994 года, за год почти до своей смерти, во вступительном слове на моем вечере он, между прочим, сказал: « Сознание современной аудитории сильно разложено понятием авангарда. Авангард, дамы и господа, термин рыночный, если угодно, лавочника, стремящегося привлечь потребителя. Ни метафизической, ни семантической нагрузки он не несет, особенно сейчас, когда до конца нашего тысячелетия остается пять лет». Привожу это высказывание здесь потому, что оно может заинтересовать  и пригодиться многим любителям стихов. 

При этом мы писали каждый по-своему и не заходили на смежную территорию. Удлинение строки, сложный синтаксис, анжамбеманы, о которых Вы говорите, пришли в мои стихи давным-давно, загляните хотя бы в книгу «Голос» 1978 года – и с Бродским это не связано. («Любил – и стоял к механизму пружин / Земных и небесных так близко, как позже / Уже не случалось; не знанье причин, / А знанье причуд; не топтанье в прихожей, / А пропуск в покои, где кресло и ложе...»). Думаю, что и в этом стихотворении, и в том,  которое Вы вспомнили, никакого нарочитого усложнения нет: «...Умереть – расколоть самый твердый орех, все причины узнать и мотивы. / Умереть – это стать современником всех, Кроме тех, кто пока еще живы».

Считающие сегодня поэзию Бродского устаревшей, «поэтическим отстоем» – это, по-видимому, те, кто десятки лет подражал ему и молился на него. Так бывает: на смену любви и зависимости приходит отчуждение и равнодушие. К поэзии Бродского всё это не имеет отношения: подлинная поэзия не устаревает, что сделано, то сделано. Бродский тоже, в юности поклоняясь Блоку, затем охладел к нему: Блок от этого хуже не стал, все тот же «гордый и надменный», «недоступный, гордый, чистый, злой...».

В одном из ваших стихотворений, где сравниваются послевоенные времена двух Отечественных войн, вы пишете: «...вдохнул Всевышний / В двух-трех подростков стихотворный гений...» После войны 1812 года это были, как Вы сообщаете читателю, Александр, Евгений, «наверное, и тихий Федор тоже». А кто после Великой Отечественной 1941-45 годов? Я помню название одной из книг: «Бродский — Кушнер — Соснора»; в романе «Три еврея» речь шла о Бродском, Кушнере и Соловьеве, правда, последний, он же автор романа, не поэт. Оказаться в тройке ведущих русских поэтов последней четверти ХХ века – это ведь не только почетно и ответственно, это еще и приобрести, что называется «за компанию», не только своих, но и чужих недоброжелателей и врагов. Ощущаете ли вы неудобства (зависть, претензии коллег по цеху, интриги) в роли, простите за прямоту, «живого классика»? И насколько вам в этой ипостаси комфортно?

Соловьев здесь ни при чем. Этого человека я вычеркнул из своей жизни еще в 1975 году, сорок лет назад. А в своем стихотворении я имел в виду сходство пушкинского, «баратынского», тютчевского детства, совпавшего с войной 1812 года, – с детством моего поколения – и его талантливость (назову хотя бы еще нескольких своих друзей или знакомых: А. Битова, Р. Грачева, Е. Рейна, Я. Гордина, И. Ефимова, И. Авербаха,  Л. Петрушевскую, Б. Ахмадулину, Е. Евтушенко, А. Германа, – вспомните его фильм «Двадцать дней без войны»), мне кажется, связана с военным детством: мы взрослели раньше своих сверстников, живших в благополучные времена, в пять-шесть лет уже испытали страх и знали о смерти. 

А «живым классиком» я себя не ощущаю. Об этом сказано и в давних стихах: «Быть классиком – значит стоять на шкафу, / Бессмысленным бюстом, топорща ключицы...». На то и существует юмор, чтобы не относиться к себе слишком серьезно. Недоброжелательство, вражда, зависть, интриги – неизбежные спутники любой профессии, тем более – писательской: недаром Зощенко назвал литературную среду «вредным цехом по изготовлению свинцовых белил». Жгучие обиды, огорчения неизбежны, но мой нынешний возраст помогает мне не раздувать их, не придавать им большого значения. На своем веку я наслушался и похвал, и поношений, и глупости, и клеветы. Лучший способ избавиться от всего этого – написать новое стихотворение.

Гандлевский как-то заметил, что Пушкин не дал пример стареющего поэта. Слава Богу, вы в два раза старше Пушкина, так что «принять за образец» можно вполне: не ругаетесь матом, не пьете спиртного, стараетесь не делать сомнительных заявлений и высказываний, умеренны и аккуратны, не написали поэмы, общепризнанный мастер деталей, и так далее. Что вы хотели бы сказать о жизни, поэтической судьбе и поэзии молодым людям, которые сейчас вышли на этот интернет-сайт с опубликованным интервью с вами и внимания у них, поверьте, хватит не больше, чем на минуту?

Ну вот, Вы мне приписали «умеренность и аккуратность». Льщу себя надеждой, что имели в виду сдержанность и точность. И спиртное, конечно же, пью: и вино, и водку, только не в одиночестве. Сказать о жизни, чтобы уложиться в одну минуту? Извольте: «Смысл жизни – в жизни, в ней самой, / В листве, с ее подвижной тьмой, / Что нашей смуте неподвластна, / В волненье, в пенье за стеной, / Но это в юности не ясно. / Лет двадцать пять должно пройти. / Душа, цепляясь по пути / За всё, что высилось и висло, / Цвело и никло, дорасти / Сумеет, нехотя, до смысла».

Кстати, по поводу «осторожных заявлений». В 1993 году вы подписали так называемое «Письмо сорока двух» — публичное обращение группы известных литераторов к согражданам, содержащее требования, обращённые к Правительству Российской Федерации и Президенту Б. Н. Ельцину. Драматург Александр Гельман сказал, что «если бы в октябре 1993 года пришли к власти Хасбулатов, Руцкой и Макашов, положение страны сегодня было бы ещё хуже, чем есть». Вы как-то написали: «Смерть в России стоит на повестке дня — / И попробуй забудь о ней». Вы – один из участников международного миротворческого альманах НАШКРЫМ, который заявляет своим названием о том, что этот проект – антитеза известной идеологеме, и миротворческая миссия проекта, равно как и любой другой поэтический акт, не изменит политиков и генералов, но успокоит кого-то, возможно, и такое достойное поведение авторов альманаха (125 поэтов из разных стран и континентов) заставит людей к ним прислушаться. Каковы сегодня ваши мысли о России, даже если оставить в стороне высказывание Гельмана, ведь и после этого уже немало чего произошло?

«Письмо сорока двух» я подписал потому, что больше всего для России боюсь очередного бунта и гражданской войны. А если бы Ельцин не стрелял по зданию Верховного Совета, то уподобился бы Керенскому, побоявшемуся расправиться с большевиками. Думаю, что Окуджава подписал это письмо из тех же соображений.

Крым для меня – лучшее место в России, изнемогающей от сурового климата, дыхания ледовитых морей и полугодового мрака. И связан он для меня прежде всего с именами Державина, Батюшкова, Пушкина, Толстого («Севастопольские рассказы»), Чехова («Дама с собачкой»), Вересаева, Волошина, Гумилева, Мандельштама, Цветаевой, Ахматовой, А. Грина, Набокова и т.д. «На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко...» Да я и сам не одно лето провел в Алуште, Алупке, Ялте, Коктебеле...  Хрущев, будучи уверен в тысячелетнем царстве советской власти, подарил его Украине, как барин-самодур, вместе с землей и крепостными крестьянами. А затем другой партийный секретарь, став президентом, забыл его в Беловежской пуще, как шляпу в прихожей. Говорят, что Крым был отдан Украине в 91-ом году, чтобы та не претендовала на атомную бомбу, но это явная ерунда: с таким же успехом на атомную бомбу могла рассчитывать любая другая бывшая республика, например, Казахстан. Россия на наших глазах утратила Прибалтику, Белоруссию, Молдавию, Украину, Грузию, Армению, Азербайджан, Казахстан, Узбекистан, Киргизию... И это – историческая, неизбежная закономерность. Но Крым здесь ни при чем.  А кроме того, имейте жалость, не дразните раненого медведя. И не записывайте Украину в Европу, а Россию с Пушкиным, Тютчевым, Чайковским, Мусоргским, Шостаковичем, Серовым, Коровиным, Кандинским, Менделеевым, Павловым, Сахаровым и т.д. – в Азию. 

Надеюсь на эволюционное преображение России, отставшей в своем общественно-политическом устройстве от Запада, наверное, на век или два. И.С. Тургенев по этому поводу любил повторять «Постепенно, постепенно» – и был прав. К чему привело «нетерпение» (вспомним роман Юрия Трифонова) мы хорошо знаем. Я не политолог, не экономист, не публицист, пророчествами тоже не занимаюсь (пушкинский «Пророк» -- прекрасная поэтическая стилизация, но в своих стихах Пушкин никогда не пророчествовал: «И заведет крещеный мир . На каждой станции трактир» – вот и всё). И Пастернак сказал замечательно: «Будущее – худшая из абстракций». А я свою заслугу, если можно вообще говорить о каких-то заслугах, вижу в том, что «...В век идей, гулявших по земле, / Как хищники во мраке, / Я скатерть белую прославил на столе / С узором призрачным, как водяные знаки».

«Потому что по пальцам количество важных тем / Можно пересчитать...» Готовы ли вы расставить в своей последовательности основные, на ваш взгляд, темы? И если «да», то почему вы расположили их именно в таком ряду, а ни в каком ином?

Перечислить некоторые из них могу, но не по порядку, потому что порядка не знаю. О любви, о природе, о городе, о вере и неверии, об искусстве, о жизни и ее смысле, о смерти, о судьбе, «о бурных днях Кавказа, о Шиллере, о славе, о любви...». О пустяках: «Поэзия, следи за пустяком, Сперва за пустяком, потом за смыслом».

Когда б я родился в Германии в том же году,

Когда я родился, в любой европейской стране:

Во Франции, в Австрии, в Польше, - давно бы в аду

Я газовом сгинул, сгорел бы, как щепка в огне.

Но мне повезло - я родился в России, такой,

Сякой, возмутительной, сладко не жившей ни дня,

Бесстыдной, бесправной, замученной, полунагой,

Кромешной - и выжить был все-таки шанс у меня...

Речь в этом стихотворении о том, что в 1936 году родиться еврею в Европе был смертельно опасно. Если уж следить за географией, то лучше всего в те годы было родиться в США, Канаде или Австралии. Но ведь и Россия не была безопасным местом в конце 1930-х, причем не только для евреев, чему история и десятки миллионов жертв сталинского террора – свидетели. А уж позже, в послевоенные годы, еврею в Россию шанс выжить был невелик, и не умри Сталин в 1953-м, ничуть евреям было бы небезопасней, чем в Третьем Рейхе. Стихотворение написано в 1996 году, почти двадцать лет назад. Как вы его прокомментируете сегодня?

Стихи – не ученый трактат. Стихи – это стихи. От них нельзя требовать исчерпывающего ответа, полной «разработки проблемы». Эпиграфом к этому стихотворению я взял блоковскую строку «тише воды, ниже травы» из его стихов о холоде и мраке «грядущих дней». Лучше мне не объяснять свое стихотворение, лучше привести здесь его вторую строфу:

И я арифметики этой стесняюсь чуть-чуть,

Как выгоды всякой на фоне бесчисленных бед.

Плачь, сердце! Счастливый такой почему б не вернуть

С гербом и печатью районного загса билет

На вход в этот ужас? Но сказано: ниже травы

И тише воды. Средь безумного вихря планет!

И смотрит бесслёзно, ответа не зная, увы,

Не самый любимый, но самый бесстрашный поэт.

Как видите, в стихах сказано не только про немецкий, но и про наш, про любой ужас истории и жизни тоже. Блок не знал ответа. И я тоже его не знаю.

«Читать Пастернаку – одно удовольствие! / Читал я стихи ему в воображении...» Вы поэт культуроцентричный, и остро ощущаете духовное родство и соседство с представителями разных культурных эпох. То есть связь с поэтами, музыкантами, художниками для вас не прекращается, напротив, она существует на уровне прямого общения. Причем, в таких ваших стихах завораживает интонация душевной беседы, дружеского разговора («Я драм боюсь, Эсхил. Со всех сторон обступят...», «Я счастлив, Дельвиг, был, я спал на раскладушке / Средь века хвойного и темнокрылых смут...», «Фредерик, вы должны обессмертить себя,/ Фортепьяно для этого мало...» - Шопену). Какая из культурно-исторических эпох вам ближе всего? С кем из ушедших поэтов вы чувствуете духовное родство? Допускаете ли вы, что Пастернаку прочитанное вами стихотворение не понравится? Пастернак ведь был человеком настроения и нередко некомплиментарен. А если ваше стихотворение понравится и разговор пойдет, о чем вы хотели бы его спросить в первую очередь?

Мне дороги самые разные эпохи, начиная от Древней Греции и Рима (недавно у меня вышла книга «Античные мотивы», составленная из стихов, так или иначе связанных с античностью, одно из них заканчивается так: «...Но лгать и впрямь нельзя, и кое-как / Сказать нельзя: на том конце цепочки / Нас не простят укутанный во мрак Гомер, Алкей, Катулл, Горций Флакк, / Расслышать нас встающий на носочки»). Мне дороги Шекспир  и буржуазная Голландия с ее Вермеером, Питером де Хохом и Рембрандтом, я люблю Монтеня и Паскаля, французских импрессионистов, русский XIX век с Пушкиным и Толстым, и в то же время не хотел бы жить ни в каком другом веке, кроме XX-XXI, хотя бы потому, что в нем были Пруст и Иоселиани, Антониони, Грэм Грин, Михаил Кузмин и Мандельштам. И еще потому, что у нас, живущих сегодня, есть возможность прочесть, увидеть, услышать то, чего не знали люди предыдущих эпох. Недаром одно из моих стихотворений начинается так: «Рай – это место, где Пушкин читает Толстого».

Вы спрашиваете о Пастернаке. Он – один из любимейших моих поэтов. И прочел я его впервые в 15 или 16 лет. Школьная библиотекарша, увидев, как я прижимаю к груди том его стихотворений 1935 года в зеленом переплете, подарила мне эту книгу (ведь, кроме меня, никто ее с полки «не брал и не берет»). Она и сегодня, сильно потрепанная, стоит у меня среди любимых книжных изданий. Нет, я не назвал бы Пастернака «человеком настроения», он обладал счастливым, уживчивым характером, был приветлив и расположен к людям. И чужие стихи как правило хвалил, иногда даже чрезмерно, – достаточно посмотреть его переписку, чтобы убедиться в этом. Не знаю, понравились бы ему мои стихи или нет. Да я и не решился бы прийти к нему за одобрением, разве что в зрелом возрасте. «Читал я стихи ему в воображении», – этим всё сказано. Но он, говоривший собеседнику в 42-ом году в Чистополе, что «сейчас его влечет к себе в поэзии точность, сила и внутренняя сдержанность», сказавший о себе в стихах: «Всю жизнь я быть хотел, как все», мечтавший в эти годы о «незаметном стиле» в стихах (хотя я больше всего люблю его «заметный стиль» эпохи «Сестры моей – жизни»), возможно, одобрил бы мои стихи, например, вот эти, написанные недавно:

Я вермута сделал глоток

И вкусом был тронут полынным,

Как будто, тоске поперек,

Я встретился с другом старинным.

Давно мы не виделись с ним,

И сцены менялись, и акты,

И он, -- сколько лет, сколько зим! –

Спросил меня тихо: Ну как ты?

Бокал я чуть-чуть наклонил

С полоской, идущей по краю,

Помедлил, еще раз отпил

И честно ответил: Не знаю!