НЕЖДАННЫЙ ШЕДЕВР

 Пишу о книге Леонида Цыпкина «Лето в Бадене». В предисловии Михаила Цыпкина к сборнику произведений этого автора, вышедшему в издательстве «Новое литературное обозрение» сказано: «Мой отец был печатающимся писателем одну неделю, номер эмигрантского еженедельника «Новая газета» с первыми страницами его романа «Лето в Бадене» вышел 13 марта 1982 года в Нью-Йорке, а 20 марта отец в одноминутье умер в Москве – в свой пятьдесят шестой день рождения».

 Врача – патологоанатома Леонида Цыпкина нельзя назвать писателем-профессионалом. Он не зарабатывал денег литературным трудом. И, тем не менее, самое заметное явление в русской словесности за последние четверть века - упомянутая книга этого человека с «легкомысленной», еврейской фамилией.

 Володя Фромер всегда держит свои талантливые пальцы на пульсе русской словесности, но я с недоверием отнесся к его характеристике «Лета в Бадене», как настоящего шедевра. Откуда шедевры в наше циничное и попсовое время? И все-таки приобрел эту книгу. Начал читать предвзято, выискивая ошибки и неточности в стиле, но уже через несколько страниц затянуло, как в дебри сказочного леса. Давно уже не помню, чтобы слова на бумаге с такой гипнотической силой были способны  увести в незнаемое, заворожить. Не смог оторваться, пока не прочел весь роман. Сила, мощь текста были  очевидны.

 Но мне, как всегда, не хочется «тянуть на себя одеяло». Начал я этот разговор, чтобы познакомить читателя нашей газеты с отрывком из романа Цыпкина. Может быть, не вполне характерным для книги в целом, но, на мой взгляд, удивительно интересным. Итак:

 «… я листал в слегка колеблющемся круге света, падавшем от лампочки под зеленым абажуром, предпоследний том Достоевского, в котором был опубликован «Дневник писателя» за семьдесят седьмой или семьдесят восьмой год, - наконец я натолкнулся на статью, специально посвященную евреям, - она так и называлась: «Еврейский вопрос», - я даже не удивился, обнаружив ее, потому что должен же он был в каком-то одном месте сосредоточить всех жидов, Жидков, жиденят и жиденышей, которыми он так щедро пересыпал страницы своих романов – то в виде фиглярствующего и визжавшего от страха Лямшина из «Бесов», то в виде заносчивого и в то же время трусливого Исая Фомича из «Записок из Мертвого дома», не брезгавшего одалживать под большие проценты своим же, из каторжников, то в виде пожарного из «Преступления и наказания» с «вековечной брюзгливой скорбью, которая так кисло отпечаталась на всех без исключения лицах еврейского племени», и с его вызывающим смех произношением, которое воспроизводится в романе с каким-то особым, изощренным удовольствием, то в виде жида, распявшего христианского ребенка, у которого он затем отрезал пальцы, и наслаждающегося муками этого дитяти ( рассказ Лизы Хохлаковой из «Братьев Карамазовых»), - чаще же всего в виде безымянных ростовщиков, торгашей или мелких жуликов, которые даже не выводятся, а просто именуются жидками, а еще чаще в виде имен нарицательных, подразумевающих самые низкие и подлые черты человеческого характера, - ничего удивительного не было в том, что автор этих романов где-то в конце концов высказался на эту тему, представив наконец свою теорию, - однако никакой особой теории не было – были довольно избитые антисемитские доводы и мифы ( не устаревшие, между прочим, по сей день): о переправке евреями золота и брильянтов в Палестину, о мировом еврействе, которое опутало своими жадными щупальцами чуть ли не весь мир, о нещадной эксплуатации и спаивании евреями русских людей, что делает невозможным предоставление евреям равных прав, иначе они совсем заедят русского человека, и т.д. – я читал с бьющимся сердцем, надеясь найти хоть какой-нибудь просвет в этих рассуждениях, которые можно было услышать от любого черносотенца, хоть какой-нибудь поворот в иную сторону, хоть какую-нибудь попытку посмотреть на всю проблему новым взглядом, - евреям разрешалось только исповедовать свою религию и более ничего, и мне казалось до неправдоподобия странным, что человек, столь чувствительный в своих романах к страданиям людей, этот ревностный защитник униженных и оскорбленных, горячо и даже почти исступленно проповедующий право на существование каждой земной твари и поющий восторженный гимн каждому листочку и каждой травинке, - что человек этот не нашел ни одного слова в защиту или оправдание людей, гонимых в течение нескольких тысяч лет, - неужели он был столь слеп? или, может быть, ослеплен ненавистью? – евреев он даже не называл народом, а именовал племенем, словно это были какие-то дикари с Полинезийских островов, - и к этому «племени» я и мои многочисленные знакомые или друзья, с которыми мы обсуждали тонкие проблемы русской литературы, и к этому же «племени» относились Леонид Гроссман, и Долинин (он же Искоз), и Зильберштейн, и Розенблюм и Кирпотин, И Коган и Фридлендер, и Гус и Зенделович, и Шкловский и Белкин, и Бергман, и Соркина Двося Львовна, и множество других евреев-литературоведов, ставших почти монополистами в изучении творческого наследия Достоевского, - было что-то противоестественное и даже на первый взгляд загадочное в том страстном и почти благоговейном рвении, с которым они терзали и до сих пор терзают дневники, записи, черновики, письма и даже самые мелкие фактики, относящиеся к человеку, презиравшему и ненавидящему народ, к которому они принадлежали – нечто, напоминающее акт каннибализма, совершаемый в отношении вождя враждебного племени, - возможно, однако, что  в этом особом тяготении евреев к Достоевскому можно усмотреть нечто другое: желание спрятаться за его спиной, как за охранной грамотой – нечто вроде принятия христианства или намалевания креста на двери еврейской квартиры во время погрома, - впрочем, не исключена здесь и просто активность евреев, которая особенно велика в вопросах, касающихся русской культуры и сохранения русского национального духа, что, впрочем, вполне связывается с предыдущим предположениям, - за окном уже не слышно было трамваев, свет я давно погасил, осторожно поставив Мозину лампу на обеденный стол – в соседней комнате деликатно похрапывала Гиля – десять дыханий и один маленький всхрапик – чуть-чуть, даже как будто она не храпела, а всхлипывала во сне, ноги мои чуть свисали с дивана, а за окном лежала непроглядная зимняя петербургская ночь….»

    Любит, безумно любит творчество Достоевского и автор этих строк – Леонид Цыпкин, но его роман о фанатизме игрока, о безумии классика русской словесности будто отвечает на вопросы, связанные с юдофобией Федора Михайловича и с особым «племенным» пристрастием к нему русскоязычных евреев. Собственно, о Достоевском написаны две книги высочайшего класса от двух Леонидов: "Рулетенбург" Гроссмана и "Лето в Бадене".

 Другой отечественный классик был гениально прост, заметив, что «чем больше женщину мы любим, тем меньше нравимся мы ей». Может быть, евреям следует перестать так нежно любить Россию и, рожденное этой страной, великое искусство. Тогда, вполне возможно, есть у них шанс понравится наследникам Достоевского. Но любви не прикажешь. Такое уж хитрое это чувство – любовь.

 Работая над  заметкой о книге Цыпкина, случайно набрел на список нобелевских юбиляров из Питера – земляков Ф.М. Достоевского. Таковых оказалось ровно дюжина, а из двенадцати  отмеченных этой мировой премией шестеро, ровно половина были евреи: Бродский, Канторович, Ландау, Мечников, Франк, Алферов.

 К чему это я? Да снова о любви. О любви к поэзии, науке, к гению человека. Вот любовью и страстью к творчеству можно объяснить и наличие легиона евреев – исследователей творчества Достоевского. Любовью и большим талантом рожден и роман еврея - писателя Леонида Цыпкина о бурном лете, проведенном русским писателем-антисемитом в немецком городе Бадене.