ОСОБЫЙ СЛУЧАЙ простая история

  Гриня увидел накануне фильм Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Перед сном увидел, по телевизору, а потом ему приснился жуткий сон: безмолвная толпа, бредущая к газовой камере. Люди, рядом с ним, шли на смерть покорно, обречено, а он метался и кричал, раздирая горло. Гриня всем кричал, что произошла ошибка. Он случайно попал сюда. Он не еврей и может показать паспорт. Гриня лихорадочно искал удостоверение, выворачивая карманы, но не мог найти его. 

- Я русский! – вопил он. – Пустите меня!! Слышите, я русский. 

Никто не обратил внимания на его крики. Даже голову никто не повернул в сторону Грини. Он кричал в пустоту обреченных. Но эти люди брели такими плотными рядами, что выбраться наружу, такому маленькому человеку, как он, было невозможно. Гриня все-таки сделал попытку ужом выскользнуть из толпы. Он вдруг решил, что сможет бежать, прижавшись к земле, ползком, но и этот способ не помог. 

  Страшный барак с высокой трубой, выбрасывающий из себя толчками черный, тяжелый дым был все ближе и ближе. Гриня понимал – ещенесколько минут – и ему не избежать смерти. /

 Никогда прежде и потом такой ужас не приходил к нему ночью.  Утром очнулся Гриня в поту, и совсем другим человеком. 

 Собственно, звали его Борисом, но фамилию он носил  Гриневицкий, и в школе, еще в первом классе, получил кличку по фамилии. Точную кличку: на Гриню мальчик был похож гораздо больше, чем на Бориса. Вот кличка к нему и пристала накрепко, заменив имя. И мальчик так привык к ней, что на вопрос: «Как тебя зовут?» – часто отвечал, забывшись: « Гриня». 

   Мать Грини была простой русской женщиной, а отец – простым еврейским мужчиной. Оба родителя мальчика работали на большом машиностроительном заводе. Там они и познакомились. Мама Грини выдавала резцы, сверла и фрезы по требованию рабочих инструментального цеха, а отец в этом же цехе трудился мастером участка. Они вместе уходили на завод и вместе возвращались домой, а Гриня – их единственный сын – хорошо и прилежно учился  в школе, радовал родителей успехами и отменным здоровьем.

 Считалось, что талантами он пошел в деда по отцовской линии, а здоровьем удался в деда по материнской. О физической силе этого крестьянина – рассказывали легенды. 

  Но вернемся в то утро – после жуткого сна Грини о концентрационном лагере. Он проснулся не в свое время. Обычно Гриня завтракал в одиночестве и убегал в школу, но на этот раз он проснулся вместе с родителями.

 Отец мальчика, насвистывая по обыкновению, брился в ванной. 

-         Пап, - спросил Гриня напрямик. – Я  еврей или русский? 

Отец перестал свистеть, но бриться продолжил. 

-         Какая разница, - подумав, сказал он. 

-       Большая, - возразил Гриня. – Евреев  не любят. Их Гитлер убивал – всех, а русских не всех. 

 Отец перестал бриться и повернулся к мальчику. 

-         Гитлер был фашистом, - сказал он. – Это фашисты не любят евреев. /

-     Значит, бабушка Катя тоже фашист? – спросил Гриня. 

-         С чего ты взял? – отец начал злиться. 

-      Она маме сказала: « Вышла за жида – терпи». Я сам слышал, - промямлил Гриня. – И я знаю, что такое жид. 

-         О, Господи, - сказал отец, а потом он стал звать жену.–Таня, убери Гриньку! Я опаздываю! 

   Затем были визгливые крики  семейной ссоры. 

-  Что ты должна терпеть?! – кричал отец. – Чтобы я больше эту старую ведьму не видел в нашем доме! 

 Гриня не любил шум. Он быстро собрал портфель и убежал в школу, хотя до начала уроков был еще добрый час. Семья Гриневицких жила неподалеку от набережной. Туда, к реке, и отправился мальчик с тяжелым портфелем. 

 Он любил реку, большие деревья на берегу, кусты ивняка у самой воды, и ему нравился город на том берегу, как город дальний и неуловимостью жизни в нем.

 Гриня часто гадал «по реке». Он бросал в воду две щепки, спички или веточки, а потом  следил, какая из «лодок» первая достигнет коряги, торчащей из воды. Каждая из щепок несла с собой какое-нибудь желание или ответ на вопрос. 

 Гриню интересовало, например, будет завтра контрольная по арифметике или нет. Одну веточку он называл «будет», вторую – «нет». Как правило, течение реки его не обманывало. 

 На этот раз мальчик добыл два обломка сосновой коры. Он подровнял их перочинным ножом, затем один «корабль», тот что был поменьше, получил имя: «русский», второй был назван «евреем». Затем Гриня размахнулся и бросил свой флот в воду. 

  Первым по течению упал «русский», за ним шлепнулся в воду «еврей». Течение сразу же подхватило «лодки». «Малыш» заметно опережал ту кору, что была побольше. И вдруг случилось непредвиденное. Вокруг «русского» собралась мелкая рыбешка и устроила игру с ним, будто не сухую кожу дерева Гриня бросил в воду, а ломоть хлеба. Рыбешки замедлили движения «малыша», и кора – «еврей» , перегнала его и первой была у финишной коряги. 

-     Значит, я еврей, - сказал себе Гриня, и, как ни странно, успокоился на этом.

 Бабушку Катю он не любил за крикливость и резкость движений. Но, главное, после прошедшей ночи с жутким сном, его почему-то мучила совесть. Стыдно было Грине, что он кричал в той страшной толпе. Кричал в страхе, что вышла ошибка: он не еврей, приговоренный к смерти, а русский, рожденный жить. 

 Лицом и статью мальчик был в родню матери. Никто  и никогда не принимал его за еврея. И Гриня, в глубине души, решил, что тайну национальности он вполне сможет сохранить внутри самого себя. Он будет жить с этой тайной и даже радоваться, что отныне в его судьбе появится особый секрет.  Значит, и особое отличие от других, обычных судеб. 

  В те времена было невероятно трудно достать какую-нибудь литературу по «еврейскому вопросу», но Гриня поступил просто и честно: в школьной библиотеке, убедившись, что никого нет рядом, он подошел к учителю истории: Бронштейну Якову Израилевичу и сказал ему так: 

-     Яков Израилевич, я тоже еврей и хочу знать о том, кто я такой и к какому народу принадлежу. 

-         Ты  - еврей? – удивился Бронштейн. 

-         Мой отец – еврей. И я хочу быть евреем. 

-   Странное желание, - усмехнулся Яков Израилевич. – Но хорошо, попробую тебе чем-нибудь помочь … Да вот, кстати, книга Ильина. Можешь прочесть, там есть небольшая главка об «Иудейской войне». 

  На следующий день Гриня вновь подошел к учителю истории. Он снова сделал это тактично, убедившись, что рядом нет свидетелей. 

-         Я прочел, - сказал Гриня. – Я думаю, что сделал правильный выбор. 

Бронштейн внимательно посмотрел на Гриню, потом вырвал лист из школьной тетрадки в клетку и записал на нем свой адрес.

 - Вот, - сказал он. – Ты можешь зайти после шести. Найду для тебя еще что-нибудь. 

 Прошел год. Гриня даже внешне стал больше похож на семита. Он продолжал жить своей тайной и удивительной жизнью: учил иврит и читал все, что мог достать о еврейской культуре, традициях и религии. Причем, делал он это тайно, конспирируя свои усилия. 

 Надо сказать, что отец и мать ни разу не подняли на Гриню руку, но тут отец его ударил. Случилось это так. Отца вызвал к себе директор школы. Директор сказал родителю, что Гриня успевающий и дисциплинированный мальчик, но наотрез отказывается вступать в комсомол, без объяснения причин. Директор, как порядочный человек, не стал заниматься демагогией. А просто и спокойно предупредил старшего Гриневицкого, что у Грини, в результате, будут большие проблемы с поступлением в институт и вообще он становится на скользкую дорожку негативизма по отношению к советскому строю в СССР.

  Отец Грини очень испугался, и дома набросился на сына с упреками. 

-  Завтра же! – кричал он. – Ты подашь заявление в комсомол! 

-   Нет, - тихо отвечал Гриня. – Не будет этого. 

-    Но почему? /

- Комсомол по уставу – добровольная организация, - сказал Гриня. – Я не хочу по доброй воле идти в комсомол. Я не хочу быть комсомольцем. 

-  А чем ты хочешь быть? – опешив, спросил отец. 

-    Евреем, - тихо ответил Гриня. 

Отец - еврей посмотрел на сына так, будто тот признался в тайной связи со всеми фарцовщиками, стилягами и валютчиками  СССР. 

-   Это я – еврей! – вдруг заорал он. – Будь это еврейство проклято, а ты – русский. 

-  Ты не еврей, - тихо ответил Гриня. – Ты – предатель. 

Вот тогда он и схлопотал по физиономии. Тем не менее, дело с комсомолом замяли. Шел 1985 год. К власти пришел Горбачев, и страна медленно, будто на карачках, выползала из угара коммунистической идеологии. 

 Через год Гриня окончил школу с серебряной медалью, поступил в институт, одолел всю ВУЗовскую науку за три года, защитил диплом, и был оставлен на кафедре, как будущий аспирант и преподаватель. В тот же год он женился на дочери Бронштейна -  Любе. А в девяностом году у них родился сын – Наум. Это имя носил умерший дедушка младшего Гриневицкого по отцовской линии.

 В Любу Гриня влюбился сразу, с того первого посещения учителя истории. Более тихого, молчаливого, не суетного человека, чем Люба, он никогда не встречал. Девушка улыбалась – и в ее улыбке была тысяча восторгов. Она хмурилась, и в этой обычной гримасе было не меньше укоризненных слов. 

  У Якова Израилевич Бронштейна было три дочери. Люба – старшая. Да он и полюбил Гриню, как родного. Учитель истории с радостью согласился на брак молодых, тем более, что Люба уже была на четвертом месяце беременности. 

 Свадьбу отпраздновали скромно, даже слишком. Гриня сказал, что они все равно скоро уедут в Израиль, а там их ждут настоящие узы: под хупой. 

  Но быстрого отъезда не получилось. Все решили, что прежде Грине нужно защитить кандидатскую диссертацию. Он защитил ее блестяще и был замечен в научных кругах. Проект Грини по переработке отходов заинтересовал крупную международную фирму « ГРОСС», и молодому ученому предложили весьма выгодный зарубежный контракт по разработке и внедрению этого проекта. 

 Все вновь решили, что отказываться от такого заманчивого предложения глупо. Тем не менее, Гриня слетал в Израиль и на своем хорошем иврите попробовал заинтересовать страну евреев своим проектом, но там ему ответили… Нет, ему просто долго не отвечали, а потом, уже в Москве, Гриня получил вежливую бумагу, более похожую на обычную отписку. 

 Так он оказался, вместе с женой Любой и сыном Наумом, в Голландии. В стране тюльпанов его встретили наилучшим образом, поселили в коттедже университетского городка и предоставили все возможности для работы.

 Он работал, но как-то против воли. Дело в том, что во время спуска по трапу самолета, приземлившегося в аэропорту Амстердама, Гриня сладко зевнул. И зевок этот будто застрял в нем надолго. Грине было скучно. Он разрабатывал свой проект, борясь с этой скукой, он даже гулял со своим ребенком, и посещал достопримечательности Европы, скучая. 

  Он сделал еще две лихорадочные попытки перебраться в Израиль. Теперь за ним был крепкий тыл. В Израиле Грине не было скучно, и он шел напролом, стараясь доказать компетентным людям, что только его идея переработки мусора может осчастливить родину предков. 

 Гриня нравился этим компетентным людям. Ему даже предложили деньги одного из фондов, но молодой ученый сразу сообразил, что предложенная тема идет вразрез с его прежними разработками - и отказался. 

  В Россию Гриня ездил тоже часто. Отец разболелся, да и семья Бронштейнов стала для него родной. Сам Яков Израилевич решил ждать, когда истечет срок контракта зятя, и тогда, как было решено, они все вместе переберутся в Иерусалим. Гриня всех приучил к мысли, что в Израиле жить можно и должно только в Иерусалиме. 

  В один из приездов Гриня сделал тестю дорогой подарок. Дело в том, что Яков Израилевич был фанатиком - автомобилистом. Но, так уж получилось по бедности, что ездить ему пришлось на старых, никуда не годных, «клячах». Бронштейн без конца возился с ремонтом. И машины его чаще стояли, чем бегали по ухабистым дорогам России. 

  Гриня подарил своему старому учителю истории новенький «Форд». Счастью Бронштейна не было предела. Боясь угонщиков, он на последние деньги арендовал гараж неподалеку от дома. И стал пропадать в этом гараже надолго, шлифуя и без того блестящий корпус подарка. 

 Тесть берег новую машину. Ездить старался на старой, но Гриню в аэропорту Шереметьево обязательно встречал, сидя за рулем своего «Форда».

  В ту осень он встретил зятя точно по расписанию. Бронштейн никак не мог привыкнуть к такой особенности рейсов из Голландии. И каждый раз, когда обнимал Гриню, повторял с восторгом: 

- Знаешь, ты прилетел точно в срок! Это удивительно! 

По дороге он расспрашивал зятя о дочери и внуке, рассматривал фотографии, но вел при этом машину с плавностью, скоростью и осторожностью талантливого водителя. 

 Прежде они решили посетить родителей Грини. Старший Гриневицкий вновь скверно себя чувствовал. Гриня вез ему редкое, заморское лекарство, но визиты к отцу и матери  не доставляли ему радости. Между родителями и Гриней давно возник непроходимый частокол. Они будто видели друг друга по-прежнему, но перебраться через прозрачную ограду не могли. Так и жили по разные стороны пространства. 

  Родители Грини давно получили квартиру в новостройках и окна их дома выходили на настоящий лес. Лес этот тянулся за пределы кольцевой дороги. Березовый и сосновый массив пытались облагородить, превратить в парк, но получалось это плохо. 

 На окраине  леса Гриня попросил Бронштейна остановиться. Он вдруг вспомнил, что забыл купить что-нибудь сладкое для матери, большой сластены, а на той стороне широкого проезда высилось здание торгового центра. 

-         Я сейчас, - сказал Гриня тестю, и легко, молодо выскочил из машины. /

 Он быстро сделал нужную покупку, подивившись в очередной раз обилию и разнообразию товаров в магазине, выбрался на улицу, но был вынужден переждать поток грузовых машин и автобусов. 

  Тяжелые машины обдали его жаром и вонючим, удушающим смрадом выхлопа, затем дорога очистилась, и Гриня быстро направился к «Форду» Бронштейна. 

 Еще на проезжей части он увидел группу бритоголовых парней в черных кожаных куртках. Бритоголовые двигались от леса к машине тестя. Гриня невольно замедлил шаг. Он тоже был совсем близко от машины. Он видел улыбки на лицах парней. Особенно ему запомнился один : длинный, с костистым, уродливым черепом. Этот, как раз,  не улыбался.  Лицо его оставалось бесстрастным. 

 Длинный парень перегнулся пополам, заглянул в салон машины. 

-         Жид! – сказал он, выпрямившись. 

Все остальное произошло мгновенно. Под куртками бритоголовых оказались городошные биты. И этими битами они стали дружно и молча разбивать стекла "Форда".

 Гриня стоял совсем рядом, и  видел, как Яков Израилевич в ужасе закрыл голову руками. 

-   Что вы делаете! – заорал Гриня. – Прекратите!

На него никто не обратил внимания. Стекла машины лопались с треском, будто от выстрелов. Обломки блестели на закатном солнце. Прежде в окнах машины отражалось осеннее, желто-красное, чудо леса. Теперь отражение это исчезло. Зато Гриня ясно видел  Бронштейна. Тесть опустил руки. Он сидел за рулем, окаменев, и по его высокому лбу и впалым щекам стекали тонкие струйки крови. 

- Сволочи! – заорал вдруг Гриня и рванулся к машине. – Я тоже жид! 

Длинный с костистым черепом повернулся к нему, засовывая уже не нужную палку под куртку, за ремень брюк. Он никак не прореагировал на крик Грини. Прозрачные глаза бритоголового равнодушно скользнули мимо его лица. 

-   Доста, - скомандовал парень. – Уходим. 

 И они ушли, не торопясь, к лесу. 

Гриня не мог сразу сесть на сидение рядом с Бронштейном. Прежде он попробовал очистить кожу кресла от осколков. Удалось это ему плохо, но Гриня все же шлепнулся рядом с тестем. Он достал из бардачка салфетки и начал лихорадочно и бестолково отирать лицо Бронштейна от крови. Потом вспомнил об аптечке… Яков Израилевич морщился от прикосновения йодом. Глубокую ссадину на его лбу Гриня залепил пластырем. 

-   Фашисты, сволочи, - бормотал он, хлопоча над раненым. - Но почему, почему они мне не поверили?!
- Ну, и слава Богу, - сказал Броштейн и тесть вдруг улыбнулся. 

 - Знаешь, о чем я думал, когда они это... битами? - сказал он. – Мне на свои собственные глаза плевать было. Я думал, что они, слава Богу, не бьют по корпусу. С жестянкой, знаешь, сколько возни? У нас тут тебе не Голландия.