КЛЯТВА

Клятва

С чего начинается Родина?
С картинки в твоем букваре…

В нашем букваре было «Ленин и Сталин друзья, Ленин и Сталин братья». Когда я вырос, я понял, что это правда. В нашей хрестоматии по украинской литературе был отрывок из поэмы Шевченко «Гайдамаки» со словами: «Бий ляха, бийжида!» Учительница Нина Петровна заставляла это выучить на память и вызывала всех к доске. Все евреи в классе отказались, и она всем поставила двойки. Только одна Роза Шварцман вышла к доске и, краснея и запинаясь, прочла текст. Нина Петровна поставила ей четверку. Недавно я Розу встретил. Она работает в отделе пропаганды Еврейского агентства. Меня туда на пушечный выстрел не подпускают. И я их понимаю.

…С хороших и верных товарищей,

Живущих в соседнем дворе.

В соседнем дворе жили пацаны, которые приходили в наш двор отнимать у нас, малышни, игрушки. Все это продолжалось до тех пор, пока я не начал пересказывать прочитанные книги. Я быстро понял, что адаптация к современным условиям приносит оглушительный успех. Меня не только перестали бить, но даже угощали – вначале мороженым, а потом пивом и сигаретами. Граф Монте-Кристо бежал из Лукьяновской тюрьмы, переплывал Днепр в районе Труханова острова. Пираты нашли клад как раз под пивным киоском на углу Волошской и Нижнего Вала. (Через пару дней я обнаружил, что киоск был сдвинут, а там, где он стоял – выкопана яма). Необитаемый остров Робинзона находился прямо посреди Днепра. А все вещи он брал с проходивших мимо грузовых барж. Конечно, я понимал, он был никакой не Робинзон, а Раввинзон. По-нашему – Рабинович. Но об этом я никому не говорил. Приехав в Израиль, я узнал, что Крузо, Карузо, Круз – популярная фамилия среди сефардских евреев. В иерусалимском телефонном справочнике я нашел двадцать три Крузо. Кстати, еще более популярные сефардские фамилии – Кастро и Франко.

Лучшими друзьями мушкетеров были подольские авторитеты Паця и Чурочкин. А роль Миледи играла Динка – продавщица из молочного, жена мясника Зюни. Потом они уехали в Америку. Волшебный театр Буратино располагался в подвале нашего дома, за мешками с картошкой. А ключ от театра был у сумасшедшей Мани, которая жила рядом с уборной, воняла и тряслась.

За успехи в деле пропаганды мировой литературы меня даже взяли в компанию к Витьке, который накануне вышел из тюрьмы и учил пацанов виртуозному искусству карманного воровства. У него была татуировка на пальцах. Если пальцы сложить, получалась фраза «Дай ебать». Психомоторные навыки у меня сохранились. И сейчас мог бы выудить у фраера из заднего кармана «лопатник» при помощи рыболовного крючка и лески. Задний карман брюк подрезается заточенным пятаком. Но я по этой специальности работать не стал, у меня были другие интересы – я хотел прочесть все книжки.

Дорогие читатели! У меня к вам большая личная просьба – не держите ничего в заднем кармане брюк!

…С той самой берёзки, что во поле,

Под ветром склоняясь, растёт.

Березки у нас во дворе не было. Ее заменяла  дворовая уборная, из которой днем и ночью, зимой и летом текла вонючая жижа. Над этой жижей круглосуточно кружились стаи откормленных жирных переливающихся мух. Уборная была одна на весь двор, где жило полсотни семей. Так что строки Высоцкого «На тридцать восемь комнаток всего одна уборная» воспринимались бы нами как описание комфорта. Когда заходишь в уборную, нужно было постучать дверью, чтобы крысы разбежались. И они бегали прямо по ногам. А зимой нужно было сидеть с голой жопой при минус двадцати. По квартирам тоже бегали крысы. Маленьких детей нельзя было оставлять – крысы могли напасть.

В каждой комнате висели липкие ленты-мухоловки, которые нужно было менять несколько раз в день. Перед приходом гостей мухоловки снимали.

Родина начиналась с байковых кальсон, которые все мужчины носили зимой. В этих кальсонах целый день находились на работе в жарко натопленных помещениях, в них же спали. Белье меняли раз в неделю, в бане. Видимо, все люди сильно пахли, особенно зимой, да и летом, но это мог заметить только человек из другого мира. По субботам мы с отцом ходили в баню. Мать завертывала белье в газетку и тщательно следила, чтобы на ней, не дай бог, не было портретов руководителей партии и правительства. Наш дед ушел в баню с газетой с портретом Кагановича. Забрали его прямо в бане. Больше его никто не видел.

Жили мы восемь человек в маленькой комнате в коммуналке. Спал я на раскладушке, уроки делал за обеденным столом, накрытым газетой. Если бы кто-то попытался нам объяснить, что так жить плохо, неудобно, его бы не поняли. Так жили все вокруг.

Разумеется, вы, дорогие читатели, жили совершенно иначе. У вас была отдельная квартира с душем и туалетом. А икру и сервелат вам по субботам привозили домой. Так что извините меня, пожалуйста, за мои неправильные воспоминания. Но ушли мы из коммуналки, только когда мне исполнилось двадцать один год и я вернулся из армии. В 1971 году. Отец стоял в очереди на квартиру двадцать пять лет. Если бы он за это время уволился или умер, мы бы квартиру не получили.

…Со старой отцовской будёновки,

Что где-то в шкафу мы нашли.

В шкафу я нашел какую-то пожелтевшую скатерть с полосками и кисточками.

– Это талес, – сказал отец, – спрячь и никому не показывай.

Отец работал в артели, выпускающей посуду, и приносил домой тарелки, чашки, блюда. Все это мы обменивали на Житнем базаре на сало, картошку, творог, мед и другие общественно-полезные продукты.

– Запомни, – учил отец, – если сегодня ничего у государства не взял, значит, день прожит зря. Кто не ворует у государства, тот ворует у своей семьи. Тебе нужно хорошо учиться, чтобы устроиться на хорошую работу. А хорошая работа – там, где есть, что взять.

Родина начиналась с бутылок, которые мать приносила с работы. Она работала на химфармзаводе им. Ломоносова и каждый день приносила домой пару бутылок спирта. Я его продавал в классе ребятам, чьи отцы выпивали. Пол-литра спирта – за три рубля, а в магазине бутылка водки стоила два восемьдесят семь и три двенадцать. Так что у нас брать было вдвое выгодней. Об этом узнала директор школы, вызвала меня к себе, заперла дверь и, жутко краснея, сказала, что маме нужен спирт для компрессов, а в аптеках он дорогой. С тех пор моя успеваемость резко повысилась. На праздники учителя получали от отца сервизы.

Все это я потом записал в рассказе, опубликованном в журнале «Костер». Это был рассказ о тяжкой жизни американских рабочих, которые, чтобы не умереть с голоду, таскали с завода посуду и продавали. А их ловила полиция и бросала в капиталистические застенки. Спустя полвека я встретил в Израиле свою редакторшу из «Костра». Узнал я ее по фамилии, ей было под восемьдесят. Вот что она рассказала. Однажды в журнал пришло письмо от мальчика из Питера: «Уважаемая редакция! Я хочу, когда вырасту, пойти работать в КГБ. Что для этого нужно?» Ее вызвал главред: «Маша, надо ответить этому придурку, а то он на нас настучит».

Патриотическая лирика в нашей семье успехом не пользовалась. Услышав «Я хату покинул, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать», отец комментировал: «Идиёт! Сиди дома, у той Гренаде без тибе разберутся. Хотя если привезти оттуда пароход апельсин и продать на Житнем базаре...»

Родина начиналась с очередей. Огурцы и помидоры продавали только в сентябре, нужно было отстоять несколько раз, взяв по три кило в руки, чтобы закрутить в банки на зиму.

Родина начиналась с разговоров про жидов. «И як отым еврэям нэ стыдно, що воны уси жыды». Статья в газете «Вечерний Киев»: «За хищения привлечены И. Иванов, А. Петров и Абрам Соломонович Шейтельман».

Родина начиналась с вранья. Учительница Полина Ароновна, сильно картавя, говорила, что в царской России ничего не производилось, даже иголки завозили из-за границы. А в подвале школы стоял токарный станок производства Путиловского завода, 1913 года, так в 60-х он еще работал.

…И с клятвы, которую в юности

Ты ей в своём сердце принёс.

Это была клятва свалить с родины при первой возможности.