Погиб поэт
Германия никогда не простит евреям … Холокост
Александр Я. ГОРДОН
Поэты погибают чаще других литераторов, ибо в их творчестве, в их позиции чаще, чем у других, живет вызов на бой, на дуэль, на казнь. Но мало кто из поэтов погибает в многомесячных мучениях, на которые обрекла их страшная система, осмеянная ими. Человек редчайшего мужества, талантливый автор подвергался пыткам в течение 17 месяцев. Коварная и трусливая система не казнила его открыто, а убила, инсценировав самоубийство.
В истории социализма конца XIX – начала XX века наиболее заметными идеологами и практиками этого учения были марксисты. Однако, еще начиная с Михаила Бакунина, существовало принципиальное несогласие социалистов с марксизмом, ибо Маркс ставил на первый план своих преобразований захват власти в государстве и превращение одной диктатуры в другую, называемую диктатурой пролетариата.
Маркс, как и первый канцлер объединенной после победоносной Франко-Прусской войны Германии Бисмарк, был по сути дела «этатистом» ("этат" по-французски государство). Маркс верил, что нужно уничтожить старую государственную машину, а на ее месте создать новую сильную государственную власть на базе диктатуры пролетариата. Он считал, что элита нового государства непременно будет выражать интересы рабочих, а не интересы руководства страны.
Бакунин был анархистом, ему претила сильная государственная власть и в руках Бисмарка, и в руках Маркса. Он считал, что общество должно состоять из многочисленных самоуправляющихся коллективов.
В 1914 году государства Европы навязали своим народам Первую мировую войну. Протест против огромной власти государства содействовал популярности анархизма, особенно после поражения и развала четырех империй, Германской, Австро-Венгерской, Российской и Османской. Среди министров Баварской республики в 1918-1919 годах были анархисты еврейского происхождения философ Густав Ландауэр и поэт, драматург, публицист Эрих Мюзам.
Идеалы Французской революции «свобода, равенство, братство» считаются неоспоримыми ценностями «прогрессивного общества». Все три понятия не очень ясно определены и имеют многочисленные варианты интерпретации, а между свободой и равенством может быть противоречие. В книге «Философия неравенства» (1923), в седьмом письме (о либерализме) философ Н.А.Бердяев пишет:
«Свобода и равенство несовместимы. Свобода есть прежде всего право на неравенство. Равенство есть прежде всего посягательство на свободу, ограничение свободы. <…> Свобода связана с качественным содержанием жизни. Равенство же направлено против всякого качественного различия и качественного содержания жизни, против всякого права на возвышение. <…> Равенство пожирает свободу».
Гёте писал: «Где есть равенство, не может быть свободы».
Этим высказыванием поэт хотел заклеймить формулу Французской революции «свобода, равенство и братство» как пусто звучащую поговорку.
В 1927 году Эрих Мюзам опубликовал статью «Бисмарксизм», где в духе Бакунина критиковал марксизм:
«Бисмарк расколол Германию и создал центральную имперскую конструкцию с прусским королем в роли императора во главе, приготавливая таким образом почву для ничем не сдерживаемого расцвета капиталистической монополии; Карл Маркс расколол рабочий Интернационал, вышвырнул Бакунина и других революционеров, которые больше доверяли ответственности самого пролетариата, его жажде свободы и силе его решительности, чем умению считать революционных менеджеров с твердым окладом, и сделал из религии социализма церковь социал-демократии. <…> Бисмарк практиковал авторитарное государство, чей властный фундамент поддерживался командной властью младшего офицера над рекрутом; Маркс скопировал в партии и профсоюзе дисциплину и муштру, субординацию и доносительство кайзеровского государства и к этому перенял у католической церкви непогрешимость Папы и лестницу повышений в соответствии со степенью преданной набожности. В конце концов, Бисмарк выстроил свое государство по принципу самого авторитарного централизма, как это и соответствовало пожеланиям и интересам эксплуатирующей буржуазии, а Маркс объявил эту форму организации формой «рабочего государства», так же подходящую для пролетариата после захвата власти». Вслед за Бакуниным Мюзам атакует учение Маркса за выхолащивание понятия равенства и его сужение до экономического уравнивания: «Марксизм ограничивается требованием экономического уравнения людей». Он уверяет, что марксисты неправильно понимают, как достичь свободы:
«Основное заблуждение всех учений, полагающих, что [они] могут развивать свободу при сохранении авторитарного принципа, заключается в подмене понятий «правление» и «управление».
Что является важным при организации общества заново в духе свободы, связал Михаил Бакунин в ясной форме: не править людьми, но управлять вещами! Задачей тех, кто хочет поднять свободу до общественного принципа, заключается, следовательно, в том, чтобы сделать совместное хозяйствование нуждающихся друг в друге людей из обязанности подчинения полученным приказам – исполнением товарищеской службы на основе взаимности. Ничто не вывернуто так наизнанку, как мнение, что человек работает только под плетью командного насилия».
Критика марксизма у Мюзама тотальная:
«Пролетариат не достигнет свободы, пока не уйдет от идеи государства. Он может уйти от государства, пока в своей собственной освободительной борьбе не отбросит учения, являющегося опорой всякой государственной веры: авторитет и дисциплина, централизм и бюрократизм, позитивизм и фатализм. Наука, говорит Бакунин, должна освещать жизнь, а не править ею».
Мюзам ссылается на Бакунина в поддержку своих взглядов:
«Параллель между нетеоретической практикой Бисмарка и непрактичной теорией Маркса провел еще Михаил Бакунин, многократно представляемый поверхностными критиками антисемитом и врагом Германии, пять с половиной десятилетий назад. Он не был ни тем, ни другим и категорически сопротивлялся тому, чтоб его считали тем или другим».
Опровержение Мюзамом антисемитизма Бакунина не выдерживает критики. В книге «Полемика против евреев» Бакунин пишет:
«Весь этот еврейский мир, образующий единую эксплуатирующую секту, нечто вроде народа-пиявки, прожорливого коллективного паразита, организованного внутри себя не только через границы государств, но даже через все различия политических взглядов — этот мир в настоящее время, по большей части, по крайней мере, находится в распоряжении Маркса с одной стороны и Ротшильда с другой. <…> Я знаю, что Ротшильды, какими бы реакционерами они ни были, высоко ценят достоинства коммуниста Маркса; и что, в свою очередь, коммунист Маркс чувствует себя неодолимо увлеченным инстинктивной привлекательностью и почтительным восхищением к финансовому таланту Ротшильдов. Их соединяет еврейская солидарность – та столь мощная солидарность, которая поддерживалась в течение всей истории. <…> К большому счастью для других наций, сила еврейского народа не сравнялась с его жестокостью. <…> Между евреями всех государств образовалось обширное коммерческое товарищество взаимовыручки и взаимопомощи, а также совместной эксплуатации всех иностранных наций; народ паразитов, живущих потом и кровью своих завоевателей. <…> На западе Европы есть еще много стран, где владеющие или не владеющие землей крестьяне просто сожраны евреями; но, главным образом, в Восточной Европе, в славянских и венгерских землях Австрии, в великом герцогстве Познаньском в Пруссии, по всей Польше, в Литве и Белоруссии в том числе, в Молдавии и Валахии, еврейская эксплуатация промышляет самыми безжалостными и непомерными грабежами. Поэтому во всех этих странах народ ненавидит евреев. Он их ненавидит до такой степени, что любая народная революция там сопровождается массовым убийством евреев. <…> Евреи Восточной Европы – заклятые враги любой подлинно народной революции, и я думаю, что без какой-либо предвзятости и за очень малым исключением это применимо и к евреям Западной Европы. Еврей – буржуа, то есть эксплуататор по определению».
Расходясь с Марксом в способах осуществления «народной революции», Бакунин солидарен с ним в том, что евреи – буржуа и эксплуататоры. Вне всякого сомнения, анархист Бакунин звучит не только как идеологический противник Маркса, но и как сторонник основателя научного коммунизма в еврейском вопросе; Бакунин – идеологический антисемит:
«Любой еврей, каким бы просвещенным он ни был, сохраняет традиционный культ власти: это наследство его расы, очевидный признак его восточного происхождения. >…< Еврей, таким образом, авторитарен по положению, по традиции и по своей природе».
Бакунин используют расистскую идеологию, которая еще не использовалась в Германии («Полемика против евреев» опубликована в 1869 году, а ряд его антиеврейских писем датирован 1871 и 1872 годами; до «пионерских» сочинений расового антисемитизма В.Марра (1879), Е.Дюринга (1881) и Э.Дрюмона (1886) остаются еще 10-17 лет). Он отмечает:
«Представленная главным образом Марксом – немецким евреем, очень умным и весьма знающим человеком, убежденным социалистом, который оказал огромные услуги Интернационалу, но в то же время очень тщеславным, очень честолюбивым, интригующим как настоящий еврей, каковым он, собственно, и является – эта мысль, как я сказал, представленная Марксом, главой авторитарных коммунистов Германии <…> и другими немецкими членами Генерального Совета, менее умными, но не менее интригующими и не менее фанатично преданными их диктатору-мессии Марксу, – эта мысль им внушена расовым чувством».
Ненависть Бакунина к евреям превышает потребности его идеологической полемики с Марксом. От писаний Бакунина недалеко до будущих «Протоколов сионских мудрецов». Мог ли еврей Эрих Мюзам, так хорошо знакомый с сочинениями Бакунина, не заметить его юдофобии?
Эрих Курт Мюзам родился 6 апреля 1878 года в Берлине в еврейской семье. Его отец был аптекарем в Любеке, куда переехала семья, когда Эриху было шесть недель. Его родители Зигфрид Мюзам и Розалия Зеликман были ортодоксальными евреями. Эрих учился в местной гимназии Катаринеум, известной авторитарной дисциплиной и телесными наказаниями. Эта гимназия была описана на страницах романов Томаса Манна «Будденброки» (1901)» и Генриха Манна «Учитель Гнус» (1905). В школе Мюзам проявлял тягу к написанию стихов. Позже Эрих вспоминал:
«Ранние занятия поэзией не снискали поддержки школы и родителей. Они воспринимались как отвлечение от исполнения обязанностей, и их приходилось держать в секрете».
В возрасте 16 лет Эрих был исключен из школы за «социалистическую агитацию». «Даже в юном возрасте я понимал, – вспоминал Мюзам – что государственный аппарат определяет несправедливости всех социальных институтов. Борьба с государством и всеми формами, в которых оно себя выражает, – капитализм, империализм, милитаризм, классовое подавление, политическое правосудие и угнетение любого вида – всегда была мотивацией для моих действий. Я был анархистом еще до того, как я узнал, что такое анархизм. Я стал социалистом и коммунистом, когда начал понимать несправедливость в социальной структуре».
Следуя желанию отца, он становится учеником аптекаря. Однако рассеянный Эрих оказался плохим аптекарем. Вскоре после смерти матери Мюзам переехал в Берлин. В студенческие годы Эрих отошел от иудаизма и погрузился в политику. В 1900 году он присоединяется к группе «Новое общество», где господствовала социалистическая философия и было принято проживание в коммунах. Мюзам стал поэтом, драматургом и видным представителем богемы.
В «Новом обществе» он познакомился с философом-соплеменником Густавом Ландауэром, который был старше Эриха на 8 лет. Мюзам назвал Ландауэра «одним из самых благородных умов нашего времени». Они стали единомышленниками в анархизме, близкими друзьями на всю жизнь и много лет спустя – коллегами по правительству Баварской республики.
В 1902 году в одном из анархистских журналов появилась статья Мюзама «Я назову себя Nolo», где nolo – латинский глагол, обозначающий фразу «не хочу». Начиналась она так:
«Я не хочу! Нет, я действительно не хочу! Нет, я не хочу больше видеть все эти ненужные страдания, которыми переполнен мир, не хочу подчиняться глупостям, лишающим нас радости и счастья, не хочу биться во всех этих оковах, что мешают нашим ногам идти и сковывают наши руки. Я не хочу больше наблюдать за тем, как несправедливо и хаотически рассеяны высшие блага нашей жизни – искусство и знание, труд и наслаждение, любовь и познание. Я не хочу – nolo!»
В 1904 году Мюзам опубликовал первый сборник стихов и начал приобретать имя как автор песней кабаре, анекдотов, очерков. В своих поэмах он с сарказмом описывал общественную демократию. Его друг того времени Рудольф Рокер дает такое описание личности Мюзама:
«Было что-то детское и непринужденное, что-то веселое в этом человеке; что-то, что никакое личное горе, никакие невзгоды не могли стереть. С почти лирической страстью он верил в пролетариат, <…> естественное желание свободы, и когда я оспаривал это предположение, мое возражение печалило глубоко его. <…> Как человеческое существо Мюзам был одним из самых прекрасных людей, которых я встречал. Он не принадлежал ни к одной партии, что означало, что человечность в нем не была разрушена, как во многих других. Он всегда вел себя благородно, был лояльным и преданным другом. <…> Как последователь Бакунина Мюзам был верующим. Его вера могла свернуть горы. Он был поэтом, для которого не было ясной разницы между реальностью жизни и его мечтами».
Мюзам игнорировал «реальную жизнь», в которой был очевиден антисемитизм Бакунина.
В 1904 году Мюзам оставил «Новое Общество» и поселился в коммуне художников Монте Верита в швейцарском городе Аскона, где проповедовались принципы вегетарианства и коммунизма. Здесь он написал первую пьесу «Мошенники». Одновременно он начал сотрудничать в анархистских журналах, в связи с чем находился под постоянным полицейским наблюдением и подвергался арестам. Августин Соухи, анархист испанского происхождения, друг Мюзама, писал:
«Он был очаровательным человеком, духовным, с богатым воображением, остроумным, смешным, обладавшим чувством юмора – и в то же самое время он был добрым, идущим на помощь, благожелательным. <…> Эрих был энтузиастом, товарищество было у него в крови».
В 1908 году Мюзам переехал в Мюнхен. Соухи вспоминает:
«За несколько лет он стал хорошо известным в артистическом мире Мюнхена, благодаря его беззаботному, остроумному стилю жизни. Мюнхен превратился в сцену артистической богемы, а Мюзам считался ее лидером. Он заработал это звание благодаря его чарующему остроумию и блестящей находчивости в ответах. Он щеголял своей нечесаной бородой и копной волнистых и растрепанных волос, и когда он появлялся в кабаре, обыватели и хорошо воспитанные граждане смеялись над ним, а на всех карикатурах он был изображен как призрак террора. О его деятельности распространялись многочисленные анекдоты, и даже, хотя не все они были правдивыми, они вносили вклад в тот факт, что, когда бы добропорядочный буржуа ни слышал имя Мюзама, он всегда связывал его с чем-то ужасным».
В мае 1908 года Мюзам и Ландауэр основали «Социалистический Союз», цель которого была «объединение всех людей, убежденных в осуществлении социализма». Один из членов этого общества воспринимал Мюзама как «человека богемы», а Ландауэра – как «ученого» и «философа». Между ними были противоречия в отношении семейной жизни и сексуальности: Ландауэр видел в семье социальную сердцевину общности и солидарности, тогда как Мюзам был убежденным сторонником свободной любви и сексуального экспериментирования. В 1911 году Мюзам основал газету «Каин», просуществовавшую до 1914 года. Как и его венский коллега еврейского происхождения Карл Краус, редактор журнала «Факел», Мюзам был единственным автором газеты и так же защищал пацифизм, сексуальную свободу и апокалиптическое представление революции.
Мюзам вел беспорядочный образ жизни, но, в конце концов, 15 сентября 1915 года женился на Кресценции Эльфингер, дочери баварского трактирщика и хмелевода.
Когда началась Первая мировая война, Мюзам отказался служить в армии, проповедовал устройство антивоенных акций. Он был замечательным оратором. Актер и писатель Фриц Эрпенбек писал:
«Он был способен покорить массы. Говорил он страстно и апеллировал к чувствам людей. <…> Он описывал события с такой увлеченностью, что чувствовалось, что люди верят ему».
В апреле 1918 года Мюзам оказался в тюрьме за антивоенную пропаганду. Вышел на свободу он в ноябре 1918 года после крушения Германской империи.
7 ноября 1918 года лидер независимых социалистов Баварии еврейского происхождения Курт Эйснер, председатель Мюнхенского совета рабочих, крестьян и солдат, призвал к всеобщей забастовке и привел большую толпу в здание парламента, где объявил о создании в Баварии социалистической республики. Эйснер привлек на свою сторону рабочих, крестьян и солдат, захватил власть, став премьер-министром. После отречения короля Людвига III парламент провозгласил создание Баварской республики. В составе его кабинета министров были евреи Эрнст Толлер, Мюзам и Ландауэр. В феврале 1919 года Эйснер был убит националистом. Его заменил Толлер, но через шесть дней тот ушел в отставку. Была провозглашена Баварская Советская республика (БСР) во главе с коммунистом-евреем Евгением Левинэ. Мюзам был одним из наиболее популярных личностей БСР; солдаты выкрикивали его имя и даже носили его на руках. Он действовал как ответственный политик, искал единства, компромисса с коммунистами, даже выступал как их пресс-атташе один или два раза, не жертвуя своими утопическими реформистскими идеями.
В начале мая 1919 года республика пала, Ландауэра линчевали, Левинэ был осужден и расстрелян. Мюзам был арестован, а 12 июля 1919 года – осужден за государственную измену и приговорен к 15 годам тюремного заключения. В тюрьме он примкнул к коммунистам, Он объяснил вступление в компартию так:
«Я недавно присоединился к коммунистам не из убеждений, а из желания противодействовать им изнутри».
Он хвалил большевиков и Ленина, назвав его в стихотворении Моисеем, но оставил компартию, когда узнал, как большевики обращаются с анархистами в России. Соухи так описывает отношение Мюзама к большевикам и Октябрьской революции.
«Что-то совершенно иное произошло с выражением «диктатура пролетариата. <…> Режим Сталина в России, который отличается в общественном смысле, но не по политическим методам, от фашизма, специально признается сторонниками той системы как диктатура пролетариата. <…> Заявления, сделанные коммунистами о том, что Мюзам был очень близок к Советской России, как выведенные из его сочинений, не что иное, как мистификации. Мюзам, как все анархисты – враг большевистского государства, но защитник Русской революции».
Во время заключения Мюзам оказался плодотворным писателем. В тюрьме, он заканчивает пьесу «Иуда» (1920), и пишет большое количество стихов. Среди них были стихи, переведенные впоследствии на множество языков. Привожу стихотворение «Революционер» (1919) в переводе С.Я.Маршака:
Он мирно чистил фонари,
Но записался в бунтари
И вдоль по улице под флагом
Шагал р-р-революцьонным шагом.
Кричал он громко: «Я бунтую!»
А шапочку носил такую,
Что говорила напрямик:
Мой обладатель — бунтовщик!
Но люди с флагами шагали,
Заняв всю улицу в квартале,
Где он обычно до зари
Усердно чистил фонари.
Когда ж рабочие отряды
Решили строить баррикады
И принялись под треск пальбы
Валить фонарные столбы,
Он возмутился: «Что такое?
Столбы оставьте вы в покое!
Зачем валить их, дикари?
Я чищу эти фонари!»
В ответ раздался дружный хохот,
Потом донесся звон и грохот.
И вот защитник фонарей
Домой убрался поскорей.
И, безотлучно сидя дома,
Он написал два толстых тома:
«Как записаться в бунтари
И мирно чистить фонари».
В этом стихе поэт предстает как сатирик, высмеивающий революционный пыл фонарщика, который является бунтовщиком до определенного предела. В этих строках виден юмор автора и его горький сарказм. Совершенно иначе звучит стихотворение «Павший боец» (перевод В.Левика):
Кто заснул могильным сном,
Тот любви не знает.
Тот не спросит, кто о нем,
Плача, вспоминает.
Что ж о мертвых нам скорбеть, –
Надо жить живому!
Только жизнь он должен впредь
Строить по-иному.
Ведь свободен тот, кто спит
Под могильной кущей.
Из цепей, нужды, обид
Вырвись ты, живущий!
Коль достойна смерть венца,
Делу павших следуй.
Меч возьми у мертвеца
И вернись с победой!
Пал один – другие в строй!
В бурю ли, в ненастье –
Каждый миг бросайся в бой
За людское счастье!
И в оплату за друзей,
Кровь проливших смело,
О погибших слез не лей,
Завершай их дело!
Здесь поэт оплакивает гибель истинного революционера и призывает к борьбе. В 1923 году им написано стихотворение «Немецкий республиканский гимн», где автор нападает на судебную систему Веймарской республики. Его часто переводили в одиночную камеру за написание «подрывных» стихов, за оскорбление баварского министра и за любые мелкие нарушения тюремного режима. За попытку привлечь внимание тюремной администрации к тому, что многие заключенные нуждаются в психиатрическом лечении, он был наказан семинедельной камерой-одиночкой.
«Это даст Мюзаму возможность решить, стоит ли становиться лидером, защищая права других заключенных», – резюмировано в тюремной записи. 20 декабря 1924 года он был амнистирован. Та же амнистия Веймарской республики была распространена и на Адольфа Гитлера, отсидевшего 8 месяцев из пятилетнего срока, который он получил за Пивной путч 1923 года. Именно Гитлер и руководство нацистской партии стали целями сатиры Мюзама. В 1930 году он закончил свою последнюю пьесу призывом к революции как единственному способу предотвратить приход нацистов к власти.
Эрнст Юнгер, немецкий консервативный писатель, боевой офицер, так вспоминал Мюзама 1930 года:
«Мы оживленно беседовали, Мюзам проводил меня домой. Он был представителем богемы типа Петера Хилле (немецкий писатель и поэт. – А.Г.), оторванным от жизни анархистом, путанным и по-детски добродушным <…>. Он неистово говорил в развевающемся пальто, почти крича на меня, так что прохожие оглядывались на редкостного типа, который напоминал большую беспомощную птицу». После победы нацистов Геббельс назвал Мюзама одним из главных врагов нации, одним из «губителей Германии». 28 февраля 1933 года, на следующее утро после поджога рейхстага, Мюзам был арестован. Близорукость и глухота на одно ухо делали его особенно неспособным к тяжким испытаниям. Ему минуло 55 лет, у него было больное сердце. Мюзама избивали, пытали и унижали в течение 17 месяцев. Его жена Кресценция (Ценцль), бежавшая после смерти мужа в СССР, оставила воспоминания о последних месяцах жизни поэта. Она пишет:
«Позднее я узнала о пытках, которым подвергся Эрих в первые же дни пребывания в Зонненбурге. Его вместе с тремя товарищами заставили рыть себе могилу в жесткой земле тюремного двора. Их поставили на краю этой могилы. Штурмовики, прицелившись, приказали петь песню Хорста Весселя (поэта-националиста, штурмфюрера СА – А.Г.). В ответ раздался «Интернационал». Когда зазвучала строфа: «Это есть наш последний…» – штурмовик скомандовал: «Пли!» Но они не выстрелили, они опустили винтовки, и стали бешено хохотать над удавшейся шуткой. Тогда Эрих крикнул им: – Вы слишком трусливы, чтобы довести дело до конца!»
Ценцль приводит сообщения очевидцев, сидевших вместе с Мюзамом в Бранденбурге. Один из них пишет:
«Я встретил Эриха Мюзама в октябре 1933 года, во время мытья лестницы в коридоре. Мы были знакомы с 1928 года, Мюзам доверял мне. Я сказал ему, что использую все, чтобы предать гласности его мучения. На это он ответил: «Не забывайте, что таким же пыткам подвергаются в этих застенках тысячи неизвестных рабочих. Не превращайте общественный вопрос в личный». В этот момент к нам подошел «приятель Цакиг» – охранник, отличавшийся особой жестокостью. С ним был один русский по фамилии Дмитриев, член русской фашистской организации в Берлине. Он жил в Бранденбурге под видом заключенного. На деле этот «заключенный» имел полномочия избивать узников-антифашистов. На моих глазах началось страшное избиение Мюзама. Его били в живот, колотили ногами, дергали за бороду и волосы. Затем они заставили его вылизывать языком грязную воду. Они гоняли измученного Мюзама, обливавшегося кровью, вверх и вниз по четырем лестницам, причем охранники изо всех сил стегали его вениками и били ногами».
Жена Мюзама сообщает, что из писем штурмовики узнали, что Мюзам очень любит животных. При одном из обысков им попалась большая человекоподобная обезьяна. Ее привезли в лагерь. Вахмистры пытались натравить животное на Мюзама. Но обезьяна не поддавалась. Почувствовав, кто ей друг, ища защиты, она в смертельном страхе прижалась к Мюзаму и стала обнимать его. Два страдальца прильнули друг к другу. Родственные души объединились на несколько мгновений. Охранники рассвирепели: их новая пытка не удалась. Они долго мучили обезьяну на глазах у Мюзама и, наконец, пристрелили ее. Поэт был взволнован до глубины души пережитой встречей с добрым и ласковым существом и его казнью нацистскими зверями.
В конце 1933 года стало известно, что Бранденбургский концентрационный лагерь закрывается. Мюзама перевели в Ораниенбург. 10 июля, возвратившись домой – пишет Ценцль, – я нашла в коридоре записку: «Фрау Мюзам! Настоящим Вы вызываетесь по делу вашего мужа в 215-й полицейский участок, комната 29. Дело серьезное и спешное. Лейхтер, полицейский капитан».
В полиции Ценцль узнала о смерти мужа. Она продолжает описание.
«Английский гражданин Джон Стоун, живший 35 лет в Германии, пишет: «9 июля, после того как лагерь перешел в руки охранников, был убит известный поэт и писатель Эрих Мюзам. Судьба этого высокоодаренного человека – настоящая цепь пыток, которые потрясли бы человечество, если бы все они были преданы гласности. Этот человек был одним из лучших и благороднейших людей, которых я когда-либо встречал. <…> Он знал, что не выйдет живым из концентрационного лагеря, но держался с беспримерной силой воли и твердо сопротивлялся желанию покончить с собой. В один из последних вечеров его жизни он сказал мне: «Если вы услышите, что я покончил с собой, не верьте!» Другой бывший заключенный сообщает: «9 июля, после обеда, Мюзама вызвал к себе начальник охранного отряда Эрат. Он сказал ему:
– Мюзам, сколько времени вы еще думаете бегать по свету? Если вы сами не повеситесь, мы вам поможем.
Вернувшись, Мюзам рассказал это нам. Он прибавил:
– Этого одолжения я им все же не сделаю. Я не думаю стать палачом самого себя».
Со слов очевидцев, Ценцль написала то, что произошло через короткое время после описанного эпизода:
«В уборной мы увидели висящего Мюзама. Всем нам было ясно, что повесили уже мертвое тело. Лицо мертвеца было спокойно, язык не свисал, рот был закрыт. Глаза не вылезали из орбит, как у висельников. Поскольку мы могли заметить, на теле не было никаких следов новых истязаний и ран. Веревка была завязана очень сложно – такую петлю не мог сделать неумелый Мюзам. Мы убеждены, что Мюзама усыпили в помещении управления и затем убили, впрыснув яд. Труп, вероятно, перенесли через двор в уборную и там повесили. Охранники сами сняли тело. Комиссии созвано не было».
После гибели Эриха Мюзама Ценцль бежала через Прагу в Москву, чтобы спасти творческое наследие мужа, которое передала в Литературный институт имени А.М.Горького. 23 апреля 1936 года Ценцль Мюзам была арестована в первый раз по обвинению в контрреволюционной троцкистской деятельности и содержалась в тюрьме на Лубянке. Затем обвинение было изменено, Мюзам была освобождена с запретом на проживание в Москве и Ленинграде. Ценцль, не знавшая русского языка, была арестована вновь в ноябре 1938 года и 11 сентября 1939 года была осуждена за принадлежность к контрреволюционной организации и контрреволюционную агитацию на восемь лет исправительно-трудовых лагерей. Она отбывала наказание в лагере в Потьме, в Мордовской АССР. В ноябре 1946 года Ценцль Мюзам была освобождена и без средств к существованию отправлена поездом в Новосибирск. В 1949 году она вновь подверглась аресту и была отправлена в ссылку бессрочно. Только в 1954 году она была освобождена и получила разрешение на выезд в ГДР. В исправительных лагерях в СССР она пробыла почти 20 лет. Какова была причина преследований вдовы Мюзама? После изучения литературного наследия писателя компетентные органы в СССР выяснили, что автор выражал взгляды, неприемлемые с точки зрения советской власти. Его критика Маркса, немецких коммунистов и большевиков была красной тряпкой для быка для соответствующих советских служб. Поскольку Мюзама уже нельзя было наказать, репрессиям подвергли его жену.
* * *
Мюзам предчувствовал свою раннюю смерть. Он с горечью писал:
Кто вспомнит меня, когда я умру?
Печальный день обрывает мою молодость.
Вечер пришел слишком скоро. Пошел дождь.
Счастье прошло мимо меня; я остался чужаком.
Мое бедное сердце переполнено страданиями.
Скоро придет ночь, в которой нет звезд.
Поэт выражает свою боль в страдании: «Я остался чужаком». Об этом аспекте трагедии Мюзама можно догадаться из его отношения к еврейскому вопросу. Он редко выражал взгляды по этой проблеме. Как и в случае с замалчиванием антисемитизма его кумира Бакунина, Мюзам старался избегать дискуссий на эту тему. В двух случаях ему это сделать не удалось.
1.Как и Троцкий, Мюзам был потрясен делом Менделя Бейлиса о ритуальном убийстве в Киеве. Он писал в 1913 году:
«В Киеве бедный еврей сидит перед жюри, вынужденный защищаться от обвинения в ритуальном убийстве. Те, кто обвиняют его, во главе с русским государственным прокурором, объявляют, что он убил христианского мальчика, чтобы выпить его кровь вместе с другими евреями во время религиозного обряда. Обвинение выдвинуто, хотя в течение сотен лет известно, что идея «ритуального убийства» — просто предрассудок. Тем не менее, даже в Германии она находит своих сторонников, хотя кристально ясно, что весь процесс Бейлиса – нечто иное, как маневр со стороны «истинных русских» с целью оправдать еще один погром. Однако едва ли это кого-то беспокоит. Люди читают об ордах патриотических русских христиан, переходящих от одного еврейского дома к другому, пытающих и убивающих дюжины евреев самым отвратительным образом, не щадя даже женщин и девочек».
Мюзам не представляет, что жестокость, проявленная по отношению к нему, превысит все, что он написал о других. Он продолжает:
«Люди ждут результатов процесса Бейлиса с полным безразличием; их эмоциональная вовлеченность примерно такая же, как если бы они раскладывали пасьянс: иногда добавить карты, иногда нет. Действительно, люди изумляются, почему этот процесс вообще беспокоит нас. Они согласны с антисемитскими журналами, утверждающими, что евреи превращают местное киевское дело в проблему международного еврейства. Пожалуйста! Конечно, дело Бейлиса – проблема международного иудаизма, так как нелепое обвинение в ритуальном убийстве беспокоит каждого еврея. Этот случай должен быть проблемой также для международного христианства. <…> Все, у кого в жилах течет еврейская кровь, знают, что эти обвинения — неправда; они знают это с той же степенью уверенности, как если бы обвиняли их! Вот почему в такие моменты, как эти, все, кто являются евреями, должны помнить наше наследие и нашу общину, и сознавать, что обвинения, выдвинутые против Бейлиса, выдвинуты против всех нас. В такие моменты отличия между ортодоксами и либералами, религиозными и светскими, сефардами и ашкенази не имеют значения».
В этом отрывке Мюзам звучит не по-социалистически. Положение евреев беспокоит его не с точки зрения классовой борьбы, а как горе и страдания народа как такого, проявляющиеся в погромах и безумном, нелепом обвинении в ритуальном убийстве всех евреев. Мюзам пишет: «Мы евреи», не евреи – буржуа, не евреи – рабочие, а просто евреи.
Другое высказывание Мюзама на еврейскую тему касалось спора о главенствующей роли евреев в Баварской революции. Оно появилось, когда он отбывал срок за свое активное участие в ней. Для того чтобы лучше понять мысли и чувства Мюзама по этому вопросу, обратимся к свидетельству очевидца тех событий.
Абрахаму Френкелю (1891–1965), выпускнику Луитпольдской гимназии Мюнхена, профессору математики, первому декану факультета математики и естественных наук и ректору Еврейского университета в Иерусалиме, лауреату премии Израиля, уроженцу Мюнхена, было в 1919 году 28 лет. Он был сыном коммерции советника («коммерции советник» – почетное звание, даваемое выдающимся предпринимателям) Зигмунда Френкеля, лидера ортодоксальной еврейской общины Мюнхена. Именно реакция Зигмунда Френкеля на роль евреев в Баварской революции заставила Мюзама во второй раз высказаться на еврейскую тему.
В книге «Воспоминания математика в Германии» Абрахам Френкель пишет:
«Зигмунд Френкель ожидал, что участие евреев в радикальном руководстве приведет к катастрофическому влиянию на баварское еврейство. С согласия редакции ведущей мюнхенской газеты Munchener Neueste Nachrichen (Мюнхенские новые известия – MNN) он написал то, что потом оказалось пророческим трехстраничным «Открытым письмом господам Эриху Мюзаму, д-ру Арнольду Вадлеру, д-ру Отто Нейрату, Эрнсту Толлеру и Густаву Ландауэру» от 6 апреля 1919 года (вечер праздника Песах 5679 года; Френкель еще не знал, что в это время Совет рабочих и солдатских депутатов уже объявил об образовании БСР, которое он хотел предотвратить. – А.Г.). Утром 7 апреля, когда Зигмунд Френкель пытался отправить открытое письмо в редакцию MNN, здание редакции уже было захвачено Красной гвардией. К счастью для него, оно не было опубликовано в то время, так как иначе он, возможно, разделил бы судьбу заложников, убитых в гимназии Луитпольда в Мюнхене в конце апреля, после чего был убит Ландауэр».
Открытое письмо было опубликовано через 17 месяцев после его написания и вызвало бурную реакцию Мюзама:
- «Однажды я получил копию номера газеты MNN от 14 сентября 1920 года. Заинтересовавшая меня статья была помечена рубрикой «Еврейский вопрос». <…> На этих страницах была дискуссия о том, как богатые евреи должны прореагировать на «подрывную революционную пропаганду коммунистов и большевиков еврейского происхождения». В дискуссии содержалось письмо, написанное коммерции советником Зигмундом Френкелем 6 апреля 1919. В этот момент автор надеялся отбить у евреев охоту провозгласить Баварскую Советскую республику. <…> Когда Френкель взял это письмо, чтобы отнести в редакцию газеты утром 7 апреля, Красная гвардия прекратила выпуск газеты и отправила редакторов в отпуск (не спрашиваю об их национальной принадлежности). Коммерции советник Зигмунд Френкель, однако, еще верил, что его текст важен и полгода спустя. Это было его «Открытое письмо господам Эриху Мюзаму, д-ру Арнольду Вадлеру, д-ру Отто Нейрату, Эрнсту Толлеру и Густаву Ландауэру» в MNN, которое автор предназначал для принесения пользы еврейской общине. По мнению автора письма, во имя Баварской еврейской общины, на благо баварского народа мы ничего не должны делать с этим ужасом, хаосом и несчастьями этого народа, которые являются и будущим этой страны. Баварцы сами, и никто другой, несут ответственность. <…> У меня нет привычки возлагать ответственность на людей за происходящие ужасы. Поэтому я не скажу: «Вы, коммерции советник Френкель, враждебны нашей политике и несете полную ответственность за хаос и несчастья, которые Ваша политика принесла Баварии». Вместо этого я послал ему 24 сентября (1920 года. – А.Г.) из крепости Ансбах, в которой находился в заключении, следующий ответ:
«Я еврей и останусь им, пока жив. Я никогда не отрицал своей принадлежности к евреям, никогда официально не оставлял религиозную еврейскую общину (поскольку я еврей, мне не важно, как меня обозначает государство). Я не вижу в принадлежности к еврейству ни достоинства, ни недостатка. Это просто часть того, что я есть, как моя рыжая борода, мой вес и мои личные интересы. Следовательно, нам не следует обсуждать еврейскую «гордость», понятие, используемое антисемитами для оправдания их ненависти.
Аналогично, нам не стоит обсуждать верования народа, его особое отношение к метафизике. Давайте обсуждать только следующее: должны ли евреи как меньшинство, презираемое во многих отношениях, воздержаться от политического обязательства и деятельности во имя солидарности с их соплеменниками, по крайней мере до тех пор, пока эти обязательства и деятельность официально не одобрены? Я думаю, что вопрос уже подразумевает ответ. Я не считаю, что членство в еврейской общине требует бесхребетности. Спиноза так не думал, а также Карл Маркс и Генрих Гейне.
Я удивлен тем, что уважаемый коммерции советник использует слово «чужак» для своей попытки отрицать наше право на участие в социальном освобождении народа. Действительно, я точно не знаю, кого вы называете «чужаком»: каждого европейского еврея или только не баварского еврея в Баварии? <…> Но как это соответствует понятию о неделимом германстве, чувстве, охватившим всех немецких евреев, по крайней мере, с 1914? Во время войны даже евреи выкрикивали антисемитский лозунг: «Германия, Германия превыше всего» и были едины, <…> по меньшей мере, до конца катастрофической войны. <…> Не выдвигается ли обвинение в чуждости только в связи выражением спорных политических взглядов? <…>
Но бросим взгляд на тех, кого вы называете чужаками: Ландауэр (чье убийство не кажется оправданным даже для вас с целью выдвижения вашего обвинения, даже спустя 17 месяцев) был из Карлсруэ, я из Любека, но мы жили в Мюнхене 12 лет, а я женат на дочери католика-крестьянина из Нижней Баварии, Вадлер – уроженец Мюнхена. Может быть, в согласии с антисемитами вы воспринимаете каждого отдельного еврея как чужака? Вероятно, бесполезно обсуждать с вами наши идеалы, делиться с вами нашими революционными убеждениями. Конечно, вы атакуете нас как экономист, промышленник и капиталист. <…> Вы никогда не поймете, почему мы отвергаем ваши настойчивые заявления о том, что наши планы «зловещие и противоречащие человеческой природе», что наш путь обречен привести к «хаосу, разрушению и опустошению» и что наши идеи вызовут голод в Южной Баварии. <…>
Все ваши аргументы показывают мне, что вы можете оценивать благополучие мира только с точки зрения капиталиста. Вы полностью убеждены в своей правоте, <…> когда утверждаете, что «различия между богатыми и бедными никогда не исчезнут». Это ваше кредо. «Самоотверженное и энергичное служение экономике Баварии», которое сделало ваши волосы седыми (и даровало вам титул «коммерции советник») есть ваш вклад в экономику, которая приговаривает бедного быть бедным и дает богатому право превратить пот бедного в шампанское для себя. <…>
Наконец, дайте мне спросить вас, что мы обсуждаем здесь, «еврейскую» проблему или человеческую, социально-этическую и международную проблему? Я не согласен с вашей логикой, согласно которой мировая революция, освобождение от несказанной нищеты, вызванной войной, развязанной в интересах мирового империализма, требует различных дел от нас, евреев, и от других народов. <…> Я полагаю, что еврейству оказывается честь в том, что ежедневные атаки антисемитов не сводятся только к нападениям на еврейских вымогателей и спекулянтов, а также включают преследования идеалистов и мучеников, таких, как Роза Люксембург, Лео Иогихес, Густав Ландауэр и Евгений Левинэ. Это то, что я должен был сказать коммерции советнику, который видит своим долгом защитить еврейство от его выродившихся сынов».
Мюзам не сознавал, что такое активное выступление евреев-социалистов ударит по всем евреям.
В Баварии и вообще в Германии очень многие, включая будущих нацистов, называли руководителей БСР «чужаками». В последнем слове коммунистический вождь БСР Евгений Левинэ отмечает причину своего поражения:
«Я лично хотел бы еще возразить по поводу упрека, сделанного собственно не прокуратурой, а извне, но к которому отчасти присоединился и прокурор, упрека в том, что это все были «чужие». Я прекрасно знаю, что я по своему происхождению – русский, я – еврей, я – не из Баварии».
Ужас перед чужаками, охвативший баварцев во время мюнхенских событий, выразил даже Томас Манн. В последние часы существования БСР он писал в своем дневнике:
«Мы говорили о том, возможно ли еще спасение европейской культуры <…> или победит киргизская идея уничтожения. Мы говорили также о типе русского еврея, вождя международного движения, этой взрывоопасной смеси еврейского интеллектуал-радикализма со славянским православным фанатизмом. Мир, который еще не утратил инстинкта самосохранения, должен с напряжением всех сил и в короткие по законам военного времени сроки принять меры против этой породы людей».
Манн, считал, что революционные идеи, звучавшие в Мюнхене, чужие, не немецкие. Мюзам и его товарищи страшили не только богатых евреев, таких, как Френкель, но и «прогрессивную» немецкую интеллигенцию, не говоря уже о руководителях только что созданной в Мюнхене нацистской партии.
Тема коренных еврейских чужаков постоянно занимает постнацистскую Германию. Немецкий писатель Гюнтер Грасс включил рассказ об убийстве Мюзама в свое художественное произведение «Мое столетие» (1999), опубликованное в год получения им Нобелевской премии. Повествование ведется от имени одного из убийц поэта о последнем дне жизни Мюзама.
«Между нами говоря, это дело можно было провернуть и поаккуратнее. Я же сдуру пошел на поводу у чисто личных мотивов. А началась вся эта муть из–за слишком быстрой перемены дислокации, вызванной рёмовским путчем: мы были откомандированы из Дахау и 5 июля получили под начало концлагерь Ораниенбург, сразу после того, как целую шеренгу людей СА сменили группой от лейбштандарта, к слову сказать, той самой, что несколькими днями раньше разделалась с рёмовской кликой в Висзее и в других местах. Все еще явно утомленные совершенной работой, они поведали о «ночи длинных ножей» и передали нам всю лавочку вкупе с несколькими унтерфюрерами, которые должны были помочь нам в осуществлении бюрократической части смены гарнизона, но оказались совершенно к этому не способны.
Один из этих амбалов с говорящим именем Шталькопф (стальная голова по-немецки. – А.Г.) выстроил передоверенных нам арестантов на перекличку, а находившимся среди них евреям приказал строиться отдельно. Выстроилась от силы дюжина, из которых один сразу бросился мне в глаза. Во всяком случае, я тотчас узнал Мюзама. Да и трудно было не узнать такую физиономию. Хотя этому бывшему представителю революционных советов в бранденбургской тюрьме ножом срезали бороду, да и кроме того изрядно насажали синяков, примет сохранилось более чем достаточно. Между нами будь сказано, анархист самой изысканной породы и вдобавок типичный завсегдатай кофеен, который в самом начале моего мюнхенского жития производил впечатление скорей забавное, выступая как агитатор и поэт абсолютной свободы и, само собой, в первую очередь свободной любви. А теперь передо мной стояло воплощенное несчастье, непригодное для разговоров по причине глухоты. Чтобы обосновать свою глухоту, он указал на свои отчасти истекающие гноем, отчасти покрытые запекшейся кровью уши и хмыкнул с извиняющимся видом.
Как адъютант, я подал бригаденфюреру (бригаденфюрер СС – в армейской табели о рангах генерал-майор. – А.Г.) Айке (за неделю до приказа Айке убить Мюзама он командовал убийством Эрнста Рёма в «ночь длинных ножей». – А.Г.) рапорт, где назвал Эриха Мюзама человеком, с одной стороны, вполне безобидным, с другой — особенно опасным, потому что даже коммунисты побаивались его агитационных речей: «В Москве такого бы уже давно ликвидировали». Бригаденфюрер Айке тогда сказал, чтобы я сам занялся этим делом, и порекомендовал особое обращение, что было понятно и без слов. В конце концов, не кто иной, как Теодор Айке, лично прикончил Рёма. Но сразу после переклички я допустил свою первую ошибку, решив, что грязную работу я вполне могу перепоручить Шталькопфу, упомянутому выше придурку из СА.
Между нами говоря, я побаивался связываться с этим евреем. Вдобавок он проявил удивительную выдержку во время допроса. На каждый задаваемый ему вопрос он отвечал строчками из стихов, явно собственных, но и шиллеровских тоже <…>. И хотя у него было выбито несколько передних зубов, цитировал он так, что хоть со сцены произноси. С одной стороны, это, конечно, было смешно, но вот с другой стороны… Вдобавок меня раздражало пенсне на его еврейском носу… Того пуще – трещины в обоих стеклах… И после каждой очередной цитаты он непременно улыбался. Как бы то ни было, я дал Мюзаму сорок восемь часов, а в придачу настоятельный совет собственноручно положить конец. Но этой услуги он нам, увы, не оказал. Тогда за дело принялся Шталькопф. И явно утопил его в сортире. Подробностями я не интересовался. Но потом, конечно, оказалось очень нелегко представить случившееся как самоубийство через повешение. Во–первых, нетипично стиснутые судорогой руки. Потом, нам так и не удалось вытянуть язык изо рта. Ну и узел на петле был вывязан слишком профессионально. Мюзаму бы ни в жисть так не вывязать. Мало того, этот болван Шталькопф допустил и еще одну глупость. На утренней перекличке он скомандовал: «Евреи! Для отрезания петли два шага вперед!», чем сделал всю историю достоянием общественности. Уж конечно эти господа, среди которых было двое врачей, сразу разгадали халтурную работу. И, конечно, я немедля получил взбучку от бригаденфюрера Айке.
«Что ж это вы, Экхард!? Видит бог, вы могли сделать это и поаккуратнее».
Возражать было нечего, потому что, между нами говоря, это дело еще долго будет висеть на нас, ведь нам так и не удалось сделать глухого еврея еще и немым. Всюду говорили одно и то же… За границей Мюзама славили как великомученика… Даже коммунисты, и те… Пришлось нам ликвидировать концлагерь Ораниенбург, а заключенных распихать по другим лагерям. Сейчас я снова в Дахау, полагаю, с испытательным сроком».
Холодно, отстраненно, жутко звучит рассказ писателя Грасса, написанный с точки зрения палача. В автобиографической книге «Луковица памяти» (2006) Грасс признается, что до конца войны служил в войсках СС. В написанном впоследствии стихотворении «О чем необходимо сказать» он спрашивает:
«Почему лишь сейчас, постаревший, последнею каплей чернил я говорю, что атомная держава Израиль ставит под угрозу и без того хрупкий мир во всем мире?» – И сам отвечает: «Я больше не молчу, потому что я устал от лицемерия Запада».
Грасс устал осуждать антисемитизм. Израиль ставит под угрозу мир, а не Иран, угрожающий Израилю уничтожением? Чем же Израиль, евреи угрожают «хрупкому миру» Гюнтера Грасса? На это стихотворение немецкий писатель Рольф Хоххут так ответил Грассу:
«Ты остался тем, кем ты когда-то стал добровольно – человеком СС».
Писатель устал от трагедии евреев и решил от хладнокровного описания убийства Мюзама перейти к отрицанию опасности нового иранского Холокоста и разоружению евреев. Грасс, очевидно, страдал от бремени Холокоста.
Холокост стал неподъемной ношей для некоторых европейцев, особенно для немцев. Израильский экономист и исследователь Холокоста, уроженец Австрии Манфред Герштенфельд, пишет о новых разновидностях антисемитизма:
«Новые типы антисемитизма, связанные с Холокостом, развились в течение последних десятилетий. Один из наиболее известных типов – отрицание Холокоста. Еще хуже и значительно более распространенный вид антисемитизма – инверсия Холокоста: Израиль и евреи описываются как ведущие себя подобно нацистам. Исследования показали, что более 40% европейцев так думают».
Философ Франкфуртской школы Теодор Адорно ввел понятие «вторичный антисемитизм». Голландский политолог Ларс Ренсман объясняет «вторичный антисемитизм» как новый источник негодования евреями, мотивированный желанием многих немцев подавить и отделить воспоминания о Холокосте и вину от коллективной памяти опозоренной нации. Евреев, таким образом, порицают за сам факт их существования, напоминающего немцам преступление их нации, вину и ответственность.
Израильский психолог Цви Рекс сказал:
«Германия никогда не простит евреям Освенцим».
Другой израильский психолог, уроженец Германии, заметил:
«Заявить, что израильтяне ведут себя, как нацисты, означает снять с себя грех дедов. Тогда дети жертв больше не могут быть обвинителями. Они уравнивается со всеми».
Все евреи, руководившие Баварской республикой, не умерли своей смертью: Курт Эйснер был убит правым экстремистом в 1919 году, Густав Ландауэр был растерзан карателями в 1919 году, Евгений Левинэ был расстрелян по приказу Баварского трибунала в 1919 году, Эрих Мюзам был убит в нацистском концлагере в 1934 году, Макс Левин и Товий Аксельрод бежали в Россию и были расстреляны там в 1937 и 1938 годах соответственно, Эрнст Толлер покончил с собой в 1939 году.
Фрагмент из тетралогии «Безродные патриоты», «Коренные чужаки», «Урожденные иноземцы» и «Посторонние»; приобретение книг по адресу algor.goral@gmail.com
Комментариев нет:
Отправить комментарий