Лучший из сынов твоих, Россия…

«Чем Белинский был для Гоголя, то Добролюбов для Островского»   155 лет назад, 29 ноября 1861 года умер один из виднейших разночинцев, яркий критик 1850 – 60-х гг. Николай Добролюбов.   О, как он любил тебя, народ! Н. Г. Чернышевский Отстоит царя Россия, отстоит Россию царь! Князь Вяземский «Страна, выдвинувшая двух писателей масштаба Добролюбова и Чернышевского, двух социалистических Лессингов, не погибнет…» Энгельс. Милый друг, я умираю Оттого, что был я честен; Но зато родному краю, Верно, буду я известен. Начав текст с предсмертного стихотворения Николая Александровича, окунёмся ненадолго в пору его появления на свет. Добролюбов родился в «замечательную» и одновременно трагическую, – по словам П. Анненкова, доброго знакомца Карла Маркса, – эпоху. Ежели смотреть в международном контексте, то это, во-первых, вселенская скорбь – смерть Пушкина. Затем старт творческого пути «русского Гамлета» Тургенева, перенесшего впоследствии русскую литературу за границу, и наоборот. В публицистике – первые статьи Белинского (1834). Чуть позже – всплеск «Философических писем» Чаадаева. В политической сфере – арест герценовского кружка в 1834-м. В Европе – массовое чартистско-английское движение, предтеча (с некоторой натяжкой) социал-демократии.   В аналитическом аспекте затронем ту эпоху цитатой современного политолога Глеба Павловского: «…Мы можем обращаться к прошлому в рамках разночинско-«белинской», в дальнейшем большевистской традиции, которая инкорпорировала в себя отчасти русскую дворянскую культуру, но не инкорпорировала консервативную мысль. Скорей за ненадобностью, чем из-за ненависти к ней – просто с ней им нечего было делать. Консерваторы – милые люди, известные только тем, что спорили с Герценом, а он спорил с ними, со славянофилами. Все замечательно, все патриоты, и как пишет Пастернак в известном стихотворении, «прадеда-славянофила пересмотрит и издаст», где «славянофил Самарин послужил и погребён». Послужил – вот что важно! Что определяет признание себя в традиции», – говорит Глеб Олегович в контексте объединения, – или, точнее, разъединения, – «постпетровских» традиций. Ходит птичка весело По тропинке бедствий, Не предвидя от сего Никаких последствий… Песенный «хит» 19 века Не предвидя «от сего никаких последствий», западники и славянофилы враждовали академически. Не владея утилитарными соображениями и выводами, практической «жгучестью» теоретического единоборства. Компилируя меж собой две подгруппы одного творческого кластера. Противоположную из которых составляли «уроды» литературной семьи: Сенковский, Греч, Булгарин etc. Вообще Россия, – со свойственной ей «доморощенной» революционной теорией народоправства, – капитально отставала от идейно-политического вызревания западных пролетарских движений. Философская же основа основ демократических размышлений заложена именно в 40-х годах 19 века: Белинским, Грановским, Герценом, Станкевичем, Бакуниным. Эстафетой перенятая потом Чернышевским с Добролюбовым, – давшим очередной духовный подъём передовой российской мысли. «Я пожалел о смерти Добролюбова, хотя и не разделял его воззрений: человек был даровитый, молодой… Жаль погибшей, напрасно потраченной силы», – сетовал Тургенев И. Борисову на преждевременный уход Николая Александровича. Сорокалетний приверженец «искусства для искусства», – уже именитый и высокомерный; – вдрызг разругавшийся с «мальчишкой» Добролюбовым по поводу чрезмерной критической реакции на его «Накануне», Тургенев искренне каялся в дальнейшем, что статья «Когда же придёт настоящий день?» – самая «выдающаяся» из всех подобных отзывов на роман. Сторицей ответив Д. тем, что содеял его прототипом Базарова: ну или, по меньшей мере, вложив тому добролюбовские непримиримость, упорство и бескомпромиссность. Ненависть к никчемной мишуре: «…я скорее прощу частную ошибку, но не общественную», – говорил Николай Александрович. (Хотя Д., конечно же, будучи пылким и возбудимым, «скучного» Тургенева считал учителем «человеческих чувств», не менее. Наряду с Белинским, Герценом, Некрасовым. Никоим разом не уступая в вопросах принципиально-объективного характера.) Что, впрочем, не помешало Тургеневу порвать и с Некрасовым, и с Чернышевским, и с «Современником» вместе взятыми: «Вы простая змея, а Добролюбов – очковая», – полушутя выговаривал Тургенев Чернышевскому. И это несмотря на то, что ходило мнение, дескать, пока Николай Александрович был жив, Тургенев трусливо боялся вступить с ним в полемику. А когда Д. умер, то Тургенев тут же изобразил на него злостную карикатуру в виде Базарова. Может быть и так, – оставим в покое перипетии двухсотлетней давности. Тургенев был противоречив и непрост: «Мертвечиной от них несёт!» – отбросив комплиментарность, восклицал он в порыве ярости по поводу Чернышевского с Добролюбовым (одновременно рассказывая о «реальном» прототипе своего Евгения Базарова: провинциальном медике Дмитриеве), – «Отличился Тургенев! По-генеральски ведёт себя…» – заочно резюмировал Добролюбов. – «Критика такая, каких давно никто не читал, и напоминает Белинского», – поставил жирную точку в перепалке цензор В. Бекетов. Показав две контрастирующих версии тургеневского отношения к Добролюбову: примиренческую и одномоментно явно отрицательную, язвительную; – добавим, что исторически происходило следующим образом. Разрыв «Современника» с Тургеневым – результат сложных, затяжных идейных разногласий меж революционными демократами и либералами, точку зрения коих представлял Тургенев. Статья Добролюбова – отнюдь лишь повод, не причина. Так же как и разгромная рецензия Чернышевского на книгу Готорна «Собрание чудес…». Где «Рудин», – как бы сноской, – в подоплёке называется гротескным шаржем на тургеневского «сокамерника» по заграничному, берлинскому студенчеству «Мишеля» Бакунина. «…раскол неизбежно произошёл бы, если бы даже Добролюбов был изысканно любезен и преданнически почтителен со старшими литераторами», – подытожил Антонович. Общие институциональные «философические» проблемы этики и эстетики вдруг потеряли главенствующее значение. Уступив «проклятым» европеизированным вопросам внутренней политики государства. И положения и благоусмотрения о «желании лучшего» для державы – меж однородными по сути цеховыми группами – стали весьма различны. И Добролюбов, неоспоримо обладавший «особым чутьём», одним из первых уловил неуловимую пока(!) – вездесущей цензуре – действительно огромную мощь влияния печатного «сухого» слова на публику. Алчущую «порядочных явлений» из народной жизни: «святого дела». Правда, после ухода Тургенева подписка на журнал внушительно увеличилась. И скажем, Вятская «ссыльная» губерния по числу подписчиков была далеко впереди Архангельской, Астраханской, Витебской, Минской, Могилевской и мн. др. То уже другая история… Чернышевский, в свою очередь, с неизбывной гордостью за товарища отметил в некрологе: «Ему было только 25 лет. Но уже четыре года он стоял во главе русской литературы, – нет, не только русской литературы, – во главе всего развития русской мысли». Недолгая творческая жизнь Николая Добролюбова удивительнейшим манером соприкасается с пятилетним всего лишь созидательным путём его ровесника – Николая Помяловского. Также сына священника. Также прожившего на белом свете крайне мало. Также хлебнувшего семинарских горестей – детско-юношеского лиха: «Бурса наложила на меня такие вериги принижения человеческой личности, что я никак не могу ориентироваться среди непроглядной и грозной тучи “вопросов жизни”», – писал Помяловский в знаменитых «Очерках». Поражает невероятная схожесть их непростых коротких жизней. (Чем не тема будущим исследователям-филологам?) Волею судьбы ставших символами времени. По воле всемогущего времени обернувшихся символами борьбы разночинской интеллигенции за буржуазно-демократические ценности. В отличие, кстати, от упомянутого выше чартизма, – в итоге «замёрзшего» под бременем несостоятельных, порой до смеха, ошибок. (Навроде обнаружившихся липовых подписей под третьей лондонской конвенцией 1848 г. – новозаветного Апостола Павла и наследного герцога Веллингтона. Вряд ли имевших какое-либо отношение к повальной безработице и голодным бунтам начала – середины 19 в.). «Надобно сбрасывать авторитеты, карать низость публично, иначе мы будем двигаться по-лягушачьи или, ещё хуже, – стоять на одном месте, воображая, что идём вперёд»… – Сочинять, анализировать «сверх нормы» Добролюбов начал рано. Ещё в нижегородской семинарии, – удивляя преподавателей глубочайшим «классическим» подходом к довольно-таки серьёзным темам отнюдь и далеко не школьной программы. В питерском Главном педагогическом институте и вовсе ошеломлял студиозусов-бурсаков, воспитанных в покорности и смирении, невиданной смелостью и бесспорно лидерскими качествами. Друзья не раз ставили его в параллель профессорам. (Замечательными переводами Гейне к примеру: «Romanzero» в частности.) Невзирая на тщедушную, в общем-то, наружность и незамысловатые физические данные. Невзирая на мнимость якобы бесхарактерности и плохую память. Считая себя слабым в том, в чём «гораздо сильнее других»: «он имел чрезвычайно сильный характер», – вспоминал Чернышевский. То были всевозможные дерзкие прошения, петиции, отзывы. Закулисные обрисовки начальственного быта – вплоть до «грязных» пасквилей. Стихи конечно. Эпиграммы: «…царь Николай просил у бога суда на сына своего». Впоследствии Д. ходил в запрещённых списках далеко за пределами Петербурга – его копировали и пускали по рукам провинциальные учащиеся, семинаристы. Да и преподы не брезговали. Даже не ведая, кто автор строк. Наподобие, скажем, этих, – на смерть Николая I: «И будет Русь страдать при сыне бестолковом, как тридцать лет страдала при отце». «…в провинциях-то живут люди рассуждающие, серьёзно интересующиеся наукой и литературой, с любовью следящие за современным направлением мысли», – откликался Д. в рецензии «Пермского сборника» на взаимодействие столичной и провинциальной культур. Д. уже в студенчестве задумывался над созданием конспиративной организации с революционной программой. Знаменуемой переворотом, «который приведёт всё общество к пути разумному». (Стоял во главе кружка из 10-15 человек: Шемановский, Сциборский, Михайловский. Также Турчанинов, учившийся в Саратове у Чернышевского, познакомивший Д. с Ник. Гавр.) С конкретными предписаниями по борьбе со злоупотреблениями начальства и отсталой системой преподавания. Будучи даже арестованным в 1854-м за злобный памфлет на 50-летний юбилей «несчастного», «с душонкой мелкой» Н. Греча (1787 – 1867), заслуженного литератора, редактора, издателя. Печатавшего Грибоедова, декабристов, Пушкина. Да и вообще всю «золотую» плеяду. …Он мыслит: не противореча Русь примет торжество моё, И не поймёт, что праздник Греча Есть униженье для неё... <…> И даже твой державный барин Отвергнет твой молящий стон... Лишь твой достойный друг Булгарин Напишет громкий фельетон! Ладно бы одно это. Невыносимый сарказм Добролюбова достигает апогея в 1858-м, в сатирической филиппике на день рождения обожаемого Белинского: «И мёртвый жив он между нами»; – будучи приглашённым прекраснодушными стариками-«фарисеями» к обеду в честь «неистового» Виссариона. Возмущённый платоническими восхвалениями, высокомерностью и винным бездельем «жителей» незабвенных 40-х годов, Д. переборщил естественно. Крайне возмутив почтенных «академиков», учеников и друзей Белинского, сей же миг обратившихся к Некрасову: мол, любезный, выбирайте – «он или мы!». Некрасов, – необычайно увлечённый личностью Д., – встал на его сторону. Тем самым окончательно оттолкнув от себя старых литературных друзей. Не раз я в честь его бокал На пьяном пире поднимал И думал: «Только! Только этим Мы можем помянуть его! Лишь пошлым тостом мы ответим На мысли светлые его!» Пока мы трезвы, в нашей лени Боимся мы великой тени… Мы согласились уж давно, Что мы – вонючее… Что мы г…, и этим утешаем Себя лишь тем, что составляем Всё ж не вонючее г… К моменту знакомства с Чернышевским, кроме древних языков владевшего несколькими европейскими, Д. вполне изучил важнейшие работы последнего. Отношения, быстро переросшее в глубокую дружбу, повлекли за собой плодотворное сотрудничество студента Главного педагогического института с популярным, гремевшим тогда на всю Империю некрасовским «Современником». «Я до сих пор не могу привыкнуть различать время, когда сижу у него… С Н.Г. мы толкуем не только о литературе, но и о философии, и я вспоминаю при этом, как Станкевич и Герцен учили Белинского, Белинский – Некрасова, Грановский – Забелина и т.п. Для меня, конечно, сравнение было бы слишком лестно, если бы я хотел тут себя сравнивать с кем-нибудь; но в моём смысле – вся честь сравнения относится к Ник. Гавр. Я бы тебе передал, конечно, всё, что мы говорили, но ты сам знаешь, что в письме это не так удобно», – делится Д. с однокурсником Н. Турчаниновым (в 1856-м), прекрасно понимающим, что заключительные слова конспиративно вскрывают политический ракурс бесед. Позднее критик М. Антонович рассказывал, что Добролюбов с нескрываемой гордостью изрекал в их задушевных беседах: знаете ли, кто меня учил философии, да и одной только философии? Н. Г. Чернышевский! – как будто для довершения полной параллели и аналогии с тем, что бывало прежде в смысле преемственности. Причём беседы эти велись умудрённым беспощадным редактором, неумолимым строгим судьёй – с начинающим публицистом. А ведь они абсолютнейшие ровесники! Впрочем, так его и воспринимали – он был, и это ощущалось в каждом слове, – намного выше одногодков во всех образовательных и мировоззренческих значениях. Но что чересчур возвышало его над обыкновенными выдающимися людьми, что составляло исключительно характерную отличительную особенность, возбуждало удивление, почти даже благоговение к нему, – это страшная сила, непреклонная энергия и неудержимая страсть убеждения. Так, М. А. Антоновичу, – в будущем видному критику, известному философу, популяризатору дарвинизма, – Добролюбов настойчиво рекомендовал проштудировать два сочинения Фейербаха. По его мнению, «заделающих» пробел в недостатке знаний крайне левого гегельянства: это «Сущность религии» и «Сущность христианства». В дальнейшем Д. помог Антоновичу, – твёрдо порвавшему с духовной средой, – в совместном написании книги о старообрядцах (полемика с А. Щаповым). В конце концов предложив тому сотрудничество в отделе библиографии. На что Антонович безотлагательно согласился. Некрасов с Чернышевским предоставили молодому Добролюбову полную свободу действий в критической отрасли. И после окончания «педа» ввели его в состав редакции. Любили как сына. По-отечески принимая участие в бытовых вопросах: «…положительно, Д. жил больше у Некрасова, чем у себя дома», – обрисовывает Чернышевский период, когда Д. с Некрасовым обретались под одной крышей в доме Краевского, одного из соучредителей «Современника». Окружающие очень удивлялись, как Д. успевал «напрочь» перечитать все русские и иностранные газеты, всю периодику. Все новые книги. Массу рукописей, приходивших в журнал. Редактор-Добролюбов всегда штудировал текст к тому дню, который назначен соискателю. Бездна времени уходила на беседы с авторами-новичками. Немало – на исправления и корректуру. Непосредственно за свою работу приходилось браться лишь поздним вечером. Заканчивать далеко под утро, измождённым. Совершенно не уделяя часа новомодным течениям, гулянкам, сборищам и сплетням: «Редакция обязана дорожить мнением читателя, а не литературными сплетнями. Если бояться всех сплетен и подлаживаться ко всем требованиям литераторов, то лучше вовсе не издавать журнала; достаточно и того, что редакции нужно сообразовываться с цензурой», – с радением за профессиональную честь восклицал Д. Много сердечных сил Д. отдал сатирическому приложению «Современника» – журналу «Свисток» (1859 – 1862): «“Свисток” придумал, собственно, я, – вспоминал Некрасов в 1877-м, – а душу ему, конечно, дал Добролюбов». Мало того, пришлось заботиться о прибывших к нему – от безысходности и безденежья – двух осиротевших младших братьях (родители умерли в 54-м). И пристроить на работу дядюшку – В. И. Добролюбова. Братьями накоротке занималась старшая знакомая Авдотья Панаева, – бывшая супруга, – как бы сейчас сказали: остроумнейшего колумниста Ивана Панаева. Ухаживавшая за Добролюбовым до самой смерти, безоговорочно откликнувшись и срочно приехав по его просьбе из Парижа. Вся его ненасытная до практических истин сущность будто бы наэлектризована убеждениями правды жизни, без экивоков и взаимных допущений. Д. готов был в любую минуту и секунду разразиться ударами и «осыпать искрами» всё заграждающее путь к реализации его прагматических тезисов. Такой молодой – и такой зрелый. Такой смелый и… беспощадно умный, мудрый. Голову положить за правду – пожалуйста! Лицезреть бы немедленно результат… И вот здесь – в несбыточности выявить результат в предложенных судьбой обстоятельствах: – источник невообразимых терзаний и нравственных мучений. Под стать великому предшественнику Белинскому, рядом с которым Д. был похоронен: «Белинский дождался достойного гостя» (Панаев). Действуя в гуще суетной публичной жизни, юноша этот, сгорающий в лихорадке недовольства, негодования и отчаяния, – истинный страдалец и мученик. Поскольку нет и не было для развитого и честного мужчины «благодарной деятельности на Руси». Вот отчего и «вянем, и киснем, и пропадаем»… Киснем без возможности произносить и печатать горячие речи и горячие призывы. Как делал, например, в Италии прославленный Добролюбовым о. Алессандро Гавацци, могутный певец рисорджименто. Милый друг, я умираю, Но спокоен я душою… И тебя благословляю: Шествуй тою же стезёю! – напутствовал умирающий Добролюбов, до которого докатились слухи, что Чернышевский вряд ли уж вернётся (будучи тогда в Саратове, на малой родине) – в Питер. И будет, вероятно, арестован. В то же время не располагая тем, что от него сочувственно скрывали близкие: шеф жандармов В. Долгоруков не трогает самого Д. благодаря тому факту, что он находится в чрезвычайно бедственном, более того, весьма безнадёжном положении. А журнал вскоре будет опечатан «за вредное направление». Говорят, что мой путь – смелой правды – приведёт меня когда-нибудь к погибели. Это очень может быть; но я сумею погибнуть недаром. …Рано или поздно правда разоблачится, и клевета, распущенная из мелочного самолюбия, заклеймит презрением самих же клеветников. Н. А. Добролюбов Источник: www.chaskor.ru Автор: Игорь Фунт