Мирон Я. Амусья,
Житель блокадного
Ленинграда,
профессор физики
Слух, оказавшийся реальностью
(Об одном отголоске ленинградской блокады)
Сновидение продолжало нести спящего в
обратную сторону непознаваемого пространства вселенной, населенного сотнями
миллионов человеческих тел, насильственно лишенных жизни за одно лишь последнее
столетие в результате войн, революций, политических убийств и казней…
В
Катаев «Уже написан Вертер»
Я
собирался написать эту заметку в связи с семидесятилетием снятия блокады
Ленинграда. Но другие дела, более важные с моей точки зрения, отвлекли, не
позволив закончить начатое. А между тем новые события заставили вспомнить
юбилей и вернуться к старому материалу.
Напомню,
что празднование семидесятилетия снятия блокады Ленинграда сопровождалось
дискуссией, по размаху проблематики и своей ожесточённости просто удивительной,
имея в виду срок давности события. Новые средства передачи информации и
впечатляющее увеличение её объема, заметный рост средней продолжительности жизни
людей, а также отсутствие значительных сегодняшних достижений России сделали
это событие, по сути из далёкого прошлого, предметом столь пристального
внимания сегодня.
В
связи с почти полным отсутствием живых свидетелей, способных хоть что-то
помнить о том, далёком прошлом, в спор вступили даже не дети, а внуки
участников и современников блокады, полагающиеся на чьи-то воспоминания или
старые документы. Стоит иметь в виду, что и живые свидетели того времени,
которым сейчас под и за 80, явно не относятся к тем, кто хоть как-то участвовал
в принятии тогдашних важных решений.
В
целом, вся эта дискуссия, попахивающая разговорами евнухов про любовь, касалась
причин блокады, голода, и массовых потерь. Очень ведь актуально выяснить, сидя
в тепле и наевшись досыта, стоило ли оборонять Ленинград, или его следовало,
разумеется, исходя из заботы о населении, сдать немцам. Не без изумления
читается спор, на базе фантастических доводов о том, можно ли было или нет
прокормить и обеспечить на зиму продуктами Ленинград в 1941-42 гг, пользуясь
несколькими баржами, пуская их по Ладожскому озеру. Ведь, и это идёт сегодня
откровением, кольцо города было неполным[i], да и
сначала финны, а потом и немцы город брать вовсе не собирались! Последние, так
те, вероятно, просто сидели в землянках и окопах ради познания экзотики
северной жизни, поскольку взять и занять квартиры в многоэтажках Невского,
Садовой да и других улиц центра им ничего не стоило[ii].
К
слову сказать, я не верю ни на грош утверждениям, будто взятию города
препятствовало нежелание или неготовность немецкой армии кормить столь большой
город в случае его захвата. Не остановила немцев эта проблема ни при взятии
Варшавы, ни Киева, ни других сравнительно крупных городов, заселённых отнюдь не
арийцами.
В
ходе «блокадных» дискуссий, без привязки к датам и здравому смыслу обсуждалось,
как жрала пирожные партийная верхушка, для которой их делал целый цех большой
кондитерской фабрики (и жрал вместе с верхушкой) в дни блокады, и какие у
власти и её приближённых были санатории (тогда они назывались – стационары[iii]).
Словом, наступила лафа – топочи по клавишам и переливай из одной страницы сети
в другую.
Примечательно,
что официоз горой стоял на защите того, что он считал честью блокады и
блокадников. Стоило телеканалу «Дождь» начать обсуждение вопроса, не гуманней
ли было сдать город немцам, чем терпеть кольцо и допустить голодную смерть эдак
миллиона жителей, как на него буквально ополчились – «как он кощунственно
посмел даже обсуждать такой вопрос». Канал извинился, но это не помогло.
Какой-то блокадник или «блокадник» подал на «Дождь» в суд за оскорбление его,
чуть не умершего тогда, сегодняшней чести и достоинства.
Помню
интервью Л.
Нарусовой на эту тему. «Обременённая» такой дочерью, как К.
Собчак, она, естественно, проявляла дополнительную осторожность, но не
отрицала законности вопроса «Дождя», а просто считала его «абсолютно неуместным»
в момент юбилея блокада. Я же, полагающий, возможно и из почти личных
соображений[iv], что
город ни в коем случае не надо было сдавать немцам, не видел и не вижу проблемы
в том, что молодёжь ставит под сомнения некоторые решения, принятые властью в
далёком прошлом. Напротив, я искал возможность, но не нашёл её, судиться с
ретивым блокадником, лишающим меня возможности в открытом споре с молодёжью
доказать свою правоту.
Сейчас
ситуация иная. Непременной чертой блокадника было и осталось крайне бережное
отношение к еде. На мой взгляд, недавнее распоряжение президента России
уничтожать еду, запрещённую к ввозу в страну в ответ на западные санкции против
некоторых чиновников, есть оскорбление блокадников. Определённо, оно задевает
куда грубже, чем чисто академический опрос «Дождя». Однако тут за честь
блокадников никто из осудителей «Дождя», увы, не вступился. Прискорбно, что
даже в бывшем Ленинграде еда прилюдно сжигалась. Вот это для настоящих
блокадников воистину кощунство.
Отнюдь
не пытаясь оживить погасшую дискуссию, ограничусь парой к ней комментариев.
Например, мне довольно просто предположить, что знаменитая фотография в
«Правде», где изображён цех, изготавливающий в блокадном Ленинграде 1941 г.
Пирожные, была подделкой (скорее всего – старой фотографией или монтажом), долженствующей
показать всей стране, как отлично идут дела в окружённом Ленинграде. Иное
сомнительно ждать от известного спецкора ТАСС А. Михайлова, не говоря уже о
самой газете.
Много
говорят и говорили о каннибализме во время блокады как чуть ли не о широко
распространённом явлении. Однако воспоминания собственные и моих покойных
родителей, равно как и воспоминания многих, кому в блокаду было значительно
больше лет, чем мне, говорят об ином. Случаи каннибализма если и были, то
крайне редко, так что никто из известных мне людей с ними ни прямо, ни косвенно
не сталкивался. Знаю, что по городу, в темноте, передвигались, идя к нам и от
нас, некоторые родственники и знакомые. Случаи частого каннибализма их,
разумеется, бы отпугнули.
С
другой стороны, в «Блокадной книге» А. Адамовича и Д. Гранина приводятся
интервью с людьми, которые о случаях каннибализма говорят, как о реальных
трагедиях. Но я понимаю, что материалы книги получались в разговорах двух
известнейших людей с вполне рядовыми гражданами, притом лет через 35 после
событий. В таких условиях у интервьюируемых могут появляться искажения – даже
полубессознательные, диктуемые желанием произвести впечатление на спрашивающих,
воспользоваться уникальным шансом в жизни «попасть в книгу».
Иначе
говоря, для утверждения о каннибализме как нередком явлении требуются
документальные доказательства. Таким служат документы, например, НКВД, на
которые ссылается и «Блокадная книга». Вот об одном примере деятельности этой
организации в начальный период блокады я и хочу рассказать. Сначала история
была для меня лишь слухом, но именно в канун юбилея снятия блокады я
натолкнулся и на документы. Во многих отношениях история, которую намерен
рассказать, кажется мне по меньшей мере не менее интересной, чем выяснение
вопроса о том, жрал ли диабетик Жданов, личность в моих глазах и без того омерзительная,
пирожные во время блокады Ленинграда, или нет.
По
роду своей деятельности, НКВД искало, раскрывало и арестовывало шпионов,
диверсантов, следило за работой милиции. Разумеется, случаи каннибализма,
несомненно, фиксировались в этой организации. Иное дело, достоверность этих
сведений. Ведь будь в городе тихо и спокойно, не рапортуй НКВД о раскрытии
шпионских сетей, паникёров и диверсантов – сотрудников этой организации могли
счесть ненужными внутри Ленинграда и отправить на фронт, что даже в условиях
исключительной близости фронта и тыла в период блокады было всё-таки для
среднего работника НКВД нежелательно. Значит, из общих соображений следует
заинтересованность конторы в появлении фиктивных дел. О конкретном примере
одного из них и пойдёт рассказ. На мой взгляд, эта история поучительна и тем,
что зло, пусть в единичном случае, было наказано благодаря упорству и мужеству
пострадавшего человека и, не без этого, удачному стечению обстоятельств.
Незадолго до юбилейных торжеств я вычитал
в Википедии, что «в 1941-42 годах во время блокады по обвинению в
проведении «антисоветской, контрреволюционной, изменнической деятельности»[v] ленинградским
управлением НКВД было арестовано от 200 до 300 сотрудников ленинградских высших
учебных заведений и членов их семей. По итогам нескольких состоявшихся судебных
процессов Военным трибуналом войск Ленинградского фронта и войск НКВД
Ленинградского округа было осуждено к смертной казни 32 высококвалифицированных
специалиста (четверо были расстреляны, остальным мера наказания была
заменена на различные сроки исправительно-трудовых лагерей), многие из
арестованных ученых погибли в следственной тюрьме и лагерях. В 1954-55 годах
осуждённые были реабилитированы, а против сотрудников НКВД возбуждено уголовное
дело».
Список врагов – учёных и инженеров
длинен. Этот список не мог быть плодом ошибки одного-двух людей. Видно, что
контора работала очень «эффективно» в самый разгар голода, оторвав от полезной
работы, расстреляв и загнав в тюрьму на долгие сроки массу квалифицированных
специалистов, активно помогавших защите Ленинграда. Уже одно это дело позволяет
усомниться и в других данных, например, о числе случаев каннибализма, вышедших
из НКВД. Очевидно, что стряпанье дел в декабре 1941 г. в Ленинграде мало похоже
на крайне уважительное, если не сказать, восхищённое, описание действий этой
организации, например, в книге писателя Богомолова под названием «В августе
сорок четвёртого»[vi]. Примечательно, однако,
что и в этой книге офицер-фронтовик с откровенной неприязнью относится к
работникам СМЕРШ – по сути, тогдашнего подразделения НКВД.
Помню и разговор со своим научным
руководителем, профессором Л. А. Сливом. В первую осень и зиму войны он
командовал зенитной батареей, расположенной у самого «Медного всадника»,
укрытого мешками с песком. Я спросил его как-то про самый страшный момент на
войне. Таким он считал расстрел сотрудником особого отдела молоденького
солдата, спрятавшегося в щель во время атаки немецких самолётов. Сам Слив
отсутствия бойца в горячке боя не заметил, а его расстрел и своё бессилие
запомнил на многие годы.
Конечно, изложение истории меняется со
временем. И то разоблачение прошлой власти, которое содержится в приведенной выше
цитате, сейчас вполне могут выдавать и за клевету на эту власть. Лично я редко
доверяю СМИ, да и то далеко не всем. Верю тому, что видел сам. Как это ни
странно, доверия заслуживают и слухи, если к ним подходить с разумным отбором.
Верю результатам чтения между сток и прочим премудростям «дешифрования»,
которые освоил за годы советской власти, да и подшлифовал за последнее время. Так
вот, как оказалось, именно по важному аспекту «дела ленинградских учёных» -
липовом «Комитете Общественного спасения», выдумке НКВД, пересеклись данные из интернета и личные
воспоминания, основанные на слухе, что сделало всю историю этого дела для меня
крайне убедительной.
Из приговорённых к расстрелу меня особенно заинтересовали двое
обвиняемых - член-корреспондент АНСССР математик Н.
С. Кошляков (1891-1958) и профессор, специалист по термодинамике и
гидромеханике К.
И. Страхович (1904-1968). Имя Кошлякова я услышал от известного астрофизика
Э. Б. Глинера, работавшего в Физико-техническом институте и позднее
эмигрировавшего в США. Он потерял на фронте руку, но это не помешало осудить
его в марте 1945 г по 58ой статье, за участие в антисоветской
группе. В заключении он познакомился с Кошляковым, и они написали книгу «Уравнения в частных производных математической физики»,
опубликованную в 1962 г., примерно через 7 лет после реабилитации обоих. Способность
людей заниматься абстрактными вопросами математики в заключении тогда просто
поразила меня.
Страховича
арестовали 20 декабря 1941 – в самый разгар голода. Основным следователем по
делу был некий Н.
Ф. Кружков (1911–1966). Услужливый
интернет предложил и сведения о нём. Читая биографию этого человека, мне
казалось, что подобную историю я уже когда-то слышал. Это состояние называется,
как будто, дежавю. Признаюсь, потребовалось изрядно напрячь память, прежде, чем
я сообразил, что вся история с арестом Страховича мне известна. Кто-то
рассказывал мне всё это уже давно, притом определённо не с позиции
оклеветанного, невинно осуждённого, а с противоположной – его мучителя и
клеветника.
Вскоре я всё вспомнил. Как-то в июле
или августе 1955[vii] к нам пришёл приятель из
соседней квартиры, полковник Е. Г. Пайкин, и предложил мне поехать с ним на юг,
в Сочи. Как военный, он регулярно получал путёвки в санаторий для себя и жены.
Ему оплачивался и проезд в мягком вагоне. Так что мне предстояло совсем уж
экзотическое путешествие. Приглашая меня, он упомянул, что его жена не едет,
потому что ей потребовалось побыть с сестрой. В момент приглашения меня всё это
не интересовало – я ехал на Юг, в Сочи впервые в жизни.
В дороге мой старший друг заботился
обо мне, снабжая пищей материальной и духовной. Последняя шла в дополнение к
взятой с собой «Статистической физике» Ландау и Лифшица[viii]. По
пути я узнавал, как на местности, что проплывала мимо окна, надо организовывать
оборону/наступление танковых войск. Высокая должность в войну (на максимуме –
заместитель командующего армией по танкам) придавала оперативно-тактическим
рассуждениям интерес и вес. Никогда я не видел своего старшего друга в чём-то
типа тренировочного костюма. Несмотря на жару в вагоне, он неизменно одевал
китель и форменные брюки. Замечу, что такими же упорядоченными,
ортодоксальными, были его взгляды. Во всяком случае, отношение к власти вполне
соответствовало понятиям «культа личности».
Санаторием им. К. Е. Ворошилова я был
просто потрясён. На фоне снимаемых дач или палат в пионерлагере это был просто
рай – и по природе, и по качеству помещений, и по организации. Специальный
пляж, фуникулёр для посещения его существенно дополняли картину. Конечно, вход
и выход в чудо-санаторий был по пропускам, но ведь я, чёрт побери, его имел!
Иногда мой друг уезжал в гости в санаторий им. Фабрициуса, куда отправлялся по
приглашению какого-то генерала (или генералов?). Туда он меня не звал, но
говорил, что в «Фабрициусе» ещё более строгая пропускная система, чем в
«Ворошилове».
В санаториях была строгая иерархическая
система расселения, при том «Ворошилов» был офицерский, а «Фабрициус» -
генеральский. Там бывали и маршалы[ix]. К
примеру, во времени с нами пересёкся министр обороны маршал Г. К. Жуков, чьи
выезды из санатория сопровождались отловом «загулявших» генералов. Кстати, эти
вояжи резко приструнили распустившийся на южном солнце генералитет.
Во время одной из наших многочисленных
бесед старший друг вернулся к теме, которая на фоне южного солнца и
поразительно чёрного неба меня тогда никак не интересовала – почему вместо жены
с ним поехал я. Мне было рассказано, что у жены беда – муж её сестры какими-то
негодяями - клеветниками спроважен в тюрьму. Я знал, что муж сестры был
начальником управления милиции Новгородской области, что жили они, насколько
помню, вдвоём, в пятикомнатной отличной квартире в центре Новгорода. Об этом
нередко напоминала моему другу его жена. Сами они жили, правда, в Ленинграде,
но имели две комнаты в небольшой коммунальной квартире вместо роскошного жилья
сестры при её муже.
Муж-начальник нашёл место в системе и
для своей жены. Арест ставил под сомнение и её работу. Больше того, служебная квартира
могла уплыть к новому начальнику, и хоть на улице оказывайся. Это было большой
неприятностью в дополнение к пугающему непредсказуемыми последствиями аресту
мужа. «За что ж его арестовали?»,- спросил я. В ответ узнал, что его обвинили в
том, что он кого-то неправильно арестовал в начале войны. Мой друг рассказал
мне, что арестованный чуть ли не изменник буквально издевался над следователем
(ныне мужем сестры жены и высокопоставленным сотрудником милиции), грозил ему
всякими карами, выводил из себя, а теперь, оказавшись на свободе, «топит» его.
Слово за слово, мне удалось прояснить
картину, которая и тогда была для меня крайне интересной. Оказалось, что
молодой следователь бил на допросах «какого-то профессора», обвиняемого во
время блокады в том, что он помогал врагу. Этот профессор, в перерывах между
побоями, пообещал следователю, что если и когда выйдет, то «не забудет, и не
простит». Сейчас он вышел, выполнив в заключении очень важную для страны
работу, и начал «не прощать». Мне было ясно – он заслужил суровое наказание,
безнаказанно избивая неповинного человека. Его преступление определённо не
должно быть прощено. Арестованный начальник не вызывал у меня ни малейшего
сочувствия, но было интересно знать, чем закончится его дело. Как
справедливость, воспринял я сообщение, что почти также быстро, как судили по его
представлению в 1942, он сам был приговорён «за фальсификацию
уголовных дел на группу видных ученых Ленинграда» к 20 годам заключения
в 1955 г.
Бывший следователь был освобождён из
тюрьмы досрочно, в 1962, по ходатайству друзей по МГУ, ставших уже известными,
заслуженными математиками. Да и ситуация в стране не располагала власти к к
тому, чтобы столь долго держать в заключении своего верного служащего. Однако
он вернулся не в «органы», а к занятиям математикой, откуда ушёл в 1939 г. столь
необдуманно в эти «органы». Преподавал математику как будто в техникуме,
насколько знаю, даже не пытался добиться реабилитации. Заключение существенно
изменило его. Вскоре, в 1966 г. умер от рака. Примечательно, что следователь
Кружков оказался единственным, о ком я знаю, что он реально понёс наказание за
творившееся им лично 1941-42 гг., разбираясь один-на-один со своей жертвой.
Остальные отделались исключением из партии, снятием с работы, лишением
воинского звания, совсем редко – кратчайшим тюремным заключением.
Кстати, часть из них, а возможно и все,
своей вины не осознали, считая, что делали общеполезное и справедливое дело,
верно «служили партии и стране». В этом смысле показательна, равно как и
поучительна с точки зрения сегодня, апелляция
одного из руководителей следствия, И.
К. Альтшуллера, 24 съезду партии в 1970 г. Ничего он не понял и ничему не
научился! И спустя 39 лет он вполне был готов к тому, чтобы «всё опять
повторилось с начала». Стоит помнить, что за успешно проведенную
«оперативно-следственную работу» к боевым наградам было представлено 25
сотрудников Ленинградского управления НКВД – почти по целой награде за
осуждённого к смертной казни. Отличные результаты «боевой операции» без
малейшего риска для своей жизни – ведь противник в ответ не мог стрелять.
Кружков был по сути единственной реальной жертвой «огня противника».
Наши соседи полагали, что относительно
суровое наказание Кружкова есть результат прямого вмешательства Н. С. Хрущёва
или отклика на личное письмо Страховича. Они рассказывали, что профессор
встречался с руководителем страны. Большие заслуги профессора перед страной,
говорили они, понудили Хрущёва настаивать на серьёзном наказании его следователя.
Дескать, знай и разбирай, кого бьёшь! И действительно, согласно альманаху
«Россия. XX век»,
Хрущёв на жалобе Страховича написал: «Разыскать всех виновных и строго наказать».
Подтверждения факта их встречи я не нашёл.
В целом, рассказы моих знакомых очень
близко следует тому, что можно сейчас прочитать в сети и печатных документах
про Страховича и Кружкова. У меня нет сомнений в том, что речь идёт об одной и
той же истории. Поэтому даты событий приведены или уточнены на основании
опубликованных сейчас материалов. Примечательно, что бывшее тогда, в 50х и
начале 60х почти что слухом, оказалось правдой и обросло документальными
подтверждениями.
На примере Кружкова видишь, как быстро
безнаказанность разлагает личность: Кружков окончил МГУ в 1939, а уже в конце
1941 бил по лицу и шантажировал, явно стряпая дело, известного учёного. В
применение к учёным и инженерам, следователи сочинили существование некоего
«Комитета общественного спасения» - «контрреволюционной организации
Ленинградских учёных». Именно по этому делу шли
аресты учёных в декабре 1941.
Вот цитата из записки
Страховича в КПК при ЦК
КПСС 16.09.1957: «Меня
вызвали на первый допрос к ст. следователю Кружкову. Этот следователь, не задавая мне никаких вопросов,
заявил, что я государственный преступник, что меня давно пора уничтожить, что
все данные о моих преступлениях есть в НКВД, что только из снисхождения к моей
научной деятельности НКВД решило меня не уничтожать и позволить «чистосердечно
признаться» во всех преступлениях и тем самым получить облегчение своей участи.
Далее он подчеркнул, что любое «запирательство» отразится на моей семье,
особенно на жене и т.д.
Когда после окончания этой «речи»
Кружкова я ответил, что не чувствую за собой никакой вины перед Советским
Государством, т.к. никогда никаких преступлений не совершал, Кружков затопал
ногами, закричал и ругался самой отборной руганью, вырвал стул, на котором я сидел,
и заявил, что он допросит мою жену так, что заставит меня во всем «признаться».
Тогда я начал подписывать то, что он сам
писал в протоколе допроса о моем мнимом участии в «контрреволюционной» группе
чл[лена]-кор[респондента] АН СССР, профессора, доктора В.
С. Игнатовского[x]».
Напомню,
что происходит это в разгар голода, 21 декабря 1941 г., а следователь явно не
дистрофик или умирающий. Он и не наивный легковерный юнец, а тридцатилетний
мужчина, пугающий жертву «допросом» жены. Ему, здоровому, уместно биться с
опасным врагом на передовой, а не избивать беззащитного профессора. Замечу, что
и остальные, помимо Кружкова, следователи, организаторы «дела Ленинградских
учёных», С. Ф. Занин, И. А. Кожемякин, С. И. Огольцов, И. В. Подчасов, вполне могли бы быть в
действующей армии.
Отсутствие
доказательств в деле не мешало следствию и суду идти быстро. В ночь с 13 на 14
января 1942 г. Военный трибунал Ленинградского фронта приговорил Стаховича и
других обвиняемых по делу Игнатовского к расстрелу. После приговора их
доставили во внутреннюю тюрьму НКВД и разместили в одиночке, где уже было 15–18
смертников по другим делам. В ежедневном ожидании расстрела Страхович находился
довольно долго. О замене «высшей меры» десятилетним тюремным сроком Страхович
узнал лишь в июне 1942 г. Ему оставалось ещё 10 лет тюрьмы, а после
реабилитации в 1955, ещё тринадцать лет нормальной жизни.
Иерусалим
Санкт-Петербург
[i] Кстати, именно благодаря
не замкнутости кольца моя семья и я были эвакуированы в конце марта 1942 из
Ленинграда.
[ii]
Кстати, мой знакомый немецкий профессор, восемнадцатилетний в 1941г., был
солдатом, одним из тысяч, окружавших Ленинград. Было им крайне тяжело, голодно
и холодно. Они мечтали, если уж зимовать, то в городе. Он сам любил дежурить
ночью, и даже видел северное сияние – редкость для Ленинграда.
[iii]
Сейчас это откровение. А тогда, в блокаду, об этом знали все. Как и о том, что буквально
в первой декаде января 1942 начали увеличивать нормы выдачи продуктов питания.
А вскоре вниз пошла и кривая смертности от голода.
[iv] Немцы бы меня как еврея
попросту убили.
[v] В том числе и создании
липового «Комитета общественного спасения»
[vi] В книге речь идёт о
СМЕРШе, но это в сущности отпочкование от НКВД.
[vii] Год поездки уточнил уже
недавно, на основании дела Страховича.
[viii] Я
был студентом Кораблестроительного института (ЛКИ). Хоть на Физфак меня как
еврея в 1952 г. не приняли, желание быть физиком не исчезало. Поэтому просто,
вне университета, читал книги и сдавал экзамены на кафедре физики ЛКИ.
[ix]
Оказалось, вокруг «Фабрициуса» была гниловатая стена. Ткнул, чем надо, и она
легко разваливалась. Это регулярно делала сватья того же Пайкина, в знаменитом
закрытом санатории нередко бывавшая. Она работала заведующей отделом обуви в
универмаге «Гостиный двор». Как-то собралась в город, но охранник её
отсоветовал, сказав: «Что вы там будете делать? Там же простые люди».
Комментариев нет:
Отправить комментарий