АНДРЕЙ МАКАРЕВИЧ: ЛЮДИ НЕ СЛЫШАТ ДРУГ ДРУГА

Граждане, подверженные массовому психозу, недавно накинулись на нашего любимого музыканта. Мы срочно выехали к нему узнать, как дела, не нужно ли чем помочь. Интервью получилось грустным, злободневным, в жанре «поэт и толпа». Интервью: Александр Маленков Фото: Юрий Кольцов Андрей Макаревич: «Предатели – это те, кто толкает страну к войне»   Говорят, ты не любишь давать интервью. Почему так?   По двум причинам. Во-первых, среди всех моих занятий достаточно способов самовыразиться, не прибегая к помощи журналистов. Во-вторых, в последнее время я очень часто встречаю людей невероятно необразованных, не подготовленных к разговору и при колоссальных амбициях, которые считают себя журналистами.   Прекрасное начало беседы! В ходе тщательной подготовки к интервью у меня родился вопрос о сегодняшнем положении дел в стране: мог ли ты ожидать, что «Машину времени» занесет на сорок лет назад?   Хорошо, если на сорок, а не на семьдесят. В точности все повториться не может по определению, но многие узнаваемые штуки сыплются как из рога изобилия. Например, телевизионная пропаганда. Только тогда все к этому относились уныло и с тихой иронией. Сейчас вдруг оказалось, что эта штука работает по-настоящему. И именно это напоминает чуть более ранний период.   Выросло поколение людей, которые не жили в СССР. Мы можем для них сформулировать, чего, собственно, такого уж плохого там было?   Я думаю, это бесполезно. Тот, кто этого запаха не нюхал, все равно не поймет. И если человек уже очарован какой-то клюквой, то он тебе еще и не поверит.   А как же наш авторитет?   По-моему, за последние несколько месяцев люди окончательно разучились слышать друг друга. Поэтому, когда я сейчас вижу повальное добровольное бегство от свободы, объяснять им, что такое свобода и что такое несвобода, — бессмысленно. Может быть, им так больше нравится. Все, что считаю нужным, я говорю в своих песнях. Быть еще дополнительно пропагандистом — не хочу.   Давай так: что ты больше всего ненавидел в совке?   Обстановку унылого тотального вранья, с которым все смирились. Абсолютную покорность. Уверенность, что все это будет продолжаться восемьсот лет. Сиди и не дергайся. Постоянное ощущение дыхания в затылок какого-то человека в погонах, который если и отошел, то ненадолго.   Когда политика впервые вторглась в твою жизнь?   Я думаю, это началось году в семьдесят седьмом, когда я уже вел диалоги со всякими искусствоведами в штатском. Первый раз было страшно, конечно. Но это было унылое время, и они уныло отрабатывали свою зарплату. Я не исключаю, что дома у них или их детей играла «Машина времени». Они считали, что я против советской власти. Со второго раза я уже осмелел. Я отвечал: покажите мне конкретно строчку, которая об этом говорит. Они этого не могли сделать. Их не устраивала какая-­то наша неподконтрольность, какое-то ощущение свободы. Это их страшно раздражало. «Как это вами никто не руководит? А к кому вы относитесь?» — «А почему мы должны к кому-то относиться?» — «Не положено». — «Где не положено? Покажите. Покажите мне стать­ю Конституции, где написано, что мы должны к кому-то относиться. Вот мы — пять человек, которые собираются вместе и играют свою музыку. Это запрещено?» — «Нет, это не запрещено, но...» Все это было страшно уныло. Уныло и долго.   На Лубянку тебя вызывали?   У них в каждой гостинице был номер свой, и было принято там проводить беседы. Потом мы попали в Росконцерт. Было предолимпийское время, всем казалось, что что-то разрешат. Потом Олимпиада прошла, все поехало назад. Потом пришел Михаил Сергеевич, которому я буду поклоны бить, пока жив. Нас в Москву пустили — до этого нам нельзя было в Москве выступать. А потом и за границу. Нам перестали мешать, политика исчезла из жизни.   А посиделки с Путиным на концерте?   Не было никаких посиделок! Так получилось, что на концерте Маккартни у нас места оказались рядом. Может быть, это его имиджмейкеры так решили. У меня не было другого места. И то, что делал Путин тогда, негатива у меня не вызывало.   Вернемся в день сегодняшний. Для тех, кто не в курсе, сформулируй свою позицию по ситуации в стране, которая вызвала столько шума.   Позиция проста. Когда я был маленький, родители привили мне представление о том, что такое хорошо и что такое плохо. Оно во многом совпадает с заповедями. Воровать нехорошо, врать нехорошо. Слабому надо помочь, а не добивать его. Волей-неволей мы проецируем наше представление о том, что такое хорошо и что такое плохо, на поведение нашей страны, если чувствуем себя ее гражданами. И вот сегодня это поведение совершенно не совпадает с моими представлениями о том, что такое хорошо и что такое плохо. Вот и все.   И за это тебя называют предателем?   Я считаю, что предатели — это те, кто толкает страну к войне. А фашисты, которые ходят на марш мира и пытаются остановить агрессию, — это какие-то странные фашисты. Вообще, фашисты — это те, кто их разгоняет обычно.   Мне кажется, что ты человек мирный, не пламенный борец, не тот, кто на баррикадах. Это верное впечатление?   Я очень не люблю баррикады и не люблю революции. Может быть, мое отношение к революциям изменилось бы, если бы мне назвали хоть одну революцию, после которой стало лучше, чем было до нее. Я такой не знаю.   Как ты себя чувствуешь, оказавшись сейчас в центре конфликта, в месте, которое очень смахивает на баррикаду?   Я стараюсь заниматься своим делом. Дел у меня много: я занимаюсь музыкой, я рисую, я пишу какую-то прозу и стихи. Стараюсь это делать хорошо. Я убежден в том, что если мы все перестанем психовать и каждый начнет делать свое дело, при условии, что он будет его делать хорошо, то жизнь изменится в один день. Если милиционеры будут нас охранять, а не брать взятки, если тележурналисты будут нам рассказывать объективные новости, а не врать. Нужно-то всего ничего.   Твои бывшие поклонники теперь тебя ругают. Как ты себя чувствуешь в связи с этим?   Да никак не чувствую. Мои друзья — а их у меня довольно много — остались моими друзья­ми. Более того, на концертах у нас народу меньше не стало. И принимают нас так же хорошо. А кто хочет маршировать в Советский Союз — пусть идет.   То есть концерты пока есть…   Почему «пока»? Что вы все каркаете? Сейчас вокруг бегают: «Вам запретили концерты? Нет? Почему?» Все ждут не дождутся просто... Коллективное сознание программирует наше будущее. Если мы все каркаем, мы накаркаем рано или поздно.   Мое поколение — те, кому сегодня сорок лет, — под ваши песни боролись с советской несправедливостью. И сейчас, во времена новой несправедливости, мы по привычке смотрим на вас. И кажется, что вы, рокеры первой волны, в последние десятилетия как-то забронзовели и обленились. Предали, так сказать, идеалы молодости.   По-моему, ерунду ты говоришь. Мы как раз не поменялись — времена поменялись. А человек остался тем, кем был. То, что вам казалось двадцать лет назад призывом к бою, сегодня кажется нормальной песней. А автор, например, и не расценивал это как призыв к бою. Это у вас в голове бурлило. Никогда у меня не было задачи написать какую-то социалку, я не журнал «Крокодил». Хотя, если на то пошло, я считаю, что сегодняшние песни «Машины» по сравнению с песнями двадцатилетней давности стали куда более остросоциальными. Надо просто незамыленным глазом посмотреть.   Ты не вкладывал, может быть, такого смысла, но ведь «нам не дано предугадать, как слово наше отзовется».   Да мне насрать, как оно отзовется, вы меня простите! Я стараюсь писать так, чтобы я сам был доволен.   А как же «Ты в ответе за тех, кого приручил»?   А я никого не приручаю. И не надо за мной ходить зайчиками. Это вы приручились. Если вы рождаете какие-то свои фантазии, а потом беситесь от того, что я им не соответствую, так это проблема ваша, а не моя. А если уж считаете, что я вас приручил, тогда доверяйте.