БАРАК МОЕГО ДЕТСТВА

БАРАК МОЕГО ДЕТСТВА

Шели Шрайман в своем журналистском расследовании «Последняя тайна режима»  пишет: «Прочтите эти свидетельства – это крохи, но это Крохи правды. Правды в том, что нас лишили места, где мы жили. Правда об уже выданных кому-то ордерах на наши квартиры, о неожиданных назначениях, о бараках без света и тепла». Шрайман пишет, что евреев-офицеров массами ссылали в Забайкальский военный округ, а также способствовали «соединению семей» с ними, и это было одним из  прологов перед полным решением «еврейского вопроса» в СССР.

 Я жил в таком бараке. Вот он на фото, на обратной стороне мутной фотографии выведено рукой мамы: «79 разъезд. 1952 г.» Верно – электричества не было. Помню тусклый свет от керосиновой лампы. Помню голод и смертельный холод зимой, на улице, в голой         степи. Но печи в бараках были. Топили каким-то дымным, мокрым углем. Собственно, какая разница – были печи или нет. Дал бы приказ товарищ Сталин и бараки эти превратились бы за сутки в холодные камеры смерти.

 Приведу несколько свидетельств из книги моей дневниковой прозы:

«Август 1952 г. Мне шесть лет. Впереди семь суток дороги до бараков в Забайкальской степи, где живет и служит отец: офицер, майор медицинской службы.

 Вагон плацкартный, набитый пассажирами. Мама позволяет забраться на третью, багажную полку. Нахожу там свободное пространство, укладываюсь, потеснив узлы и чемоданы. Я в восторге. Я – один, я выше всех, я хозяин пространства! Отсюда, сверху, и пейзаж за окном кажется совсем другим: моим личным пейзажем.

 Отца отправили в Забайкалье в январе  1952 года. Военная служба в России всегда была видом рабства, крепостничества. Отец "отпахал" две войны: Финскую и Отечественную. За все это  власти отправили отца – «космополита, еврея, убийцу в белом халате» на каторгу. Мы с матерью двинулись за ним как жены декабристов. Потом мама говорила, что нам настоятельно посоветовали сделать это в ЖЭКе. За этим «насекомым» словом таилась обычная жилищно - эксплуатационная контора.

 1952 год, август. Узлы были связаны, чемоданы умяты. Мать сидела на одном из них, пригорюнившись. Соседка сказала:

- Лия, не плачь. Вы там здоровее будете. Дальше Сибири  не сошлют.

- Мама, - спросил я по дороге на вокзал. – Мы разве болеем?

 Не ответила мама, да и что она могла  ответить? Дети счастливы тем, что не знают они подлых дел взрослых людей. Не знают, и знать им эти дела не нужно. В тот год, год «убийц в белых халатах», никто не сомневался, что скоро всех евреев отправят за Урал. Выходит, мы с мамой сами себя сослали: добровольно, без конвоя, отправились туда, куда указывал окровавленный, жирный палец Иосифа Виссарионовича Сталина.

 Была школа на этом разъезде, битком набитая еврейскими детьми. Один холодный класс и четыре ряда парт: каждый ряд по классу – от первого до четвертого.

Помню, что зимой маме было нечего одеть, а меня закутывали в какое-то тряпье и я топал в близкую школу один, а мама смотрела на меня из окна. Однажды мне стало так холодно, что я забрался через дыру под дощатую сцену. Там жила большая, лохматая собака. Я и раньше с ней дружил, а тогда обнял пса крепко и заснул. Мама рассказывает, что вдруг я исчез. Шел себе – и вдруг нет меня. Бросилась искать. В школе меня не оказалось. Кто-то догадался заглянуть под сцену, где меня, окоченевшего, и обнаружили.

 Помню, как тяжело заболел и как отец бился лбом о стену и повторял: «Что я могу сделать? Мы все здесь подохнем! Все!». Помню, как успокаивала его мать, а мне было стыдно за отца и совсем не хотелось подыхать.

 Март 1953 года. Помню только очень пьяного отца. Его привели к нам в барак чужие люди. Мама отца не удержала, он сполз на пол и, лежа на полу, бормотал, улыбаясь: «Умер вождь и мучитель». «Тихо, Левушка, - упрашивала его мама. – Не так: вождь и учитель»

 А прежде нас всех собрали в клуб на траурный митинг. Помню  пафосные крики на сцене, но не помню (это мне мама рассказала), что стал почему-то смеяться. Пришлось маме срочно уносить меня, чуть ли не насильно. Выходит, мы с отцом были солидарны насчет смерти  Сталина.

 В апреле Берия прикрыл «Дело врачей» и видимо по этому поводу нас одарили офицерским пайком. Фанерный чемодан был набит темными, огромными макаронами и здоровым шматом корейки. Вот это был настоящий праздник. Мне кажется, что вкус тех макарон помню до сих пор. Это был вкус неожиданной, сладкой сытости. Может быть, потому и весну люблю больше всех времен года.

 С той сытостью первые кино-радости и печали связаны. Я рос единственным капризным, избалованным ребенком в семье. (Хотя только теперь понимаю: какое там баловство в нищете первых, послевоенных лет). Чем-то мне не понравились слова отца, и я стал кричать, что моего брата (а у меня был брат, погибший до войны, о чем мне как-то рассказали). Так вот, моего брата родители, наверно, загубили, как и меня хотят загубить.

 Тогда отец впервые поднял на меня руку и оставил без просмотра ( в местном подобии клуба, на драной простыне, кинопроектор работал от вонючего дизеля) очередной серии фильма о Тарзане. Ужас потери до сих пор помню. Горький «вкус» подлинного горя не могу забыть.  Я уже никогда! Никогда в жизни не увижу этот фильм!

 Пройдут годы. Начнется «перестройка». Я поведу свою семилетнюю дочь в Дом кино на просмотр старого фильма о Тарзане и Чите. Фильм мне показался полной чушью, да и на дочь он впечатления не произвел.

А каким «первозданным», искренним было то горе. Может  и все сильные чувства в жизни нашей – всего лишь дань моменту, минуте, мгновению. 

 В июле 1953 года я и мама вернулись в Ленинград. (Отца демобилизовали только через два года). Комнату в коммуналке удалось сохранить, так как там была прописана  наша няня – украинка Мария. Да она и не няня была вовсе, а член семьи.

 Хотел Сталин устроить геноцид евреев СССР или нет? Об этом до сих пор спорят. Я не спорю. Я просто вспоминаю тот барак, чадящую керосиновую лампу, голодную маяту в желудке, ржавую, железную бочку с тухлой водой, которую раз в два дня привозили к бараку,  проклятый холод и стон отца: «Мы все здесь подохнем!»