ЕВТУШЕНКО. ЕВРЕЙСКИЕ СТРАНИЦЫ

 Подвиг "Бабьего Яра". Но было и это. В СССР, когда само слово еврей казалось запретным, чуть ли не ругательным. 

ДИСПЕТЧЕР СВЕТА

 Я диспетчер света, Изя Крамер.

 Ток я шлю крестьянину, врачу,

 двигаю контейнеры и краны

 и кинокомедии кручу.

 Где-то в переулочках неслышных,

 обнимаясь, бродят, как всегда.

 Изя Крамер светит вам не слишком?

 Я могу убавить, если да.

 У меня по личной части скверно.

 До сих пор жены все нет и нет.

 Сорок лет не старость, это верно,

 только и не юность сорок лет.

 О своей судьбе я не жалею,

 отчего же все-таки тогда

 зубы у меня из нержавейки,

 да и голова седым-седа!

 Вот стою за пультом над водою,

 думаю про это и про то,

 а меня на белом свете двое,

 и не знает этого никто.

 Я и здесь и в то же время где-то.

 Здесь — дела, а там — тела, тела…

 Проволока рижского гетто

 надвое меня разодрала.

 Оба Изи в этой самой коже.

 Жарко одному, другой дрожит.

 Одному кричат: «Здорово, кореш!» —

 а другому: «Эй, пархатый жид!»

 И у одного, в тайге рождаясь,

 просят света дети-города,

 у другого к рукаву прижалась

 желтая несчастная звезда.

 Но другому на звезду, на кепку

 сыплется черемуховый цвет,

 а семнадцать лет — они и в гетто,

 что ни говори, семнадцать лет.

 Тело жадно дышит сквозь отрепья

 и чего-то просит у весны…

 А у Ривы, как молитва ребе,

 волосы туманны и длинны.

 Пьяные эсесовцы глумливо

 шляются по гетто до зари…

 А глаза у Ривы — словно взрывы,

 черные они, с огнем внутри.

 Молится она окаменело,

 но молиться губы не хотят

 и к моим, таким же неумелым,

 шелушась, по воздуху летят!

 И, забыв о голоде и смерти,

 полные особенным, своим,

 мы на симфоническом концерте

 в складе продовольственном сидим.

 Пальцы на ходу дыханьем грея,

 к нам выходит крошечный оркестр.

 Исполнять Бетховена евреям

 разрешило все-таки эсэс.

 Хилые, на ящиках фанерных,

 поднимают скрипки старички,

 и по нервам, по гудящим нервам

 пляшут исступленные смычки.

 И звучат бомбежки ураганно,

 хоры мертвых женщин и детей,

 и вступают гулко и органно

 трубы где-то ждущих нас печей.

 Ваша кровь, Майданек и Освенцим,

 из-под пианинных клавиш бьет,

 и, бушуя, — немец против немцев, —

 Людвиг ван Бетховен восстает!

 Ну, а в дверь, дыша недавней пьянкой,

 прет на нас эсэсовцев толпа…

 Бедный гений, сделали приманкой

 богом осененного тебя.

 И опять на пытки и на муки

 тащит нас куда-то солдатня.

 Людвиг ван Бетховен, чьи-то руки

 отдирают Риву от меня!

 Наш концлагерь птицы облетают,

 стороною облака плывут.

 Крысы в нем и то не обитают,

 ну, а люди пробуют — живут.

 Я не сплю, на вшивых нарах лежа,

 и одна молитва у меня:

 «Как меня, не мучай Риву, боже,

 сделай так, чтоб Рива умерла!»

 Но однажды, землю молчаливо

 рядом с женским лагерем долбя,

 я чуть не кричу… я вижу Риву,

 словно призрак, около себя.

 А она стоит, почти незрима

 от прозрачной детской худобы,

 колыхаясь, будто струйка дыма

 из кирпичной лагерной трубы.

 И живая или неживая —

 не пойму… Как в сон погружена,

 мертвенно матрасы набивает

 человечьим волосом она.

 Рядом ходит немка, руки в бедра,

 созерцая этот страшный труд.

 Сапоги скрипят, сверкают больно.

 Сапоги новехонькие. Жмут.

 «Эй, жидовка, слышишь, брось матрасы!

 Подойди! А ну-ка помоги!»

 Я рыдаю. С ног ее икрастых

 стягивает Рива сапоги.

 «Поживее! Плетки захотела!

 Посильней тяни! — И в грудь пинком. —

 А теперь их разноси мне, стерва!

 Надевай! Надела? Марш бегом!»

 И бежит, бежит по кругу Рива,

 спотыкаясь посреди камней,

 и солдат лоснящиеся рыла

 с вышек ухмыляются над ней.

 Боже, я просил ей смерти, помнишь?

 Почему она еще живет?

 Я кричу, бросаюсь ей на помощь,

 мне товарищ затыкает рот.

 И она бежит, бежит по кругу,

 падает, встает, лицо в крови.

 Боже, протяни ей свою руку,

 навсегда ее останови!

 Боже, я опять прошу об этом!

 Милосердный боже, так нельзя!

 Солнце, словно лагерный прожектор,

 Риве бьет в безумные глаза.

 Падает… К сырой земле прижалась

 девичья седая голова.

 Наконец-то вспомнил бог про жалость.

 Бог услышал, Рива: ты мертва…

 Я диспетчер света, Изя Крамер.

 Я огнями ГЭС на вас гляжу,

 грохочу электротракторами

 и электровозами гужу.

 Где-то на бетховенском концерте

 вы сидите, — может быть, с женой,

 ну, а я — вас это не рассердит? —

 около сажусь, на приставной.

 Впрочем, это там не я, а кто-то…

 Людвиг ван Бетховен, я сейчас

 на пюпитрах освещаю ноты

 из тайги, стирая слезы с глаз.

 И, платя за свет в квартире вашей,

 счет кладя с небрежностью в буфет,

 помните, какой ценою страшной

 Изя Крамер заплатил за свет.

 Знает Изя: много надо света,

 чтоб не видеть больше мне и вам

 ни колючей проволоки гетто

 и ни звезд, примерзших к рукавам.

 Чтобы над евреями бесчестно

 не глумился сытый чей-то смех,

 чтобы слово «жид» навек исчезло,

 не позоря слова «человек»!

 Этот Изя кое-что да значит —

 Ангара у ног его лежит,

 ну, а где-то Изя плачет, плачет,

 ну, а Рива все бежит, бежит…

"Братская ГЭС". 

Светлая память Евгению Евтушенко. Забудем в этот день всё злое и несправедливое, сказанное о нём.