ПЕТЛЯ ДЛЯ МАРИНЫ ЦВЕТАЕВОЙ. Сценарий документ. фильма

  Поле, испещренное словами, буквами, хаос слов и букв.

 «За этот ад,

 За этот бред,

 Пошли мне сад,

 На старость лет»

 У кого просила сад Марина Цветаева. У судьбы. В бога она не верила. Всю свою короткую жизнь молилась Марина  всемогуществу и красоте слова. А может быть все-таки надеялась на библейское: «Вначале было слово и это слово было Бог».

 Фотографии начала 20-го века. Детские фотографии. Вот они передо мной: мальчик на велосипеде (велосипед с огромным передним колесом без шины), девочка в одеждах, похожих на взбитые сливки, большеглазый малыш в матроске, близнецы, плывущие в никуда на лодке, вырезанной из фанеры. Портрет русоволосой малышки, сидящей на тумбе, украшенной цветами. Никто из этих детей не улыбается. Понимаю, все дело в долготе выдержки, но может быть и в том, что предчувствовали те малыши, в каком жестоком веке им предстоит жить.

 Хроника времен «военного коммунизма»: голодающие дети. Здесь уже просто не было сил на улыбку.

  На Рождество 1920 года дочь Цветаевой и Эфрона умерла в приюте, голодной смертью. Из записных книжек Марины: «Иринина смерть для меня так же ирреальна, как ее жизнь. Не знаю болезни, не видела ее больной, не присутствовала при ее смерти, не видела ее мертвой, не знаю, где ее могила».

  Хроника гражданской войны: чудовищный быт населения и военные действия. На каждый взрыв, на каждого убитого – голод и нищета, на каждый парадный выплеск армейской доблести – разруха и кровь.

 Из записных книжек Марины, неотправленное письмо мужу: «Не пишу вам подробно о смерти Ирины. Это была СТРАШНАЯ зима. То, что Аля уцелела – чудо. Я вырывала ее у смерти, а я была совершенно безоружна! Не горюйте об Ирине. Вы ее совсем не знали, подумайте, что это Вам приснилось, не вините в бессердечии, я просто не хочу Вашей боли, - всю беру на себя!

 У нас будет сын, я знаю, что это будет, - чудесный, героический сын, ибо мы оба герои. О, как я выросла, Сереженька, и как я сейчас достойна Вас!»

 

 Не было никакой расстрельной команды. Измученных пытками людей поставили у кирпичной стены, изъеденной оспинами от пуль. Один единственный автоматчик выпил полстакана водки, а вместо закуски поднял с земли автомат и дал очередь, исполняя свою работу.

Так погиб Сергей Эфрон и никто не знает, где могила этого человека.

 Из письма Марины Цветаевой мужу - Сергею Эфрону: «Ведь было же 5-ое мая 1911 года – солнечный день – когда  впервые на скамейке у моря увидела вас. Вы сидели рядом с Лилей, в белой рубашке. Я, взглянув, обмерла: - Ну, можно ли быть таким прекрасным?! Когда взглянешь на такого – стыдно ходить по земле».

  

Море, скамья на пляже. Двое со спины: женщина и мужчина. Волны нужны для романтического настроя и закат. Нужен момент неосознанного счастья, который сам по себе толкает людей в объятия друг к другу.

 Фотография Сергея Эфрона в шляпе. Седые виски, большие глаза, крупный нос, полные, чуть улыбающиеся губы. Пламя коробит фотографию, она сгорает дотла.

 Там было много мертвых: целый кузов грузовика безжизненных тел. И все они сваливались в яму на краю кладбища. Одно тело – тело женщины привезли на телеге, укрытое рогожей, и сбросили вниз в забвение братской могилы.

 Так похоронили великого поэта. Из записных книжек Марины Цветаевой: « Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви – желание смерти. Это гораздо сложнее, чем «хочу» и «не хочу». И может быть, я умру не оттого, что здесь плохо, а оттого, что «там хорошо»».

 Она не искала смерти на Земле. Она стремилась к отсутствию в той жизни, где было слишком много обид, непонимания, горя утрат, голода и нищеты.

 Никто не знает, как  погиб  и где похоронен  сын Эфрона и Цветаевой?

Пуля  сразила Георгия - Мура или осколок снаряда? Известно, что вокруг были болота. Пусть он бредет по колено в мутной жиже, с трудом выдирая ноги из топи, а потом упадет навзничь, и топь поглотит его, проглотит, спрячет, спасет от муки жизни.

 «Жертвы произвола могил не имеют».

Одна из фотографий молодой Цветаевой. Ее голос:

 «Мальчиков нужно баловать. Им, может быть, на войну придется идти».

 

 Вновь кровавая гниль болота и гигантский, воздушный пузырь, вырвавшийся из бездны.

 Сюжет старого романа: от рождения до свадьбы. Эта трагическая история исключает свадебные колокола. Георгий Эфрон (Мур) не хотел появляться на свет, не хотел идти на войну, но он родился, и его убили, не позволив прожить и двух десятков лет.

 От рождения…

 Мать Мура, Марина Цветаева, мы ее видим со спины (мы не должны видеть ее лица), курит папиросы, глубоко затягиваясь. Женщина измучена родами.

 - Почему он не кричит? – спрашивает почти криком Цветаева, не вынимая папиросу изо рта. – Почему он не кричит? Он дышит? Почему он не кричит?

 Доктор не отвечает. Ему некогда отвечать. Он занят новорожденным. Он возвращает его к жизни.

Из воспоминаний доктора Альтшуллера: «…ребенок родился с пуповиной, обмотанной вокруг шеи так плотно, что едва мог дышать. Он был весь синий…. Я отчаянно пытался восстановить дыхание младенца, и наконец он начал дышать и из синего превратился в розового…. В это время Марина курила и не сводила глаз с ребенка….» 

Огонь на полу, вспыхивает лужа спирта, вместе с ней вата, бумажки, вода из кувшина выплеском на весь этот огонь.

 Из письма Цветаевой Борису Пастернаку: «В самую секунду его рождения – на полу, возле кровати загорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени. А на улице бушевала метель, Борис, снежный вихрь, с ног валило. Единственная метель за зиму и именно в  е г о  ч а с».

 Хроника: женщины, кормящие детей грудью. Одна, вторая, третья… Разные женщины, разные груди и удивительно похожие друг на друга младенцы.

 Из письма Ариадны Эфрон, старшей сестры Мура: «Брат мой толстый (тьфу, тьфу, не сглазить), совсем не красный, с большими темными глазами. Я удивляюсь, как из такого маленького может вырасти большой! Он счастливый, так как родился в воскресенье, в полдень, и всю жизнь будет понимать язык зверей и птиц, и находить клады».

Она слышит первый крик новорожденного, а над ее изголовьем висит портрет  Бориса Пастернака.

 Из письма Пастернаку: «Борисом он был девять месяцев во мне и десять дней на свете, но желание Сережи (не требованье!) было назвать его Георгием – и я уступила. И после этого – облегчение».

 Может быть, пантомима на арене цирка. Высокий ее класс. Енгибаров, Марсо…. Кто-то из ныне живущих и действующих. Должен быть, рассказ о любви, о невозможности и тщете признания, о споре солнечного луча с тенью… Во все этом искренность и неприкрытый фарс, и правда чувства без слов и неизбежность лжи слова….

 Из письма Бориса Пастернака Марине Цветаевой: «Наконец-то я с тобой…. Я люблю тебя так сильно, так вполне, что становлюсь вещью в этом чувстве, как купающийся в бурю, и мне надо, чтобы оно подмывало меня, клало на бок, подвешивало за ноги вниз головой, - я им спеленут, я становлюсь ребенком…»

Хроника первого знакомства отцов с новорожденным: городская, деревенская. Много этой старой черно-белой хроники. Тогда, чуть ли не единственной радостью и надеждой на лучшее будущее казалась женская, неутомимая, героическая способность, несмотря ни что, пополнять род людской.

Из воспоминаний Романа Гуля: « Помню, в одном из писем Марина Ивановна писала, что у нее родился сын Мур, и, что этот Мур родился от Пастернака, которого Марина не видела, но это не важно.

 Хроника, на которой мы видим Бориса Пастернака на похоронах Маяковского.  Далее на 1-ом съезде писателей.

Гуль ошибся. Марина Цветаева виделась с Пастернаком до рождения сына, но мимолетно, в Москве, на людях, среди бела дня и после рождения Мура в Париже. Впрочем, это неважно. Дети у большого поэта могут рождаться только от равновеликих мастеров стиха. Так считала Марина. Они должны быть особыми – эти дети, посланцами небес, а земное, плотское  отцовство не имело значения.

Цветаева вновь курит. Курит, улыбаясь, потому что слышит крик ребенка. Течение времени становится замедленным и выдыхаемый курильщицей дым приобретает характер природной аномалии.

 Из воспоминаний Николая Еленева: « По сей день я не могу понять, как могла позволить себе Марина выдыхать табачный дым через ноздри. Вместо портсигара у нее была старая жестяная коробка от дорогих папирос, деревянный мундштук был прожжен. Если она не докуривала папиросы, она вкладывала ее остаток обратно в коробку. Пережитая нищета, навыки неряшества?»

Человеческие руки. Берутся отпечатки пальцев. Валик с черной краской, разграфленная бумага. Один палец за другим…

«Ее пальцы со следами никотина были довольно коротки, пластически образующей была не длина кисти, но ее ширина. Было ясно, что Марина не ухаживала за своими руками и ногтями. Что обусловливает форму руки? Раса, наследственно передаваемая профессия? На этот вопрос ответить трудно…. Такие руки с ненавистью сжигали не только помещичьи усадьбы, но и старый мир».

 Этот мир пляжный светел и радостен. Толстый малыш делает свои первые шаги по песку пляжа.

 Из письма Борису Пастернаку: «Мур ходит, но оцени! Только по пляжу!»

 Рассказ Веры Трайл: «Я сказала: «Мур, отойди, ты мне заслоняешь солнце. И раздался голос Марины, глубоко возмущенный, никак не в шутку: - Как можно сказать это такому солнечному созданию».

 Вновь пляж. Малыша Мура подбрасывают вверх сильные руки матери. Он серьезен – сын Цветаевой. Взлетая к солнцу, он верит в свою солнечную природу.

 Из письма Марины Цветаевой: «Не могу разбивать художественного и живого единства…. Пусть лучше лежит до другого, более счастливого случая, либо идет – в посмертное, т.е  в наследство тому же Муру (он будет богат ВСЕЙ МОЕЙ НИЩЕТОЙ И   СВОБОДЕН ВСЕЙ МОЕЙ НЕВОЛЕЙ».

Твердый песок у кромки воды. По песку этому бежит Мур, бежит изо всех сил, навстречу рукам матери.

 Из письма Цветаевой: «Вчера целый день ходила. Разгон еще медонский – дохаживала. Мур сопровождал с полуоткрытым ртом. – «Мур, что это ты?» - «Пью ветер!»

 Теперь не пляж – лес. Лес глазами ребенка. «Джунгли» папоротников, сосны фантастической вышины, шатры дубов. Огромная бабочка, огромные муравьи, огромная белка, и цветы, заполняющие все пространство….

  Из воспоминаний Анастасии Цветаевой: «Мы прошли городком и вышли в горячий и влажный лес. Пахло, как в России, грибами, лесной     сыростью. Мур рвал маленькие синеватые цветы, похожие на фиалки. Похожие на его глаза. Когда он подымал их на мать – взглядом доверия медвежонка к медведице, казалось, что на земле – счастье.

 Чудом сохранившиеся кадры немого фильма, на которых Сергей Эфрон в роли приговоренного к смерти заключенного.

  Из письма Марины Цветаевой: «Сергей Яковлевич теряет последнее здоровье. Заработок с 5 утра до семи вечера: игра в кинематографе фигурантом за 40 франков в день, из которых пять франков уходят на дорогу и 7 франков на обед. – итого 28 франков в день. И таких дней – много – если два в неделю».

Замызганный, сырой подвал. Павильон киностудии. Виселица. Петли под перекладиной. Перед виселицей груда повешенных – манекены. На первый взгляд они очень похожи на трупы. Только приглядевшись, можно понять, что это не так.

Малыш - Мур на руках Цветаевой.

Рабочие пристраиваивают манекены в петле. Ассистент режиссера командует «казнью».

-         Этого левее, - громко говорит он, жестикулируя, – толстяка в центр.

Манекены висят рядом: все с высунутыми языками. Зрелище  жуткое.

Цветаева не хочет, что малыш это видел. Она уносит Мура.

Эфрон стоит в группе актеров массовки. Он не рад жене и сыну, он смущен, но все-таки приветствует их, подняв руку.

  К группе фигурантов подходит все тот же ассистент режиссера. Он внимательно всматривается в лица. Сразу же отмечает Эфрона.

-         Ты, тощий, иди сюда!

Эфрон подбегает к ассистенту.

-         Пошли, - говорит тот, объясняя на ходу задачу. – Ты – приговорен к смерти. Ждешь казни в камере.  Тебя скоро повесят. Страх сможешь изобразить?

-         Смогу.

В те давние годы немые фильмы снимали быстро.

И вот доброволец, офицер Белой армии в узком и грязном пенале камеры, скорчившись в углу за койкой, изображает отчаяние, услышав шаги палачей….

 Экран кинотеатра. На экране фильм Козинцева и Трауберга «Одна». Когда начинает звучать знаменитая песня, зрители (это мужчины офицерской выправки) поднимаются и поют вместе с героями фильма.

 Нас утро встречает прохладой,

 Нас ветром встречает река….

 Среди зрителей трое: Марина, Сергей и Мур. Мы видим их со спины,

 Но затем перед нами семилетний Мур. Он поет с воодушевлением, сжимая руку отца.

 Из письма Марины Цветаевой: «Ехать в Россию? Там этого же Мура у меня окончательно отобьют, а во благо ли ему – не знаю. И там мне не только заткнут рот непечатанием моих вещей – там мне их писать не дадут.

 Хроника. Париж тридцатых годов.

Потом, за воротами студии, «приговоренного»  ждут сын и жена.

-         Мне дали роль! – радостно докладывает Эфрон.

И получает неловкий поцелуй в награду.

-         А те на виселице, - говорит малыш каким-то неестественным, взрослым голосом, да еще по-французски. – Как живые, ужас как живые.

-         Привыкай, - говорит Эфрон. – Это кино. Здесь живые, как мертвые, а мертвые, как живые.

Из распахнутых ворот соседней фабрики, - строем выходит толпа рабочих: знамена, лозунги, поднятые кулаки. Эфрон, Цветаева и Мур невольно оказываются в этой толпе демонстрантов.

Марина в ужасе. Она старается выбраться на свободное пространство. Ей плохо, душно в толпе.

Эфрон естественно, охотно, даже с радостью, подчиняется отлаженному ритму демонстрации. Он вместе со всеми, и ему совсем не важно с кем.  Фигурант не  одинок в толпе фигурантов, он покорен воле большинства на этой площади. В конце концов, ему нужен вожак.

 Цветаева кричит, зовет мужа.

Он не слышал ее. Он слышит  только биение сердец и шаги рабочих, идущих рядом с ним в одном строю.

 Мур вырывается из рук матери. Он бежит к отцу. И вот они шагают рядом, взявшись за руки.

 Другие марширующие колонны: коммунисты во Франции, Германии, России; фашисты в Италии, Германии, Япония на марше…. Это было время марширующих колонн и грома барабанов.

 Стихи Цветаевой: «О, черная гора.

                                      Затмившая весь свет!

                                      Пора-пора-пора

                                      Творцу вернуть билет.

                                      Отказываюсь – быть

                                      В бедламе нелюдей

                                      Отказываюсь – жить

                                      С волками площадей.

                                      Отказываюсь – выть

                                      С акулами равнин

                                      Отказываюсь плыть –

                                      Вниз – по течению спин.

                                      Не надо мне ни дыр

                                      Ушных, ни вещих глаз.

                                      На твой безумный мир

                                      Ответ один – отказ».

 Хроника, на которой лауреат Иосифу Бродскому вручают Нобелевскую премию. Фраки, торжество церемониала, речи… 

  Из «Диалогов Соломона Волкова с Иосифом Бродским»: «Я думаю, что случай с Эфроном – классическая катастрофа личности. В молодости амбиции, надежды, пятое, десятое, а потом все кончается тем, что играешь в Праге в каком-то любительском театре…».

 Здесь театральная черно-белая хроника: кич тех времен, страсти-мордасти, немые вопли и воздевание дланей к небесам. Но главное – суфлер. Вот он в своей будке - личность колоритнейшая - подсказывает актерам текст.

«Дальше что делать? Либо руки на себя накладывать, либо на службу куда-нибудь идти. Почему именно в ГПУ?.... Идея государственного коммунизма. «Державность»! Не говоря уже о том, что в шпионах-то легче, чем у конвейера на каком-нибудь «Рено» уродоваться….»

 Здесь редка возможность юмора: поместим разного рода шпионские кадры из черно-белых фильмов в параллель с тяжкими трудами на заводах и фабриках.

 « Да и вообще, быть мужем великой поэтессы не слишком сладко! Негодяй Эфрон или ничтожество – не знаю. Скорее последнее, хотя в прикладном отношении, - конечно, негодяй. Но коли Марина его любила, то не мне его судить. Ежели он дал ей кое-что, то не больше ведь, чем взял».

 Хроника довоенного Парижа, конец тридцатых годов.

Большой холл лицея, где Мур учился. В холле пусто: холодные плитки пола, на стенах портреты классиков французской литературы.

 К Цветаевой выходит тощий господин с брезгливой миной на лице. Это директор лицея. Директор, закашлявшись, отходит в сторону, закрывает губы платком. Возвращается  еще более раздраженным.

-         Мадам, мы отчисляем вашего сына за пропаганду большевизма, не допустимую в стенах нашего учебного заведения.

-         Какой большой и красивый зал, - говорит Марина. – Здесь можно устраивать балы…. Свечи, духовой оркестр…

-         Причем здесь оркестр? - строго смотрит на нее директор.

-         Так, просто, - будто очнувшись, говорит она. – Чем обязана?

Жалобы одноклассников, -  продолжает директор. – Вот еще это, - он достает из кармана сюртука тетрадь. – Сочинение вашего сына, извольте выслушать : «Что такое родина? Это страна, куда влечет тебя твое сердце. Страна – народа, победившего произвол. Страна надежд и светлого будущего.  Мне сниться Россия, родина моя, даже по ночам»… Мадам, в Париже много лицеев, где ваш сын сможет продолжить образование, - директор складывает тетрадь. – Обратитесь в бухгалтерию. Вам вернут выплаченные деньги за второе полугодие…. А также…. – директор пятится, Марина наступает на него, словно хочет ударить.

 Узкий переулок. Они уходят по этому переулку молча.

Из записных книжек Марины Цветаевой: «Я для Мура – защищая его – способна на преступление. Прав он или нет – чтобы никто его не тронул. Не могу вынести его обиды и видеть его слез…. Ненавижу, когда дразнят детей и говорят им глупости».

 Париж 1935 года, Антифашистский конгресс. Вновь Леонид Пастернак, теперь уже на этом конгрессе. Впрочем, большая часть хроники того года должна носить безумный, «смещенный» характер, как в фильме Виго « По поводу Ниццы».

 Из письма Марины Цветаевой: «Борис Пастернак, на которого я годы подряд – через сотни верст – оборачивалась, как на второго себя, мне на Писательском съезде шепотом сказал: - Я не посмел не поехать, ко мне приехал секретарь Сталина, я – испугался».

 Нетрудно будет подобрать «сталинскую» хронику, на которой генералиссимус такой добрый, семейный, заботливый, ласковый. Сталин мифа.

 И страна мифа: богатство, довольство, по меркам тридцатых годов. Смех и улыбки, море улыбок.

 Борис Пастернак из очерка: «Люди и положения»: « Летом 1935 года я, сам не свой и на грани душевного заболевания от почти годовой бессонницы, попал в Париж, на антифашистский конгресс. Там я познакомился с сыном, дочерью и мужем Цветаевой…. Члены семьи Цветаевой настаивали на ее возвращении в Россию. Частью в них говорила тоска по родине и симпатии к коммунизму и Советскому Союзу, частью же соображения, что Цветаевой не житье в Париже, и она там пропадет в пустоте, без отклика читателей.

 Цветаева спрашивала, что я думаю по этому поводу. У меня на это счет не было определенного мнения. Я не знал, что ей посоветовать, и слишком боялся, что ей и ее замечательному семейству будет у нас трудно и неспокойно. Общая трагедия семьи неизмеримо превзошла мои опасения.

 Пароход, свинец балтийских волн.

 Из воспоминаний Елены Федотовой: «Мне невольно вспоминаются слова Пастернака, им сказанные Цветаевой шепотом во время чествования советских писателей в Париже: «Марина не езжай в Россию, там холодно, сплошной сквозняк».

Марина и Мур – подросток рядом у борта корабля.

На палубе беженцы-испанцы. Они танцуют, почти также, как сербы в фильме Феллини «И корабль плывет». 

  Из записных книжек Марины Цветаевой: «Испанцы еще до отхода парохода танцевали…. Мура, который весь первый день бегал и качался на носу, на 2-ой укачало, не мог есть…. Испанок укачало всех и половину испанцев. Они все будут есть ( сказала бывалая горничная): есть и рвать – и потом танцевать – и опять рвать».

 Палуба. Мур пляшет, ведомый  смуглой испанкой. В танце этом, полном страсти, подростка словно  невинности лишают.

  Из дневника Георгия Эфрона: «… есть вещи, в которых я абсолютно уверен: это, что настанут доля меня когда-нибудь хорошие денечки и что у меня будут женщины… больше, чем у других. Это- здорово, и я в этом абсолютно убежден».

 Цветаева уходит по пустому коридору. Навстречу матрос. Его почему-то пугает эта встреча, прижимается к стене, пропуская Марину.

 Из  записных книжек Цветаевой: «Вечером, каждый вечер на пароходе танцы и песни. Мур блаженствует, я не хожу, не хочу ему мешать и – не знаю, мне лучше одной. Женщины – испанки низколобые и с очень громкими голосами. Дети и мужчины похожи на цыган».

 Лицо Цветаевой. Может быть, много лиц. Одно накладывается на другое, и свет по-разному освещает эти лица.

 «Вчера, 15-го, дивный закат, с огромной тучей – горой. Пена волн была малиновая, а на небе, в зеленоватом озере, стояли золотые письмена, я долго старалась разобрать, что написано? Потому что – было написано – мне. Я страшно тосковала, что Мур этого не видит. Мур прибежал, сказал: - Да, очень хорошо, очень красиво – и опять убежал.

Развалины, сносят дома. Чугунный снаряд на цепи бьет по стене. Это хроника.

Снаряд взламывает стену церкви, за которой в хаосе междоусобицы герои фильма Федерико Феллини «Репетиция оркестра». Вторжение грубой действительности заставляют оркестрантов подчиниться дирижеру и вспомнить о гармонии и красоте музыки.

 Рок неумолим. Жизнь безжалостна. Безжалостна и жестока. Искусство прекрасно и беззащитно.

 Хроника: пылает дворец, рушатся стены.

 Кадры из фильма Феллини «Рим». Отравленный воздух цивилизации проникает в катакомбы Древнего Рима и на глазах у зрителей убивает, стирает красоту древних фресок.

 Мы дышим этим воздухом, не замечая, что он отравлен. И ни один анализ не найдет в нем смертельного яда, готового уничтожить все живое, но застывшее в звуках, в слове, в краске….

 Еще один фильм Феллини « И корабль плывет»: Фанатик творчества знаменитой певицы смотрит на стене своей каюты фильм, запечатлевший его кумира. Корабль, на котором плывет меломан вот-вот пойдет ко дну. Фанатик смотрит фильм по пояс в воде. Он погибнет, утонет в море, по которому развеян прах его кумира.

Федерико Феллини снимал фильмы о гибели искусства вообще и своего в том числе. Он не видел возможности сопротивления времени, так как даже сыгранный оркестр смолкнет, похороненный под обломками стен.

 История гибели семьи Марины Цветаевой - трагическая история неспособности сопротивляться гибели родством тел и душ – реквием по великому искусству, рожденному Ренессансом и убитого кровавой резней ХХ века.

Хроника атакующих войск. Белорусский фронт, осень 1944 года: небо, закрытое тучами самолетов, массы танков, дивизии, поднятые в атаке.

 Мур один. Он всегда был в одиночестве. Вот и теперь он идет через болото, с автоматом наизготовку.

 Из письма Георгия Эфрона: «В последнее время мы только и делаем, что движемся, движемся, почти безостановочно идем на запад. За два дня мы прошли свыше 130 километров! И на привалах лишь спим, чтобы смочь идти дальше….»

 Пуля  сразила Мура или осколок снаряда? Известно, что вокруг были болота. Пусть он бредет по колено в мутной жиже, с трудом выдирая ноги из топи, а потом упадет навзничь, и топь поглотит его, проглотит, спрячет, спасет от муки жизни.

 Из письма Георгия Эфрона: «…. Мертвых я видел первый раз в жизни: до сих пор я отказывался смотреть на покойников, включая и М. И., теперь столкнулся со смертью вплотную. Она страшна, безобразна; опасность повсюду, но каждый надеется, что его не убьют…. Предстоят тяжелые бои, так как немцы очень зловредны, хитры и упорны. Но я полагаю, что смерть меня минует, а что ранят, так это очень возможно…»

 И как эхо голос Марины: «У нас будет сын, я знаю, что это будет, - чудесный героический сын, ибо мы оба герои».

Соберем самые счастливые фотографии этой семьи: Коктебель, Марина и Сергей Эфрон рядом, вот они у дома Максимилиана Волошина,  Марина с гитарой и Сергей, дочери Цветаевой: Ирина и Ариадна, Цветаева во Франции, на курорте Понтайяк: Марина, Аля, Мур, Марина с сыном трех лет, семи, десяти, пятнадцати…. Ни на одном лице нет и тени улыбки.

 Марина Цветаева не видела мертвыми дочь, сына, мужа, но и они не видели ее бездыханного тела. Вот единственная милость, которую оказал этой семье жестокий ХХ век.

 Жалкий погост в Елабуге. Надпись: «В этой стороне кладбища похоронена Марина Цветаева».

 За этот ад,

 За этот бред,

 Пошли мне сад,

 На старость лет.