ТЕКСТ И ЛИНИЯ ИТЕЛЛЫ МАСТБАУМ

Рисунок, по замыслу, детский совершенно. Холм — не холм, гора — не гора, а что-то, совершенно непонятное, да и не важно, что. Важна надпись на иврите большими буквами: "ШАЛОМ".

Ясно, что это полная неожиданность для людей-птиц, такая радостная неожиданность, нежданная: это слово "мир". И вот стоят они, дальние, в изумлении и неподвижности, а ближние к нам стараются осознать смысл чуда. Взрослые глаз не могут отвести от долгожданного слова, дети — все еще в игре и не понимают смысла происходящего....

И прост комментарий: "Творец создал этот мир для того, чтобы творения его жили в мире". Бамидар Рабба 11:16

Убедительно просят меня не восторгаться, не впадать в пафос, но в нашем печальном мире мало поводов для радости, и как только причина такая возникает, хочется взлететь под потолок. Молча взлететь, но нет у человека крыльев, как у птиц-людей на графических листах Ителлы Мастбаум. 

Приобрел альбом № 280. Всего таких альбомов — 300. Пройдет лет сто, и мои наследники загонят это чудо за бешеные деньги на каком-нибудь аукционе "Кристи — Бисти". Настоящего в этом мире суррогатов не так уж много. Я забочусь о благосостоянии правнуков, а потому мою руки с мылом перед тем, как открыть альбом Мастбаум и долго протираю очки фланелькой.

Я просматриваю дюжину графических листов, и каждый раз мне кажется, что количество их возрастает. Это чудо мне знакомо. К примеру, мой любимый альбом "Каприччос" Гойи.

Но "Между небом и землей" — это не Гойя, это Ителла Мастбаум, и только она. Человек — это птица без крыльев. Прежде, в раю, был человек крылат в бессмертии, но в изгнании наказан бескрылостью смерти. Евреи — народ птичий, народ легкий, народ подвижный, народ клювастый...

Между небом и землей. Между войной и миром. Между знанием и невежеством, между уродством и красотой, между Богом и Дьяволом. Между жаждой и глотком воды.

...Вот лист о жажде. Мука, печаль, боль. Молитва о дожде Хони, начертавшего круг. Смотрю — и слышу музыку. Мелодия во всем, в поникших клювах птиц-людей, в уронивших "голову" ростках, в окаменевших от сухой тоски деревьях, в мертвом, черном и бордовом диске солнца.

Боюсь притронуться к этому листу, настолько он горяч. Раскаленная медь труб плачет над миром, пораженным засухой...

Я знаю, что все люди-птицы на листе этом скоро вымокнут до нитки: "...были вынуждены евреи, жившие в нижних кварталах Иерусалима, подняться на Храмовую гору из-за дождей, заливших их дома" (Вавилонский талмуд, трактат Таанит 19а).

Но это уже другая история мокрых птиц-людей. История другой молитвы... И вдруг показалось, что и таких мокрых евреев видела Ителла Мастбаум, и все знает о них, хотя и не посвятила той молитве и тому наводнению лист своей графики.

Никогда не понимал выражение "современная живопись". Искусство бывает поддельным и подлинным. Все остальное — "суета сует". Графика Мастбаум — иллюстрация к текстам Торы и Талмуда. Древние тексты — и язык живописи тоже обязан, как будто, быть древним.

Но я не знаю более современной книги, чем Тора, не знаю более подлинной книги, а потому и комментарии к ней могут только одного вида: талантливые, просто потому, что каждый талант — это возможность открытия неведомого. Неведомого где угодно: в звездном небе, в глубинах вещества и в великой Книге.

Вновь застреваю в пафосе, но только благодаря этому начинаю понимать, почему Ителле Мастбаум удается избежать велеречивости и позы в своих работах.

"Смотрите. Я дал вам эту землю; Идите и наследуйте землю эту". (Второзаконие 1:8).

Земля "эта" обозначена у Мастбаум просто, надписью Israel и лужей с голубоватой водицей, в которой стоит человек-птица, прилетевший туда, куда надо. И вот почему точен его выбор: смотрит он в эту лужицу и видит свое ясное отражение в ней.

Только та земля ваша, в которой вы видите свое отражение. Просто сделано, и без всякого пафоса.

...А вот они все серые в злобе — люди-птицы. Только один "люд" в красивой рубашке. И прячет голову под крыло, которого нет, и ненавидят его братья. Братья Иосифа. "И возненавидели его, и не могли говорить с ним мирно" (Бытие 37:4)

И снова я слышу музыку: ненависть — барабаны, Иосиф — флейта. И музыка эта в рисунке тоже снимает пафос слов.

...Война — чудище, похожее на кляксу. Ноги, будто копыта, и хвост дьявольский, на макушке чудовища: люк, башня, антенны, и не поймешь что... И весь этот монстр атакует беззащитных птиц-людей щупальцами-руками, похожими на штык, на орудие, на ствол, а подпоясан этот монстр войны обрывком колючей проволоки, и проволока эта торчит из его уродливого тела-кляксы и похожа на безумную волосатость существа из стали, пластика и яда. 

Нет меча в щупальцах урода. А надпись к рисунку гласит: "Извне губит меч; в доме — подобие смерти". (Плач Иеремии 1:20). Зачем меч, когда найдено "подобие смерти"? Но больше всего поразила меня беззащитность людей-птиц перед силой рока. И я подумал, что эти особые, избранные художником странные люди — всегда жертвы. Они способны любить и творить, но не умеют защищаться. Впрочем, разве любовь и творчество — не самый надежный способ защиты?

Ителла Мастбаум живет в одном из самых уязвимых поселений той части Эрец-Исраэль, что называют "территориями", — Долев. Живет, как и ее родные, в окружении ненависти и смерти, и чем же она защищается от пустоты небытия? Чудным садом у своего дома и творчеством. Возможно, и нет в нашем мире более надежной защиты от сил зла...

Разглядываю лист под названием "Погром". Лист о рабстве и смерти. Убитые, утонувшие люди-птицы, рыбы, кричащие и плачущие на берегу, кричащие и плачущие в небе, и снова проволока, опутавшая пленных, искорежившая дом их и сад.

Снова этот лист звучит криком боли: обычной нашей музыкой жизни. Снова плачет Иеремия: "Вспомни, Господи, что стало с нами, приди и узри поругание наше".

Из прошлого этот лист, из будущего, из нашего сегодня?

Ителла Мастбаум не иллюстрирует текст, она его комментирует. Вот снова рыбы, развешенные на дереве, как созревшие, но мертвые плоды. Вот старики-птицы, ведущие между собой мудрую беседу. Только беседа, возможно, и мудрая, но сидят старики каждый в своей лодке, а лодки эти давно ушли в песок и даже деревья проросли через разорванные днища. О чем могут мудро беседовать старики в таком месте и в таких условиях?

Рядом текст из Экклезиаста: "И также не знает никто свой час, как рыба, что запуталась в неволе, и как птица, пойманная в силок".

Сложны тексты к ее графике, рисунки сложны, но название каждой работы — проще некуда. Вот одно такое — "Цветок в неволе". Верно, цветок накрыт какой-то уродливой, с дырами, банкой. Нет, лгу! Банка эта прекрасна, как древняя темница — замок. Цветок торчит через его дыры, корни выбрались на волю, будто скользят по земле, не в силах уйти в нее и напиться. Текст снова из Иеремии: "Горе тебе! Взяты в плен твои сыновья, и в плену твои дочери".

Но в рабстве вавилонском цветок, а люди-птицы сидят рядом свободные, на берегу реки, и с грустью смотрят на муки плененного цветка.

Художник рисует, как пишут хорошие стихи, — уходя от темы, прячась от нее, с неожиданным, простым и точным выходом к сути предмета. Так писали стихи Цветаева, Лорка, Мандельштам... Музыка, стихи, живопись. А говорят, что только кинематограф — искусство синтетическое...

Протерев ослепшие очки и отмыв от грязи скучного быта пальцы, снова и снова открываю этот альбом за номером 280. Точная и глубокая графика художника, помноженная на талант и мастерство тех, кто помог ей издать этот альбом: Леонида Юниверга, Феликса Фильцера, Натальи Буряковской, Яэль Слосберг и Светланы Мойбер.