ТЫ БУДЕШЬ ВРАЧОМ!

Я просто лежала и смотрела в потолок. Я давно лежу после аварии, которая внесла окончательную ясность в мою жизнь. Наверное, это странно, что авария внесла ясность. Но сейчас мне спокойно. Я уже не ссорюсь с мужем, жаль его – он думает, что виноват, потому что уступил мне руль на той трассе, покрытой ледяной коркой. Муж теперь больше молчит, когда со мной рядом. Он ничего не сказал, даже когда я попросила поставить в комнату свой письменный стол, оставшийся от родительского мебельного гарнитура советских времен. Этот стол, сплошь обклеенный переводными картинками, раньше мужа сильно раздражал. Он не понимал, зачем понадобилось в новый дом тащить «монстра» с облезшей полировкой. А я любила своего «монстра», и все переводные картинки на ящиках были частью моей жизни – той жизни, другой.
Сейчас я уже не думаю о своем диагнозе «хроническое бесплодие». Мне не нужно в сотый раз консультироваться с очередным светилом и проходить бесконечные обследования. Мне 38 лет, и мне ничего больше не нужно. Если бы не глаза мамы, я бы, наверное, просто придумала, как тихо уйти из этой жизни. Мне не хочется бороться – я вообще не герой. Врач говорит, что это депрессия. Мне кажется, он ничего не знает о депрессии.
Муж присел на край кровати со словами:
– У меня хорошая новость!
– Если ты нашел очередного реабилитолога, то не надо, я не хочу. Сколько уже их сменилось за год. Это бессмысленно. Дай мне покой.
– Нет, другое. Я рассылал твои документы по клиникам в разные страны. От многих получал отказ. А сегодня пришел ответ из Израиля. Тебя берут на лечение, нас ждут в медицинском центре.
– Там волшебники? Они склеят мой раздробленный позвоночник? – уже злилась я.
– Мы вылетаем в Тель-Авив послезавтра. Это не обсуждается. Я уже купил билеты, заказал специальный автомобиль до аэропорта и сопровождение. И пожалуйста, пожалуйста, оставь этот тон.
Я отвернулась к стене. У меня больше не было сил возражать.

Яков

Я спросил ее: «Почему вы так упорно говорите со мной по-английски?» Она ответила снова на английском: «Если вам так проще, доктор, могу перейти на русский». Я сказал, что мне все равно. У меня были разные пациенты, но эта девушка казалась очень странной. Позже я понял: английский – чтобы держать дистанцию, не вести разговоров «о жизни», а еще лучше – вообще не вести никаких разговоров.
Я начал ей объяснять, как будет проходить операция, но она прервала меня:
– Не надо, доктор.
– Я обязан вам это рассказать.
– Как хотите.
– Я, наверное, приглашу к Вам психолога…
Она улыбнулась впервые за все время: «Меня зовут Ольга. Вы хороший человек, доктор».
На русский мы перешли гораздо позже, после операции, когда Ольга, пусть и с поддержкой, но уже могла простоять несколько секунд. У меня сложилось впечатление, что мы оба занимаемся изучением: я – ее рентгеновских снимков, она – меня. По крайней мере, раньше никто из пациентов не спрашивал: «Почему вы стали хирургом?» и «Зачем вам чужие страдания?» Странная девушка, право, странная. Почему я стал хирургом? Что я мог ей сказать?
О том, что буду хирургом, я знал с яслей. Папа приходил с работы поздно, и от него пахло больницей. Сразу возле двери он брал меня на руки, я обнимал и чувствовал этот запах, наслаждался им. Ужинал он чаще всего молча – так уставал. Иногда засыпал от усталости прямо в кресле, а я садился рядом на пол и смотрел на его свисающие до ковра руки. Его ладонь была большой, с длинными аристократическими пальцами. Это были руки виртуозного хирурга, настоящего Мастера.
– Неужели такой врач, как ты, не заслужил отдельной квартиры? – мягко выговаривала ему мама. –  Наш Яшенька так и вырастет в коммуналке.
– Всё будет, потерпи, – отвечал папа. – У нас же целых две комнаты. Посмотри, как люди живут – ютятся большими семьями в одной. Да у нас просто царские условия!
– Царские условия? Это мы, как цари, стоим в очереди в общий туалет – каждый со своим кругом для унитаза?
Папа морщился. Он не выносил таких разговоров.
Я учился в седьмом классе, когда папа провел свою последнюю операцию. Он оперировал 80-летнего мужчину, вшил ему электрический стимулятор. В те времена это была сложнейшая хирургия, а не потоковая, как сейчас. Пациент прожил еще долго. Папа спас его сердце, но своё – не уберег. Тот последний пациент приходил на его похороны. Я помню, как папин друг сказал: «Знаете, почему он ушел так рано? Потому что каждую операцию пропускал через свое сердце».

Верочка

В восьмом классе я уже работал санитаром в больнице. Никто не делал никаких скидок на мой юный возраст. А еще через два года меня не приняли в мединститут. Тогда, в 1972-м, «тройка» по химии решила мою судьбу. Я хотел спросить экзаменатора, где он нашел ошибку в моих ответах, но передумал. Я знал, что ошибок в ответах нет. «Ошибка» – в паспорте.
Утром я уже таскал носилки и мыл полы в больнице – теперь, после школы, я работал каждый день до позднего вечера. Через год летом история с поступлением повторилась. Я помню свои чувства, как будто это было вчера. Помню, как отчаяние сменилось злобой, как разбивал в кровь кулаки о стену, как искусал губы, чтобы не закричать. Помню, как схватил первый попавшийся под руку листок бумаги и написал на нем большими буквами: «Я ВСЕ РАВНО БУДУ ХИРУРГОМ! 1973 год». И спрятал этот лист куда-то в нижний ящик стола.
А потом пришла мама и сказала:
– Ты будешь врачом, Яшенька. У нас есть разрешение на выезд в Израиль – нам помог один папин пациент, которого он когда-то спас. Скоро мы с тобой летим в Вену, а оттуда – в Тель-Авив. Там ты станешь врачом!
– А как же Верочка? – спросил я. – Я не могу без неё лететь.
Мама молчала. Я знал, что Верочка ей не нравится. Эта девушка была нашей соседкой по коммуналке и моей первой настоящей любовью. Верочка была старше меня на два года. С мамой, отчимом и двумя младшими братьями они жили в комнате напротив нас.

На следующий день я решился и ей сказал:
– Верочка, мы скоро уедем с мамой. Далеко уедем. Навсегда.
– Тоже мне, новость. Разве у нас что-то скроешь? Все уже знают, что вы чемоданы собираете. Мои только и ждут. Отчим в ЖЭКе договорился, что мы ваши комнаты займем. Расширимся наконец.
– Я не об этом. Я не могу без тебя. Давай поженимся, Верочка?!
– Какой же ты дурачок, – сказала Верочка.
Я было обиделся, но она вдруг резко наклонилась ко мне близко-близко и поцеловала. Не знаю, сколько мы летали, когда Верочка сказала:
– Я пойду уже. Включи свет, мне нужно одеться.
– Не уходи.
– Скоро твоя мама придет.
– Теперь ты выйдешь за меня замуж?
– Не обижайся, Яшенька, но я не могу. У меня уже есть жених.
– Жених? Какой жених? – мне казалось, что я падал с небес и разбивался на тысячи маленьких осколков.
– Обыкновенный… как у всех.
– Скажи, что в нем такого, чего нет во мне?!
– Он не еврей.

Ольга

Я смотрела на молодую женщину в белом халате, смотрела в упор и не могла разглядеть ее лица. Я хотела поймать ее взгляд и одновременно боялась ее глаз. Я хотела услышать, что она скажет, и страшилась ее слов. Я четко видела только васильки, вышитые на воротничке ее белого халата. «Ва-силь-ки», – стучало у меня в голове. Она что-то сказала, а я не расслышала. Вероятно, у меня был странный вид. Она повторила. Я сжала свою голову двумя руками, но всё равно слышала только: «Ва-силь-ки». Она дала мне воды, села напротив, и я увидела, что ее глаза такого же цвета, как вышитые васильки. И тут наконец услышала:
– Будем рожать. Всё у нас с вами получится. Шесть недель, плод развивается нормально. Надо наблюдаться.
Я засмеялась, потом заплакала и снова рассмеялась. Мне 40 лет, я после такой травмы и операции, и эта девочка, прямо из ординатуры, вместо того чтобы отправить меня на аборт, смеётся и плачет со мной рядом и стойко говорит: «Будем рожать!»
Когда я прилетела домой после обследования и рассказала мужу, он час носился по комнате, как ребенок – у меня даже голова закружилась от его беготни. Мне захотелось посмотреть старые материнские фотографии, и я пошла их искать в столе.
– Ты имя придумала? – спросил начавший приходить в себя муж.
Я резко выдернула до конца нижний ящик, из него вылетел и закружился пожелтевший лист бумаги. Я подняла и ахнула:
– Если будет сын – назовем его Яковом.

Мастер

Первое время Ольга прилетала на обследование точно по плану. А потом исчезла на два года – только звонила и говорила, что проходит проверки на месте, у себя. А теперь вот буквально на голову свалилась, прилетела в операционный день, заявилась без звонка. Пришлось ей шесть часов меня ждать возле операционной. И первое, что спросила:
– Доктор, а мне каблуки уже можно носить?
Странная она всё-таки и кого-то мне напоминает.
– Жду вас завтра к 8 утра на осмотр, – всё, что ответил я, и хотел было попрощаться, но тут она говорит:
– Доктор, я сына год назад родила. Яковом назвали.
И я окончательно опешил.
– Вы самый лучший врач в мире! Вы талант! Это же настоящее чудо! Всё благодаря вам… – продолжала она.
– Оленька, спасибо, я от души вас поздравляю, очень-очень рад за вас… – ответил я.
– Яков Львович, можно у вас что-то важное спросить? Только вы не удивляйтесь, пожалуйста.
– Да спрашивайте всё, что хотите.
– Помните, вы мне рассказывали, как вас в институт не приняли?
– Помню, конечно. Я тогда даже записку сам себе написал.
– Вот эту?
Ольга положила передо мной пожелтевший листок. Я посмотрел. На нём было написано: «Я ВСЕ РАВНО БУДУ ХИРУРГОМ! 1973 год».
Наталья Твердохлеб

Автор: Наталья Твердохлеб