РОДИНА АНТОНИНЫ рассказ

Она тогда сознания лишилась, а потому Антонину в больничку районную свезли. Сказали, что два ребра сломано и сотрясение мозга. Нет, она еще на кухне очухалась и ехать не захотела, но медицинская сестра предупредила, что могут быть плохие последствия... Антонина и подумала, чего не отдохнуть. Да и, видно, правильный ей сделали диагноз — с мозгами что-то вышло, потому как стало ей тогда жалко чайник, полный закипевшей воды. Она его с собой и прихватила — горяченький. Ребята, со «скорой», не стали спорить. Так и приехали с чайником. Ей по дороге сказали, что такие больные, как Антонина, отделению «травмы» очень необходимы, потому что она с ногами, а там много народу малоподвижного, и контингенту этому помощь нужна... Конкретно такая: у них сортир действующий на первом этаже, а «травма» на третьем. Картина для фильма ужасов: каждое утро публика в гипсе и костылях вниз - наверх по лестнице шурует, и много всяких «хороших» слов говорит про партию и правительство. Тогда все это еще было — и партия и правительство, но слова разрешили произносить... Ладно, ей пока «постельный режим» прописали. Лежит Антонина — на «фонарь» свой под глазом в зеркальце любуется. Утречком, конечно, эта самая «сортирная» гимнастика, а в остальное время — курорт. Народ в палате подобрался веселый... Живут, смеются, попивают чаек из чайника Антонины. Но тут вдруг батареи отопления испортились, а за окном зима — февраль лютый. Больные враз веселиться перестали, но «зимовали на льдине» только до утра. А к семи часам пришел сантехник Фима, недолго кряхтел, гремел инструментом, щурился, и снова у них — курорт... Только на второй день Фима опять пожаловал. Чего-то там с паклей и красочкой чудил — и все у койки Антонины. Хочешь, не хочешь, а пришлось ей к человеку приглядеться. Он на нее смотрит, и она на него смотрит. Слесарь Антонину своим внешним видом как-то сразу развлек, развеселил даже. Крепенький такой попался мужичок, лет шестидесяти, а кудрявый по седине, что барашек... Еще глаза зеленые, кошачьи. Бывает на одном лице разный возраст. Нос, губы там, щеки — вровень с годами, а глаза — молодые. И Антонина тогда была еще ничего, бабий свой век не кончила... К тому времени у нее и фингал под глазом отсвечивать перестал. Губки подкрасит (румянца после утреннего «альпинизма» на целый день ей хватало), лежит, плечико выставив, и с Фимой беседует. Кавалер, значит, у нее объявился. Ладно, дело привычное, никогда мужской пол скучать Антонине не давал - было в ней что-то доброе, жаркое и родное... Дочки-гордячки к ней ходили в очередь, выпятив губу, но подкармливали, с продуктами была тогда напряженка, а на больничных харчах не очень-то. Фима видит такое дело, и  сам стал Антонину баловать.

— Вкусно, — говорит она, — Ефим Лазаревич, у вас супруга готовит, спасибо ей.

— Нет, — отвечает, — ошиблись, Антонина Гавриловна, я уже восемь лет, как вдовый, а блинчики эти приготовил собственноручно.

И представляете, как раз во время этого разговора, является в палату ее муженек бывший — Панькин Дмитрий. Это они с ним тогда подрались, а теперь он трезвый на пороге встал, с цветком розы и, надо думать, с извинениями. Но он, черт ревнючий, Фиму увидел и про извинения эти забыл, задираться стал с порога, грубить, а Фима и говорит:

— Выйдем, дорогой товарищ, что же мы при женщинах  нехорошие слова произносим?

 Потом курчавый один вернулся с цветком розы. Сел на прежнее место в ногах койки Антонины, бутон на одеяло положил, сказал, что гость велел передать цветок, а больше ничего не сказал. Только он как пришел с кулаком сжатым правой руки, так с ним и просидел до ухода... Ладно, крутит Антонина с этим техником-сантехником роман на потеху всей палате, только в один день он не пришел, и она лежит с очень нехорошими предчувствиями. Плохо стало Антонине, как-то невесело. Даже страх ее взял: какие такие чувства после сорока, всякая сердечная муть... Даже больные гражданки в палате притихли. И ночь получилась тревожной. Одна старушка надумала помереть, но откачали, слава Богу, вовремя одумалась. Другой день Ефим приходит с объяснениями: был вызван для ремонта в здание горкома партии и провозился там аж до поздней ночи...

— Могли бы, — говорит Антонина, — и сегодня не утруждаться с визитом.

 Он на нее тогда посмотрел, как на полную дуру, а потом в коридор вызвал, только велел накинуть два халата, потому что в коридоре местная котельная больше пятнадцати градусов тепла дать не могла... Ладно, вышла женщина к нему такой красавицей, в двух больничных халатах, а Фима отвел ее в «карман» у лестницы и говорит:

— Я, Антонина, уезжаю из нашего города на вовсе, но ехать один не хочу... Мне тут показалось, что мы с вами... Если только показалось, сразу скажите.

— Это куда вы собрались, — спрашивает Антонина кокетливо, ни о чем таком серьезном не подозревая, — в Сочи?

— Нет, - говорит, - южнее... на постоянное место жительства в государство Израиль.

Тут она подумала, что сотрясение мозга — это надолго, но не упала, привалилась двумя халатами к стенке, мало что понять может. Если честно, ничего хорошего о евреях Антонина никогда не слыхала, опыта общения до Ефима Лазаревича не имела совсем, а про еврейское государство только и знала, что оно — агрессор и американского империализма лучший друг. Ефим, видать, все это понял и заторопился сказать то, что раньше надумал:

 - Я, Антонина, хоть и не первой молодости, но здоров. Без дела нигде не останусь, потому что, как вы сами заметили тут недавно, — мастер на все руки. Бедствовать мы с вами не будем, обещаю... Вы тут вспомнили про Сочи. Так в государстве Израиль тоже моря много, фрукты, овощи в изобилии, а также и другие продукты питания без очереди. Поселимся у воды — и будем жить... Вы скажете — дети? Но мои уже там, а ваши дочери — невесты. Вы им оставите жилую площадь — они быстрей замуж выйдут, но, если захотят, могут последовать за нами. Закон еврейского государства позволяет...

Вот так. Он уже все обдумал, придумал и решил. И ответа потребовал немедленного. А Антонина все ждала, пока голова кружиться перестанет.

Фима, однако, сам паузу заполнил:

— Пусть, Антонина Гавриловна, вас не волнует вопрос национальной принадлежности. Лично я делю людей на две нации: добрых и злых.

Ей тогда показалось, что этой «политикой» он ее убедил, а на самом деле Антонина уже и тогда жизнь свою дальнейшую без Ефима не могла представить.

Дочки ее с ними ехать не захотели, но и против путешествия матери не возражали. Они тогда и представить себе не могли такое, что у них прямой родственник будет жить за границей.

 Свадьбу отпраздновали скромно: на двадцать персон. Знакомых Антонины — десяток, остальные — приятели Ефима Попили, поели, поплакали, посмеялись... Ладно, через месяц они уже были в Израиле. К сыну Фимы, в Ашдод, не поехали, забрались подальше, сняли комнату у самого моря, в Ашкелоне. Жить стали фруктами, пляжем, солнышком и друг дружкой. Проснется Антонина - и глазом Фимку своего ищет: где он — черт, да и он и минуту без нее не мог. Жизнь прожили врозь длинную, так что разговоров им хватало. Первый год даже не очень-то и замечали, какой мир вокруг. Народ в ульпане ворчал, все им не так было, а Антонина удивлялась — и чего им всем не хватает. По детям скучала — это было. Дочкам своим Антонина ни в чем не отказывала, вину чувствовала, что без отца растила. Обе выросли грамотные, культурные, техникум кончили. Мать, необразованную, простую работницу, стеснялись. Вы, говорили, мама, слишком веселая, и голос у вас какой-то несовременный. Но все обиды со временем забылись. Антонина каждый лишний доллар посылала детям, а Ефим и не думал возражать, даже свои деньжата подкидывал, потому что понимал материнские чувства. Сын Ефима в помощи не нуждался. Жил он семейной, трудовой жизнью. Вниманием отца не часто баловал и был доволен, что Антонина заполняет собой дни старика. Работать новые эмигранты стали быстро — сразу после ульпана. Антонину взяли раскройщицей в швейную мастерскую, и Ефим тоже по специальности устроился... По вечерам уходили они к морю купаться. В сумерках пусто было на пляже. И они целовались, как молодые, и думалось Антонине, что новая ее жизнь продлится вечно... А потом умер Ефим. Как-то сразу умер, будто на бегу споткнулся человек — и нет его. Похоронила мужа Антонина на местном кладбище — просторном и чистом... Дальше стала жить по привычке, но радость покинула ее душу, и постарела Антонина за год, как за все десять... Дочери не советовали Антонине возвращаться, но она понимала, что без Ефима все ей в Израиле без надобности: море, фрукты и раскрой тканей. За могилку она не волновалась: памятник на ней поставили вечный, гранитный... Вот и решила вернуться. С год поработала еще — поднакопила деньжат — и взяла билет на самолет в оба конца, чтобы дочерей не испугать сразу постоянным возвращением.

— На родину летите? - спросила на иврите Антонину соседка в воздушном лайнере

— Не знаю, — ответила она тоже на языке Бога. Ответила честно, потому что давно уже решила для себя, что настоящая родина у человека там, где его любят, и он способен ответить тем же... В России за это время у Антонины внуки народились. Может, кто и присохнет к бабке на радость, тогда и в жизни ее опять появится смысл...