Кагалева
Материал любезно предоставлен Tablet
Октябрь 1953 года. Я вместе с тысячами других манчестерцев стою под дождем и жду, пока мимо проедет автомобиль королевы. В школе нам раздали флажки, чтобы ими махать, но я своим не машу. Махать флажком — все равно что петь хором, а я не из тех, кто поет хором. Но это не значит, что я республиканец. Раз уж королева в самом начале своего правления дала себе труд посетить север Англии, я чувствую себя обязанным выказать ответное любопытство. Тем более это история, и я хочу стать ее пусть маленькой, но частью. Как знать? Не исключено, когда‑нибудь моим внукам будет интересно послушать, что я был там и видел ее. Но мне смелости не хватает протолкаться вперед сквозь толпу на тротуаре или хотя бы попросить тех, кто загораживает мне обзор, опустить зонтики, так что я лишь по крикам вокруг понимаю: ее машину заметили, она приближается, она здесь, она уехала.
Позже бабушка c тетей — они в некотором смысле роялистки, у них в серванте стоят кружки, выпущенные в честь коронации, — спрашивают меня, какая она. Очень красивая и очень величественная, отвечаю я. Королева до кончиков ногтей. Не то чтобы я рассмотрел ее ногти в той большой машине. И, если честно, мне показалось, что с этой короной она выглядит несколько отстраненно. Короной? Ну ладно, диадемой. Она помахала мне? Не уверен, говорю я им, мне ли она помахала, но, кажется, да. Какого цвета у нее перчатки? Синие. Или черные.
Вообще‑то я полагал, что она и впрямь могла заметить меня сквозь частокол капающих зонтов: ведь я был единственным мальчиком, кто не махал флажком. По всей вероятности, единственным мальчиком во всем ее королевстве, кто не размахивал флажком. На следующий день я начал писать рассказ о королеве, в нем она заметила мальчика, который не махал флажком, когда она проезжала мимо, и ее покорила его независимость. Она разослала придворных во все концы страны, повелела отыскать мальчика, но они так его и не нашли. С каждым днем она тосковала все сильнее, и никто из врачей не мог определить причину ее тоски и вылечить королеву. Я начитался сказок о царевнах‑несмеянах: лишь проделки неотесанных деревенских пареньков сумели вызвать у них улыбку. «Спящая красавица» — вариация на эту же тему, пусть даже в некоторых пересказах вместо неотесанного деревенского паренька красавец принц. Рассказ я так и не закончил, не сумел придумать окончание, которое не выглядело бы нелепо, но тем не менее задаюсь вопросом: быть может, те нахалы, которые карабкаются на стены Виндзорского замка или Букингемского дворца, тоже воображают себя — пусть не неотесанной деревенщиной, а принцами?
Через десять лет после коронации тогдашний премьер‑министр Австралии Роберт Мензис — он уже написал о том, какую глубокую и пылкую преданность питает к королеве, — смутил всю страну, поприветствовав ее на открытии парламента в Канберре строчками Томаса Форда, поэта XVII века: «Я видел только, как она прошла, но буду обожать ее всю жизнь».
Быть может, я преувеличиваю, но в наш великий век простолюдинов одна из первых обязанностей королевских особ — заставить нас мечтать, однако в погребах нашего национального характера в избытке мифов и небылиц о королях и королевах, и немногие оставшиеся монархи, даже заядлые республиканцы, невольно пробуждают в нас былое благоговение и фантазии. Кто знает, какое стихотворение Мензис выудил бы из памяти, узри он, как мимо проходит принцесса Диана, сама сказка во плоти. К ее величайшей чести, Елизавета Александра Мария Виндзор избрала для своего правления роль более прозаическую, допуская при этом, что и прозаическая принцесса может считать себя помазанницей Божией.
Вместе со всей страной я смотрел коронацию — по маленькому черно‑белому телевизору. Сегодня экранчики такого размера мы носим на запястьях. Но это ничуть не уменьшило величие того дня. От музыки у нас по спине бежали мурашки, бриллианты сверкали райски, мы млели от фимиама. Учителя уже рассказывали нам о божественном происхождении королевской власти, чтобы лучше подготовить нас к этому событию, и теперь мы в точности понимали, что они имели в виду. Если Бог и не присутствовал лично в аббатстве, дабы убедиться, что все происходит в соответствии с Его планом, Он явно был где‑то неподалеку. Проявление государственной религии, когда ее паруса полнятся дыханием подданных, ошеломляет. Казалось, оно повергло в трепет даже будущую королеву, защитницу веры и главу церкви Англии. Сколь же более пугающим и чуждым оно представлялось сыну иммигрантов второго поколения из Украины и Литвы. Однако по ходу службы нельзя было не заметить (по крайней мере, если вслушиваться в слова), что у церкви Англии и, следовательно, у королевы еврейские корни.
Когда Елизавета вошла в аббатство, ее встретили 121‑м псалмом, молитвой о мире Иерусалиму и благоденствии в чертогах его. Прежде чем возложить руки на священный сосуд с миром, архиепископ воззвал к Богу с просьбой благословить и освятить избранную слугу Его, Елизавету, как издревле Он благословлял царей, первосвященников и пророков учить и править «народом Твоим, Израиля». Вдруг оказалось, что я — краеугольный камень, на нем же зиждется сие величественное строение. И вот уже — не без помощи Генделя — входит Садок‑священник . «И как помазали на царство Соломона Садок священник и Нафан пророк, так и ты, о королева, будь помазана, благословенна и священна». Вот так, со всей мыслимой помпой, Елизавета приняла данную Богом власть править — не только на языке, заимствованном из еврейской Библии, но и с точными отсылками к принятому в еврейской Библии толкованию торжественных (пусть и противоречивых) переговоров, в которые приходилось вступать монарху, прежде чем Бог назначит его служить на своем посту.
Я, разумеется, вовсе не утверждаю, что коронация — та же бат мицва, только больше дыма. Или что я тогда опознал все отсылки к Ветхому Завету. Но язык проникает в сознание, как церемония в душу, непостижимо и долговечно. Садок и Нафан — возьмем тривиальный пример — для меня навсегда останутся названием, которое я избрал для выдуманной фирмы еврейских портных.
Как бы то ни было, английские евреи питают к королевской семье великое доверие и уважение, порой неотличимое от любви к самой королеве.
Джонатан Ромэйн, раввин синагоги в Мейденхеде, рассказывает, как в 1990 году принцесса Маргарет во время посещения синагоги изумилась, услышав молитву за здравие и здравомыслие королевы: эту молитву читают во всех синагогах в шабат и многие еврейские праздники. «Как это мило, — сказала принцесса Маргарет. — В церкви за нас не молятся. Я расскажу сестре».
Чтобы объяснить, почему синагога выражает роялистские симпатии более пылко, чем церковь, придется существенно углубиться в еврейскую историю и те уроки, которые евреи вынесли за свое продолжительное изгнание. Ключ — в словах пророка Иеремии, увещевавшего евреев две с половиной тысячи лет назад, во время вавилонского пленения: «И заботьтесь о благосостоянии города, в который Я переселил вас, и молитесь за него Г‑споду; ибо при благосостоянии его и вам будет мир» . И хотя этот совет не во все времена и не во всех странах был евреям во благо, они, как правило, следовали ему — столько же из любезности, сколько из благоразумия. По словам журналиста газеты Times Дэниела Финкельштейна, его бабушка говорила: «Пока королева в безопасности в Букингемском дворце, мы в безопасности в Хендон‑Сентрал». Такой вот Иеремия в современном пересказе для лондонцев.
Однако симпатия евреев к королеве как к человеку не сводится к дельному совету Иеремии и трогательному оптимизму бабушки Дэниела Финкельштейна.
И хотя в 1953 году, когда ее кортеж проезжал мимо моей школы, мне не удалось разглядеть королеву за зонтами зевак, думаю, назвав ее отстраненной, я не так уж ошибся. Я смотрел в новостях, как она после долгой разлуки здоровается с довольно грустным и одиноким принцем Чарльзом, и думал о том, что она верна протоколу до бесчувствия. В моей семье тоже не принято душить в объятиях всех подряд, но, глядя на эти холодные рукопожатия, я чувствовал себя так, словно всю жизнь провел в обнимку с мамой. Нет‑нет, я все понимаю. Я отдаю себе отчет: королеве нельзя обнаруживать истинные чувства (если, конечно, она чувствовала больше, чем обнаружила), потому что она не «настоящая» в том смысле, в каком все остальные, и никогда не была настоящей.
На глазах у всего света она взяла на себя обязательство «отныне стоять и держать достоинство королевы и империи, занять трон, дарованный именем и властью Всемогущего Бога». После таких слов, проникших в душу, ни одна женщина, рожденная от смертных, не сумела бы в тот день встать с коронационного трона и жить дальше как ни в чем не бывало — разве что она сочла бы всю эту штуку ложью, масштабным спектаклем, в котором ей выпала роль откровенной мошенницы; а поскольку в тайны чужого сердца никому из нас проникнуть не дано, королева ни минуты не выглядела — и о ней этого не говорили — так, будто играет роль, в которую сама не верит.
Незнакомому с королевой рассуждать о ее всем известной духовности невозможно, если не сказать дерзко, но христианские чувства, которые она выражала в посланиях к народу — ее нескрываемое смирение перед властью высшей, нежели собственная, — казались искренними. Даже те, кто считал ее дорогостоящим анахронизмом и слово «самопожертвование» приберегает для поступков более героических, соглашались с тем, что она исполняла государственные обязанности исключительно добросовестно; неутомимо, однако без ригоризма соблюдала протокол, была любезна в светских беседах, терпелива с идиотами премьер‑министрами, уважительна к мудрым и не допускала, чтобы привычную серьезность ее лица сменили скука или презрение. Сколько раз ее, наверное, подмывало сбежать или хотя бы на год порвать свое расписание? Сколько раз в безмолвной беседе с самой собой она мечтала о другой жизни?
Какой бы ни была на самом деле ее личная жизнь, держать лицо ей было не так‑то просто. Мне казалось, на нем написаны сдержанность и самоотречение: быть может, это всего лишь мои выдумки, однако ничто в ее отношении к нам — ее подданным, ее народу, к простолюдинам, называйте как хотите, — не выдавало того малодушного приглашения к задушевности, которого мы привыкли ожидать от тех, кого зовем знаменитостями. Королеве посвятили больше колонок, чем любому из них, но она не стремилась добиться того, чтобы ее лучше узнали или полюбили: такой цели у нее не было.
Меня никто не уполномочивал говорить за всех евреев, но если что‑то в поведении королевы и было близко мне как еврею, так это ее серьезность. Жизнь — дело нешуточное, и она это понимала.
Когда евреи рассуждают о своей богоизбранности, они не имеют в виду духовное превосходство. Завет, который Г‑сподь заключил с евреями, требовал отказаться от легкомыслия и самоутверждения ради достижения нравственной цели. Назовите это заветом объективности и беспристрастности. В 1953 году королева заключила завет почти столь же серьезный и обременительный.
У британских евреев есть все основания ощущать себя в безопасности под покровительством британской королевской семьи. Широко известно, что мать герцога Эдинбургского, принцесса Алиса Баттенбергская, во время Второй мировой войны прятала у себя в доме еврейских детей и иерусалимский мемориал «Яд ва‑Шем» удостоил ее звания праведницы народов мира. В соответствии с последней волей принцессы похоронили ее на Масличной горе в Иерусалиме. Нынешний король Карл III, а ранее принц Чарльз, — постоянный гость на еврейских благотворительных мероприятиях, он часто и красноречиво выступал против антисемитизма во всех его проявлениях. Распространяется ли интерес королевской семьи к евреям на стремление узнать о них больше, прочесть книги, которые они пишут, попробовать блюда, которые они едят, я, если честно, не знаю. Но с точки зрения атмосферы и в силу своего принципиального аполитичного равнодушия королевская семья обещает убежище.
Сама королева почти не высказывалась по этим вопросам, по крайней мере во всеуслышание. Но такая позиция над схваткой (и речь не только о политике: та в конце концов пятнает каждого, кто к ней прикоснется) и вообще над определенностью делала ей честь. Быть может, то была символическая абстрактность, вмененная ей в обязанность, когда ее на псевдоветхозаветном языке объявили помазанницей Божией? Б‑г евреев незрим, это, скорее, мысленный образ, тем более священный, чем менее осязаемый: вполне возможно, Его вовсе нет. Всякий раз, как я смотрел на портрет королевы или слушал ее выступления, мне казалось, я видел не безразличие к бурям, что сотрясают страну, но невозмутимость той, кто прислушивается к власти высшей, нежели парламент или народ.
Оригинальная публикация: The Kveen
Комментариев нет:
Отправить комментарий